Но как «общество» западноевропейской цивилизации, называющее себя в сегодняшней Англии средним классом, а на континенте — буржуазией (ведь оно также забыло о крестьянине [186]), относится после 1770 года и особенно после 1848 года к факту прогрессирующей революции снизу, которая уже давно презирает и высмеивает собственный ранний либеральный этап и его требования в духе политического Просвещения — свободу прессы, объединений, собраний и всеобщее избирательное право, — после того как до последней возможности использовало их в целях разложения? Эту позорную главу еще предстоит написать будущим историкам. Возникнув на основе древнейших человеческих фактов господства, сословия и собственности, общество терпело, «разделяло», праздновало и поддерживало нигилистический удар по себе. На такое интеллектуальное самоубийство в прошлом столетии была большая мода.
Необходимо вновь и вновь констатировать, что это общество, ныне переживающее переход от культуры к цивилизации, является больным, утратившим инстинкты и разложившимся духовно. Оно не защищается. Оно смакует издевательства над собой и свое разложение. Начиная с середины XVIII века, оно все сильнее распадается на два лагеря: на либеральные и на лишь безнадежно обороняющиеся против них консервативные круги. На одной стороне находится небольшое число людей, которые, руководствуясь глубоким инстинктом, видят политическую действительность, понимают происходящее и направление его движения, пытаются ограничить, смягчить и предотвратить. Это личности типа представителей круга Сципиона в Риме, на основе мировоззрения которого Полибий написал свой исторический труд, Берк, Питт, Веллингтон и Дизраэли [187] в Англии, Меттерних и Гегель, позже Бисмарк в Германии, Токвиль [188] во Франции. Они пытались защитить охранительные силы старой культуры: государство, монархию, армию, сословное сознание, собственность, крестьянство, даже если сами имели претензии к ним. Они были заклеймены как «реакционеры» — заклеймены словом, придуманным либералами и используемым сегодня их марксистскими питомцами против них же самих, после того, как они попытались не допустить крайних последствий своих собственных действий (вот и весь хваленый прогресс). На другой стороне находятся почти все те, кто обладает городским рассудком или, по крайней мере, восхищается им как признаком современного превосходства и как силой будущего – будущего, которое уже сегодня является прошлым.
Сегодня журнализм превозносится до господствующего выражения времени. Это критический esprit XVIII века, разбавленный и упрощенный на потребу духовных посредственностей. Не стоит забывать, что греческое слово krinein означает разделять, разбирать, разлагать. Драма, лирика, философия, даже естественные науки и историография [189] превращаются в передовые статьи и фельетоны, с явной направленностью против всего, что консервативно и что некогда внушало почтение. Партии становятся либеральной заменой сословий и государства, а революция в форме периодической массовой предвыборной борьбы всеми средствами денег, «духа» и даже, по методу Гракхов, насилия, становится конституционным процессом. Правление как смысл и задача государственного существования или становится объектом нападок и издевательств, или низводится до уровня партийных сделок. Но слепота и трусость либерализма идет дальше. К разрушительным силам, всходящим на дрожжах крупных городов, проявляется терпимость, которой они не требуют. «Приличное» общество Западной Европы с омерзительной сентиментальностью восхищается русскими нигилистами и испанскими анархистами, их восхваляют, приглашают из одного элегантного салона в другой. В Париже, Лондоне и, прежде всего, в Швейцарии заботливо охраняется не только их существование, но и их подпольная деятельность. Либеральная пресса проклинает темницы, в которых томятся эти мученики свободы, и ни слова не говорит о бесчисленных защитниках государственного порядка, простых солдатах и полицейских, которые при исполнении своего долга гибнут от взрывов и пуль или становятся калеками [190].
