МИРОВЫЕ ВОЙНЫ И МИРОВЫЕ ДЕРЖАВЫ 9 глава

Глава 16

Существует высший и низший труд, и этот факт невозможно отрицать или изменить; в нем заявляет о себе культура. Чем выше развивается та или иная культура, тем мощнее ее формообразующая сила, тем значительнее разница между определяющей и подчиненной деятельностью любого вида, политического, экономического или художественного. Ибо культура есть оформленная, одухотворенная жизнь, вызревающая и завершающая себя форма, обладание которой всегда предполагает высший уровень личности. Существует такой труд, к которому нужно иметь внутреннее призвание, и существует другой, которым занимаются потому, что больше ничего не умеют, а выживать надо. Есть такой труд, на который способны лишь очень немногие люди высокого ранга, а есть другой, вся ценность которого состоит в его длительности и количестве. Люди рождаются как для первого, так и для второго. Это судьба, которую нельзя изменить ни рационалистическими, ни сентиментально-романтическими попытками уравниловки.

Общий объем труда, выполняемого европейской культурой и идентичного с ней, увеличивается с каждым столетием. Ко времени Реформации он увеличился во много раз по сравнению с эпохой крестовых походов, а в XVIII веке вырос до огромных размеров, ибо соответствовал динамике творческой руководящей работы, требующей все большего объема простого массового труда. Именно поэтому пролетарский революционер, который смотрит на культуру снизу, не обладая ею, стремится ее уничтожить, чтобы сократить как качественный труд, так и труд вообще. Если больше не существует человека культуры, которого считают роскошью и просто излишеством, то остается только простой труд, выполнить который сможет каждый. В одной социалистической газете я однажды прочитал, что «вслед за денежными миллионерами нужно уничтожить миллионеров интеллектуальных ». Подлинно творческая работа раздражает людей, они ненавидят ее превосходство, завидуют ее успехам, заключаются ли они во власти или в богатстве. Для них уборщица в больнице важнее главного врача, сельский батрак важнее фермера, выводящего новые сорта пшеницы и породы коров, истопник важнее изобретателя машины. Говоря словами Ницше, произошла переоценка экономических ценностей, а поскольку любая ценность в глазах масс выражается в деньгах и оплате, то массовый низший труд должен оплачиваться лучше, чем высший труд ведущих личностей, что и было сделано.

Это имело последствия, которые еще никто не осознал до конца. «Белый» рабочий, которому наперегонки льстили и угождали вожди рабочих партий и трусливая буржуазия, становится элитным животным. Оставим нелепое сравнение с «жирующими» миллионерами. Речь идет не о людях, живущих во дворцах и имеющих прислугу. Сравним личные расходы на жизнь современного промышленного рабочего с расходами мелкого крестьянина. Около 1840 года положение двух этих классов было примерно одинаковым. Сегодня первый работает намного меньше второго, а то, как живет, ест и одевается крестьянин из Померании, Йоркшира или Канзаса, столь жалко по сравнению с тем, сколько рабочий-металлург из Рурской области или Пенсильвании тратит на себя и, прежде всего, на свои развлечения, что рабочий немедленно забастовал бы, если бы ему предложили такой уровень жизни за вдвое большую работу с вечными заботами о неурожае, сбыте и задолженности. Что в крупных городах Севера считается прожиточным минимумом, «нищетой», то воспринимается как расточительство в деревне, расположенной в часе езды от них, не говоря уже о стиле жизни аграрного коммунизма европейского Юга, где еще присутствует невзыскательность цветных народов.

Но роскошное положение рабочих, являющееся следствием привилегированных политических заработных плат, налицо. Кем же оно оплачивается? Явно не выполненным трудом. Он не приносит столько прибыли. Это должны оплачивать другие, вся остальная нация. Есть глупцы, - еслиФорд серьезно верил в то, что говорил и писал, то его следует отнести к ним — которые полагают, будто растущая «покупательная способность» рабочих поддерживает высокий уровень экономики. Как и массы бездельников в Риме, начиная со времени Гракхов?