Понятие пролетариата, специально созданное социалистическими теоретиками, принимается буржуазией. В действительности оно не имеет ничего общего с тысячами видов тяжелой и сложной работы, начиная с ловли рыбы и заканчивая печатаньем книг, от лесоповала и до вождения локомотива. Прилежными и обученными рабочими оно презирается и воспринимается как ругательство. Оно нужно исключительно для того, чтобы включить их в сброд крупных городов с целью свержения общественного порядка. Именно либерализм переместил его в центр всеобщего политического мышления, используя как устоявшееся понятие. Под именем натурализма возникла убогая литература и живопись, которые вознесли грязь до эстетического удовольствия, а пошлые чувства и мысли пошлых людей — до уровня обязательного мировоззрения. Под «народом» понималась уже не вся нация, а только та часть городской массы, которая восстала против подобной общности. Пролетарий предстает как герой на сцене прогрессивного мещанства, а вместе с ним проститутка, тунеядец, подстрекатель и преступник. С этого момента становится модным и современным смотреть на мир снизу, из забегаловки, из темного переулка. Именно тогда в либеральных кругах Западной Европы, а не в России в 1918 году, возник «пролеткульт». Тяжелая по своим последствиям фантазия, состоящая наполовину из вранья, наполовину из тупости, начинает занимать головы образованных и полуобразованных людей — «рабочий» становится собственно человеком, собственно народом, смыслом и целью истории, политики и общественного внимания. При этом забывается, что все люди трудятся, и, самое главное, что другие выполняют большую и более важную работу: изобретатель, инженер, организатор. Больше никто не решается подчеркнуть ранг и качество результатов труда как меру его ценности. Трудом считается лишь измеренное в часах время. «Рабочий» при этом является бедным и несчастным, ограбленным, голодающим и эксплуатируемым. Только к нему применимы слова «забота» и «нужда». Уже никто не думает о крестьянах низкоурожайных областей с их неурожаями, опасностью града и холода, трудностями со сбытом продукции. Так же как и о жалком существовании бедных ремесленников в районах с развитой промышленностью, о трагедиях мелких торговцев, рыбаков, изобретателей, врачей, которые постоянно должны думать о своем куске хлеба и тысячами разоряются незаметно для других. Один только «рабочий» достоин сострадания. Лишь его одного поддерживают, обеспечивают и страхуют. Более того, его делают святым, идолом времени. Весь мир вертится вокруг него. Он центр экономики и любимое дитя политики. Бытие всех лишь ради него. Большинство нации должно служить ему. Можно насмехаться над тупым и толстым крестьянином, ленивым чиновником, нечестным лавочником, не говоря уже о судье, офицере и предпринимателе — излюбленных объектах злобных шуток, но никто не посмел бы с подобной издевкой глумиться над «рабочим». Все остальные являются бездельниками, только не он. Все эгоисты, кроме него. Вся буржуазия машет кадилом перед этим фантомом; кто так же много работает в своей жизни, тот должен стать перед ним на колени. Его существование выше всякой критики. Буржуазия сделала подобный взгляд на вещи господствующим, а ловкие «представители народа» паразитируют на этой легенде. Они рассказывали ее наемным рабочим до тех пор, пока те в нее не уверовали и действительно не почувствовали себя измученными и несчастными, пока они полностью не утратили всякое чувство меры в оценке своих заслуг и своей значимости. Что касается демагогических тенденций, то либерализм является формой, с помощью которой больное общество пытается покончить с собой. Придерживаясь этого взгляда, оно предает самого себя. В классовой борьбе, которая ожесточенно и беспощадно ведется против него самого, оно готово к политической капитуляции, после того как само помогло выковать оружие для врага. Только консервативный элемент, который в XIX веке был очень слаб, может в будущем предотвратить такой конец.