О внутреннем рынке говорят, даже не понимая, что он означает в действительности. Пусть попробуют проверить эту новую догму «белых» профсоюзов и расплатиться с рабочими не деньгами, а продуктами их собственного труда — локомотивами, химикалиями и булыжниками, — чтобы они сами их продавали.

Они бы не знали, что с этим делать. Они бы ужаснулись, как мало эти вещи стоят. Одновременно стало бы понятно, что умение тратить деньги требует того же уровня культуры, того же одухотворения вкусом, что и способность зарабатывать деньги посредством превосходных достижений. Роскошь бывает солидная и пошлая, и этого не исправить. Это разница между оперой Моцарта и опереточным шлягером. Но столь роскошным заработкам не соответствует никакая утонченная потребность в роскоши. Только покупательная способность высшего общества делает возможным качественное производство. Нижние слои кормят только индустрию развлечений, «circenses», сегодня, как и в Древнем Риме.

Но вульгарная роскошь больших городов — мало работы, много денег, еще больше удовольствий — оказывает роковое воздействие на занятых тяжелым трудом и не имеющих больших запросов людей из провинции. Они привозят оттуда потребности, о которых их отцы не могли даже мечтать. Тяжело отказать себе в чем-либо, если перед глазами видишь противоположность. Так началось бегство из деревни, сначала батраков и батрачек, затем крестьянских сыновей, а в конце уже целых семей, не знавших, что делать с отцовским наследством в условиях подобного искажения экономической жизни. На данной ступени развития подобное происходило во всех культурах. Неверно полагать, что Италия, начиная со времени Ганнибала, обезлюдела из-за крупного землевладения. Это сделали «рапет et circenses» мирового города Рима, и уже обезлюдевшая и обесцененная земля привела к развитию латифундий с использованием рабов. Иначе бы она превратилась в пустыню. Опустение деревень началось в 1840 году в Англии, в 1880 году в Германии, в 1920 году на Среднем Западе Соединенных Штатов. Крестьянину надоела работа без оплаты, в то время как город обещал ему заработок без работы. Тогда он уходил и становился «пролетарием».

Сам рабочий в этом был не виноват, он вовсе не воспринимает свою жизнь как роскошь, напротив. Он стал жалким и недовольным подобно любому привилегированному без собственных заслуг. То, что раньше было объектом его страстных желаний, сегодня стало обыденным делом, а завтра будет восприниматься как бедственное положение, требующее вмешательства. Пролетарские вожди испортили рабочего, избрав его преторианцем [240] классовой борьбы. Ко времени «Коммунистического манифеста» он должен был духовно превратиться в пролетария, сегодня с той же целью его пичкают надеждой на то, что однажды он перестанет им быть. Но тогда и сейчас незаслуженно высокий уровень политической заработной платы приводит к тому, что все большее количество вещей становится необходимостью.

Но разве можно было вообще продолжать выплачивать эту заработную плату, ставшую независимой от экономики величиной? Да и откуда? За чей счет? При внимательном рассмотрении видно, что в результате вымогательства заработной платы незаметно изменилось представление о доходах от экономики. Только здоровая хозяйственная жизнь способна приносить плоды. Доход является естественным, пока оплата простого труда зависит от него в качестве функции. Как только заработная плата становится независимой – политической – величиной, бесконечным кровопусканием, которого не вынесет ни одно живое тело, тогда начинается искусственный, болезненный способ ведения хозяйства и его учета, соревнование между сбытом, который не должен сокращаться, чтобы совсем не разориться и не погибнуть, и опережающими его заработной платой, налогами и социальными отчислениями, которые также являются косвенной оплатой труда. Бешеный темп роста производства в значительной мере обусловлен этой скрытой раной, нанесенной экономической жизни. Реклама всеми средствами пытается создать новые потребности; экспорт расширяется всеми мыслимыми способами и навязывается цветным народам. Экономический империализм крупных индустриальных государств, с помощью военных средств гарантирующий рынки сбыта и стремящийся их удержать, и своей интенсивности определяется и вызван инстинктом самосохранения хозяйственников, которые вынуждены защищаться от постоянного давления рабочих партий в области оплаты труда. Как только где-нибудь в мире «белых» промышленность получает реальную или мнимую передышку, тотчас же раздается требование повышения оплаты труда со стороны профсоюзов, пытающихся обеспечить своим членам прибыль, которой на самом деле нет. Как только Германия перестала выплачивать репарации, тотчас же было заявлено, что «сэкономленное» в результате этого должно достаться рабочему классу. Естественным следствием привилегированных заработных плат является удорожание производства, то есть удешевление денег, но и здесь произошло политическое вмешательство путем законодательного снижения или удержания цен с целью сохранения покупательной способности заработков. Поэтому около 1850 года в Англии были отменены таможенные пошлины на зерно, то есть проведено скрытое повышение заработной платы, и тем самым крестьяне были принесены в жертву рабочим. Затем это попытались осуществить или осуществляли повсюду, отчасти с помощью абсурдного политэкономического обоснования банкиров и других «специалистов», предлагавших разделение мира на аграрные и промышленные страны для достижения целесообразной организации «мировой экономики». Что в этом случае должно было произойти с крестьянством индустриальных стран – об этом никто не спрашивал. Оно было лишь объектом рабочей политики. Оно являлось подлинным врагом монополии рабочих интересов. Все организации рабочих враждебны крестьянам, независимо от того, признают они это или нет. По той же причине под парламентским давлением были установлены стабильные цены на уголь и железную руду, причем без учета затрат по добыче, вызванных как раз высокой заработной платой. Таким же образом были насильственно установлены всевозможные льготные цены для рабочих, которые должны были компенсироваться путем повышения нормальных цен для «других». Если от подобных мер страдал сбыт продукции или он вообще становился невозможным, то это считалось личной проблемой предпринимателя, и чем сильнее было подорвано его положение, тем победоноснее чувствовали себя профсоюзы.

Следствием классовой борьбы стала растущая потребность производящей экономики в «кредитах» и «капитале», то есть в воображаемых денежных активах, которые существуют лишь до тех пор, пока в них верят, а при малейшем сомнении в виде биржевого краха превращаются в ничто. То было отчаянной попыткой заменить уничтоженные подлинные ценности ценностями-фантомами. Начался расцвет банков нового типа, которые финансировали предприятия и таким коварным способом становились их хозяевами. Они не только давали кредиты, но и создавали их на бумаге в качестве призрачного, бездомно блуждающего финансового капитала. В ускоряющемся темпе старая фамильная собственность превращается в акционерные общества, делается движимой для того, чтобы полученными таким образом деньгами заполнить бреши в кругообороте расходов и доходов. Задолженность производящей экономики – ибо, в конце концов, акции суть не что иное, как долг — достигла чудовищных размеров, и как только проценты за нее стали наряду с выплатой заработной платы составлять внушительную величину, всплыло последнее средство классовой борьбы – требование национализации предприятий государством. Тем самым заработки были бы окончательно изъяты из экономического расчета и превратились бы в государственные оклады, назначаемые правящими рабочими партиями по собственному усмотрению, а средства для этого должен был предоставить налоговый большевизм по отношению к остальной части нации.

Последнее, решающее следствие этого безумия привилегированных заработков быстро проявляется после 1910 года: усиливающееся запустение крестьянских земель приводило все большие массы людей в городскую сферу «panem et circenses», что представляло соблазн для промышленности все значительней расширять заводы – о сбыте пока еще никто не беспокоился. С 1900 по 1914 год в Соединенные Штаты переселилось пятнадцать миллионов сельских жителей из Южной и Восточной Европы, в то время как сельское население в самой Америке уже начало сокращаться [241]. В Северной Европе происходила миграция населения не меньших масштабов. В шахтерской области Брие в 1914 году работало больше поляков и итальянцев, чем французов. И тогда волею судьбы был положен конец этому развитию, причем беда пришла с той стороны, с которой вожди классовой борьбы ее никогда не ждали.