Глава 14
Кто же подстрекал, организовывал эту массу наемных рабочих в больших городах и промышленных районах и, снабдив лозунгами, циничной пропагандой разжигал в ней классовую ненависть к большинству нации? Это не прилежный и обученный рабочий, а «штраубингер» [191] (вагабунд), как Маркс и Энгельс с полным презрением называют его в своей переписке. В письме от 9 мая 1851 года Энгельс пишет Марксу о демократической, красной и коммунистической черни [192], a 11 декабря 1851 года спрашивает: «Какая польза от этого сброда, если он разучился даже драться?» [193]. Рабочий является только средством для достижения частных целей профессиональных революционеров. Он должен драться, чтобы удовлетворить их ненависть к консервативным силам и их жажду власти [194]. Если бы представителями рабочих считали лишь самих рабочих, то сильно опустели бы левые скамейки во всех парламентах. Среди создателей теоретических программ и руководителей революционных акции нет ни одною, кто бы действительно в течение многих лет работал на фабрике [195]. Политическая богема Западной Европы, где с середины XIX века развивался большевизм, состоит из тех же самых элементов, что и создаваемый с 1770 года революционный либерализм. Независимо от того, произошла ли февральская революция 1848 года в Париже в пользу «капитализма», а июньская бойня — против него, предназначались ли «свобода и равенство» в 1789 году лишь среднему сословию, а в 1793 и 1918 годах – низшим слоям, цели инициаторов этих движений и их подлинные мотивы были одни и те же. То же самое происходит сегодня в Испании и может завтра произойти в Соединенных Штатах. Из этого духовного сброда, во главе которого стоят неудачники всех академических профессий, духовно бездарные и душевно больные, из них выходят гангстеры либеральных и большевистских восстаний. «Диктатура пролетариата», то есть их собственная диктатура при помощи пролетариата, должна стать их местью счастливым и удачливым – последнее средство для утоления их больного тщеславия и низменной алчности к власти, возникших на почве неуверенности в себе, крайнее выражение погубленных и утраченных инстинктов.
Среди всех этих юристов, журналистов, учителей, художников и техников стараются не замечать одного типа, наиболее рокового из всех — опустившегося священника. Забывают глубокое различие между религией и церковью. Религия — это личное отношение к силам окружающего мира, выражающееся в мировоззрении, благочестивых обычаях и самоотверженном поведении. Церковь — это организация священников для борьбы за мирскую власть. Она создает формы религиозной жизни и тем самым зависимость от своей власти тех людей, что связаны с ними. Поэтому она является прирожденным врагом всех других властных образований: государства, сословия, нации. Во время Персидских войн [196] жречество Дельф [197] агитировало за Ксеркса [198] и против национальной обороны. Кир [199] смог завоевать Вавилон и свергнуть последнего халдейского царя Набонида [200] благодаря поддержке жрецов Мардука [201]. История Древнего Египта и Древнего Китая полна подобных примеров.
В Европе перемирие между монархией и церковью, троном и алтарем, дворянством и священством продолжалось только до тех пор, пока объединение против третьей силы сулило большую выгоду. «Царство мое не от мира сего» [202] – глубокое выражение, относящееся к любой религии и выдающее любую церковь. Но всякая церковь самим фактом своего существования подчиняется условиям исторической жизни: она мыслит властно-политически и материально-экономически; она ведет войны дипломатическим и военным путем, вместе с другими властными образованиями разделяет последствия юности и старости, подъема и разложения. Она не честна, прежде всего, с точки зрения консервативной политики и традиции в государстве и обществе, да и не может быть таковой в качестве церкви. В своей глубочайшей основе все молодые секты враждебно настроены по отношению к государству и собственности, они выступают против сословий и иерархий, за всеобщее равенство [203]. Политика постаревших церквей, какими бы консервативными они ни были по отношению к самим себе, всегда испытывает искушение стать либеральной, демократической, социалистической, то есть уравнительной и разрушительной, как только начинается борьба между традицией и сбродом.
Все священники люди, поэтому судьба церкви зависит от человеческого материала, из которого она состоит. Даже строгий отбор, — как правило, превосходный — не может предотвратить того, что во времена общественного распада и революционного разрушения всех старых форм нередко верх берут пошлые инстинкты и пошлое мышление. В такие времена возникает церковный сброд, который подгоняет достоинство и веру церкви под грязь партийно-политических интересов, объединяется с разрушительными силами и, прикрываясь сентиментальными фразами о любви к ближнему и защите бедных, способствует разрушению общественного порядка, порядка, с которым церковь также навсегда связана судьбою. Религия есть душа верующих. Ценность церкви — в ее священниках.