Промышленное хозяйство «белых» стран Севера как совершенное творение буржуазии вызывало у Маркса восхищение и ненависть одновременно. Он всегда смотрел только на ее родину – Англию, Францию и Германию, - и для его последователей этот провинциальный горизонт оставался предпосылкой всех тактических решений. Но мир был шире, он был чем-то большим и чем-то иным, нежели просто территорией, которая молча и без сопротивления поглощает экспорт маленького европейского Севера. Белые массы рабочих жили не за счет промышленности вообще, а за счет промышленной монополии великих северных держав. Только по этой причине могли выплачиваться политические заработные платы, которые в ином случае немедленно привели бы к катастрофе. Но сейчас помимо классовой борьбы между рабочим классом и обществом внутри белых народов развернулась расовая борьба совершенно другого масштаба, о которой не помышлял ни один рабочий вождь, и которую сегодня еще никто не осознал и не осмеливается осознавать во всех ее роковых последствиях. Конкуренция белых рабочих между собой была устранена профсоюзными организациями и тарифными соглашениями. Растущая с 1840 года разница в уровне жизни промышленного рабочего и крестьянина была нейтрализована, поскольку хозяйственно-политические решения – пошлины, налоги, законы – принимались в интересах рабочей стороны и были направлены против крестьянства. Но тут уровень жизни цветных стал конкурировать с привилегированными заработками белых рабочих.

Заработки цветных являются величиной другого порядка и другого происхождения, чем у белых. Они диктовались сверху, а не требовались снизу, и поддерживались на низком уровне, при необходимости даже с помощью оружия. Это называлось не реакцией или лишением пролетариата прав, а колониальной политикой и, по крайней мере, английский рабочий, приученный мыслить империалистически, был с этим полностью согласен. Своим требованием выплаты рабочим «всей стоимости прибыли» в качестве заработной платы Маркс попытался утаить тот факт, который при большей честности он должен был заметить и учесть, а именно, что в доходе промышленного Севера скрыта стоимость тропического сырья — хлопка, резины, металлов, а в ней — низкая заработная плата цветных рабочих. Завышение оплаты труда белых основывалось также и на занижении оплаты труда цветных [242].

Уже давно и без всякого принуждения по всей Земле распространился метод использования заниженных цен, провозглашенный Советской Россией в борьбе с экономикой «белых» с целью подрыва ее жизнеспособности, то есть установление для собственных рабочих уровня жизни и продолжительности рабочего времени на уровне 1840 года. При необходимости, посредством голодной смерти или как в 1923 году в Москве — артиллерии [243]. Его разрушительная сила была направлена не столько против промышленности, сколько против самого существования белых рабочих. Или Советы не поняли этого из-за собственной доктринерской слепоты, или так проявилась воля к уничтожению, поднявшаяся из глубин азиатского расового сознания, с его стремлением поглотить народы европейской культуры.

В южно-африканских рудниках белые и негры работают бок о бок, белый — по восемь часов и за два шиллинга в час, а негр — по двенадцать часов и за один шиллинг в день. Такое гротескное положение поддерживается белыми профсоюзами, которые запрещают цветным создавать организации и путем политического давления на партии препятствуют тому, чтобы все белые рабочие до единого были выброшены на улицу, хотя это было бы в данной ситуации естественным. Но это только один пример общего соотношения между трудом белых и цветных в мире. Японская промышленность с ее низкими заработными платами теснит белых конкурентов повсюду в Южной и Восточной Азии и уже заявляет о себе на европейском и американском рынках [244]. Изделия индийской ткацкой промышленности появились и Лондоне. А между тем происходит нечто ужасное. Еще около 1880 года угольные месторождения разрабатывались только в Северной Европе и Северной Америке. Сейчас они известны и разрабатываются во всех частях света. Угольная монополия белых рабочих закончилась.

Кроме того, промышленность значительно освободилась от зависимости от угля за счет гидроэлектростанций, нефти и линий электропередачи. Она может перемещаться и делает это, причем всегда из районов диктатуры белых профсоюзов в страны с низкой заработной платой. Распыление европейской промышленности идет полным ходом с 1900 года. Индийские прядильные фабрики были основаны как филиалы английских фабрик, чтобы «быть ближе к потребителю». Вначале так и было задумано, но привилегированные заработки Западной Европы произвели совершенно иное воздействие. В Соединенных Штатах промышленность все больше и больше перемещается из Чикаго и Нью-Йорка в негритянские районы Юга и вряд ли остановится на границе с Мексикой. Промышленные районы растут в Китае, на Яве, в Южной Африке и Южной Америке. Бегство высокоразвитых производств к цветным продолжается, и привилегированная заработная плата белых становится теорией, ибо предлагаемый за нее труд больше никому не нужен.

Глава 17

Уже около 1900 года опасность была чудовищной. Здание «белой» промышленности было уже подорвано. Ему грозило обрушение при первом же всемирно-историческом потрясении – из-за давления политической заработной платы, сокращения продолжительности труда, насыщения всех чужих рынков сбыта, возникновения новых промышленных районов, независимых от белых рабочих партий. Только невероятное мирное состояние, после 1870 года распространившееся по всему «белому» миру из-за страха политиков перед непредсказуемыми решениями, поддерживало всеобщее заблуждение относительно быстро надвигающейся катастрофы. Мрачные предзнаменования не замечались и игнорировались. Роковой, пошлый, почти преступный оптимизм — вера в бесконечный прогресс, выраженный в цифрах, — охватил рабочих вождей и хозяйственных руководителей, не говоря уже о политиках. Он поддерживался болезненным раздуванием фиктивного финансового капитала, рассматривавшегося всем миром в качестве реальной собственности и реальных, неуничтожимых денежных ценностей. Но уже около 1910 года раздались отдельные голоса, напомнившие о том, что мир насыщен изделиями промышленности, включая крупное индустриализированное сельское хозяйство.

Здесь и там возникали предложения о добровольном ограничении производства. Но эти голоса не были услышаны. Никто не верил в серьезность угрозы. Никто не хотел в нее верить. Кроме того, это было неверно обосновано ограниченными экономическими экспертами, рассматривавшими экономику как независимую величину и не замечавшими более могущественной политики скрытой мировой революции, придававшей первой ложные формы и импульсы. Причина лежала глубже, чем они могли предположить, размышляя о вопросах конъюнктуры. И было уже поздно. Имелось еще немного времени для самообольщения: подготовка к мировой войне потребовала бесчисленного количества рук или, по крайней мере, изъяла их из производства в качестве солдат регулярных армий и рабочих военной промышленности.

Затем пришла большая война, а вместе с ней и экономический крах белого мира, случившийся не из-за нее, а естественным образом. Он бы произошел и так, но медленнее, в менее ужасающих формах. Однако эта война с самого начала велась Англией, родиной практического рабочего социализма, против Германии, самой молодой державы, наиболее быстро развивающейся хозяйственной единицы с превосходящими формами, для того, чтобы экономически уничтожить противника и навсегда устранить в качестве конкурента на мировом рынке. Чем больше в хаосе событий исчезало государственное мышление, чем сильнее господствовали военные и грубые экономические тенденции, тем отчетливее проявлялась мрачная надежда на то, что на руинах сначала Германии, затем России, а позднее и отдельных стран Антанты можно сохранить свои промышленные и финансовые позиции, и благодаря этому — своего рабочего. Но вовсе не это было подлинным началом последующей катастрофы. Она произошла потому, что с 1916 года во всех белых странах независимо от того, участвовали они в войне или нет, рабочая диктатура взяла верх над государственным руководством, явно или тайно, в самых различных формах и степенях, но с одной и той же революционной направленностью. Она свергала или контролировала все правительства. Она вела подрывную работу во всех армиях и флотах. Ее — по праву — боялись больше, чем самой войны. После завершения войны она довела оплату простого массового труда до гротескного размера и одновременно добилась восьмичасового рабочего дня. После возвращения рабочих с войны повсюду, несмотря на огромные потери, возникла известная нехватка жилья, так как победоносный пролетариат теперь стремился жить подобно буржуазии и добился этого. Это стало печальным символом краха всех старых сил сословия и иерархии. В этом смысле всеобщая инфляция государственных финансов и промышленных кредитов была понята правильно: как одна из наиболее действенных форм большевизма, призванная лишить высшие слои общества собственности, разорить и пролетаризировать их, и тем самым исключить из руководства политикой. С этого времени в мире господствует низменное недальновидное мышление пошлого человека, который вдруг стал таким могущественным. Это была победа! Уничтожение осуществлено, будущее почти безнадежно, но месть обществу свершилась. Между тем, вещи предстали в истинном свете. Не знающая сострадания логика истории мстит мстителям — низменному мышлению, завистникам, мечтателям и фантазерам, которые были слепы к великим и жестоким фактам действительности.

Несмотря на большие потери в войне, сегодня без работы остались тридцать миллионов рабочих, не считая миллионов тех, кто занят лишь частично. Это не следствие войны, ибо половина из них живет в странах, которые не участвовали в войне. Это не следствие военных долгов или неудачных манипуляций с денежной единицей, как показывают другие страны. Безработица везде точно соотносится с размерами политической заработной платы. В любой стране она соответствует числу белых промышленных рабочих. В США это главным образом англо-американцы, затем идут переселенцы из Восточной и Южной Европы, и в самом конце находятся негры, в чьем труде не нуждается никто. Точно так же обстоят дела в Латинской Америке и Южной Африке. Во Франции цифра ниже, прежде всего, потому, что социалистические депутаты понимают разницу между теорией и практикой и как можно скорее продаются правящей финансовой олигархии вместо того, чтобы выдавливать зарплату для своих избирателей. Но в России, Японии, Китае и Индии не существует недостатка в труде, потому что нет привилегированных заработков. Промышленность убегает к цветным, а в белых странах окупаются лишь изобретения и методы, сокращающие использование ручного труда, поскольку они сдерживают давление заработной платы. В течение десятилетий рост производства при том же числе рабочих осуществлялся путем технических усовершенствований, которые были последним средством выдержать это давление. Сейчас это давление стало невыносимым, так как нет сбыта. Когда-то заработная плата в Бирмингеме, Эссене и Питтсбурге была масштабом для всего мира; сегодня таким стандартом являются заработки цветных рабочих на Яве, в Родезии и Перу. К этому добавляется уравнивание высшего общества белых народов с его наследственным богатством, медленно выработанным вкусом, потребностью в настоящей роскоши, создающей пример для подражания. Большевизм продиктованных завистью налогов на наследство и доходы — в Англии он наступил уже перед войной, — и инфляция, уничтожившая целые состояния, сделали свое дело. Но эта подлинная роскошь создала и поддерживала качественный труд, способствовала возникновению и процветанию целых отраслей производства качественных товаров. Она соблазняла и научала средние слои самим иметь более тонкие запросы. Чем значительней эта роскошь, тем сильнее процветает экономика. Это понимал Наполеон, который не связывался с народнохозяйственными теориями и поэтому лучше понимал экономическую жизнь: своим двором он оживил уничтоженное якобинцами хозяйство, потому что вновь возникло высшее общество, правда, по английскому образцу, так как общество ancien régime было истреблено, разорено, а его остатки поблекли и захирели. Если богатство, накапливаемое ведущими слоями, подвергается уничтожению со стороны черни, если оно становится подозрительным, презираемым и опасным для владельцев, тогда исчезает нордическая воля к приобретению собственности, к власти через собственность. Экономическое, а с ним и духовное честолюбие отмирает. Уже не имеет смысла соревноваться. Сидят по углам, отказывают себе во всем и экономят. И при такой «экономии», которая всегда означает экономию на труде других, с необходимостью разрушается высокоразвитая экономика. Все это действует одновременно. Простой труд белых стал бессмысленным, массы рабочих северных угольных месторождений стали безработными. Это было первым большим поражением белых народов перед массой цветных народов, к которым относятся русские, южные испанцы и южные итальянцы, исламские народы, негры в английской и индейцы в испанской Америке. Это было первым серьезным предупреждением о том, что вследствие классовой борьбы мировое господство белых может в собственном тылу уступить место господству цветных.

Тем не менее, никто не решается увидеть подлинные причины и угрозы этой катастрофы. Белый мир управляется преимущественно дураками, — если вообще управляется. Вокруг больничной койки белой экономики стоят смешные авторитеты, которые смотрят в будущее не дальше одного года и спорят о мелочах, исходя из уже давно устаревших, «капиталистических» и «социалистических», узкоэкономических взглядов. В конце концов, трусость ослепляет. Никто не говорит о последствиях этой мировой революции, которая продолжается более века. Она возникла в бездне белых крупных городов и разрушила экономическую жизнь и не только ее; никто их не видит, никто не осмеливается их увидеть.

«Рабочий» по-прежнему является идолом всего мира, а «вождь рабочих» находится вне всякой критики относительно целей его существования. Можно, конечно, метать громы и молнии в сторону марксизма, но из каждого слова сквозит сам марксизм. Его самые заклятые враги сами являются марксистами, не замечая этого. И почти каждый из нас в глубине души является «социалистом» или «коммунистом». Отсюда и общее стремление не замечать факта господствующей классовой борьбы и не думать о ее последствиях. Вместо того, чтобы решительно бороться с причинами катастрофы, насколько это вообще возможно, пытаются устранить последствия и симптомы, и даже не устранить, а замазать, спрятать, отрицать. И вот, вместо того, чтобы начать с рассмотрения революционного уровня оплаты труда, выдвигается новое революционное требование сорокачасовой рабочей недели в качестве следующего шага на марксистском пути, дальнейшее сокращение результатов труда белых рабочих при сохранении доходов, то есть дальнейшее удорожание белого труда. Ведь то, что политическую заработную плату невозможно отменить, воспринимается как само собой разумеющееся. Никто не осмеливается сказать рабочим массам, что их победа была их самым тяжелым поражением, что рабочие вожди и рабочие партии привели их к этому для того, чтобы утолить свою жажду народничества, власти и доходных должностей, и что они даже не собираются выпускать своих жертв из рук и уходить. Между тем, «цветные» работают дешево и много, доходя до границ своих возможностей, в России — под кнутом, а где-то уже со спокойным осознанием той власти, которую они имеют под ненавистными белыми, этими сегодняшними господами. Или вчерашними?

Раздаются лозунги «устранения» безработицы, «создания рабочих мест» — то есть излишнего и бессмысленного труда, так как в этих условиях не может быть необходимого, прибыльного и осмысленного труда. И никто не признается в том, что расходы на это производство без сбыта, на эти потемкинские деревни в экономической пустыне, снова придется покрывать посредством налогового большевизма, включая создание фиктивных платежных средств, за счет остатков здорового крестьянства и городского общества. Налицо демпинг путем планомерного обесценивания валюты, когда одна страна пытается спасти сбыт своих продуктов за счет других стран. В принципе, это ложный, удешевленный перерасчет действительной стоимости труда и производственных издержек путем обмана покупателя, расходы за который опять же несет остальная часть нации через обесценивание своей собственности. Но обвал фунта, огромная жертва с точки зрения английской гордости, не уменьшил число безработных ни на единого человека. Существует только один вид демпинга, который естественен в экономической жизни и поэтому приносит успех — демпинг посредством низкой заработной платы и большей производительности. На этом основывается разрушительная направленность русского экспорта и подлинное превосходство таких «цветных» производственных районов, как Япония. Занимаются ли они производством или сельским хозяйством — в любом случае они уничтожают белое производство посредством своего экспорта или посредством ограничения импорта вследствие более низких расходов на самообеспечение.