В начале Французской революции рядом с толпой разложившихся аббатов, которые долгие годы с насмешкой писали и говорили о монархии, авторитете и сословиях, стояли беглый монах Фуше [204] и вероломный епископ Талейраи, цареубийцы, награбившие миллионные состояния, наполеоновские герцоги и предатели страны. С 1815 года христианский священник все чаще становится демократом, социалистом и партийным политиком. Лютеранство, которое едва ли является церковью, и кальвинизм, который ею вовсе не является, как таковые, не проводили деструктивную политику. Это отдельные священники уходили «в народ» и рабочую партию, выступали на предвыборных собраниях и в парламентах, писали о «социальном» вопросе и закончили демагогами и марксистами. Католический же священник, более тесно связанный с церковью, тащил ее за собой по этому пути. Она втягивалась в партийную агитацию, сначала как действенное средство, а в конце стала жертвой этой политики. Католическое профсоюзное движение с социалистическо-синдикалистскими тенденциями существовало во Франции уже при Наполеоне III. В Германии оно возникло после 1870 года из-за опасения, что красные профсоюзы полностью захватят власть над массами индустриальных районов. Вскоре они нашли взаимопонимание друг с другом. Все рабочие партии смутно понимают свою общность, хотя их вожди сильно ненавидят друг друга.
Уже прошло немало времени с тех пор, как всемирно-политический взгляд Льва XIII [205] нашел своих последователей, а в Германии клириками правил такой настоящий князь церкви, как кардинал Копп [206]. Тогда церковь ясно понимала, что является консервативной силой, и совершенно точно знала, что ее судьба тесно связана с другими консервативными силами, авторитетом государства, монархией, общественным порядком и собственностью, что в классовой борьбе она стоит, безусловно, на «правом» фланге, против либеральных и социалистических сил, и что от этого зависит ее шанс выжить в революционные времена в качестве силы. Ситуация быстро изменилась. Духовная дисциплина была подорвана. Плебейские элементы в священстве тиранят своей деятельностью церковь вплоть до высших постов, и те вынуждены молчать, чтобы не показать миру своего бессилия. Дипломатия церкви, некогда оценивавшая события солидно, сверху и на целые десятилетия вперед, во многих областях уступает место низким методам повседневной политики, партийной демократической агитации с ее недостойными уловками и лживыми аргументами. Мыслят и действуют на уровне столичного дна. Традиционное стремление к светской власти свелось до мелкого тщеславия от победы на выборах и объединения с другими партиями черни с целью материальных выгод. Сброд в священстве, некогда державшийся в строгости, сегодня со своим пролетарским мышлением правит той ценной частью клира, которая считает душу человека важнее его голоса на выборах и воспринимает метафизические вопросы серьезнее, чем демагогическое вмешательство в экономическую жизнь. Несколько десятилетий назад были невозможны такие тактические ошибки, как в Испании, где посчитали возможным отделить судьбу трона и алтаря. Однако после мировой войны церковь опускалась на дно, прежде всего, в Германии. Древняя сила с древними и крепкими традициями в качестве таковой была вынуждена ценой репутации среди собственных верующих заплатить за призывы своих неполноценных представителей к классовой борьбе и объединению с марксизмом. В Германии существует католический большевизм, который опаснее антихристианского, поскольку прячется под маской религии.
Фактически все коммунистические системы Западной Европы выросли из христианско-теологического мышления. «Утопия» Мора [207], «Город Солнца» доминиканца Кампанеллы [208], учения последователей Лютера Карлштадта [209] и Томаса Мюнцера [210], государственный социализм Фихте [211]. Все то, о чем мечтали и писали Фурье, Сен-Симон [212], Оуэн [213], Маркс и сотни других, в значительной мере возникает вопреки знанию и воле из священнического морального негодования и схоластических понятий, которые скрытно использовались в политэкономической мысли и общественном мнении по социальным вопросам. Сколько от естественного права и понятия государства Фомы Аквинского [214] еще присутствует у Адама Смита и тем самым — с обратным знаком — в «Коммунистическом манифесте»!
Христианская теология является бабушкой большевизма. Любые абстрактные рассуждения об экономических понятиях вне экономического опыта, если их смело и честно довести до конца, каким-нибудь образом приводят к логическому заключению против государства и собственности, и лишь ограниченность взгляда не позволяет этим материалистическим схоластам увидеть, что в конце их мыслительной цепочки стоит ее начало: осуществленный коммунизм есть авторитарная бюрократия. Для реализации этого идеала необходима диктатура, господство страха, вооруженная сила, неравенство между рабами и господами, начальниками и подчиненными, короче – московская система. Но есть два вида коммунизма: один – верующий из доктринерской одержимости или женской сентиментальности, с чуждостью и враждебностью к миру отвергающий богатство порочных счастливчиков и бедность несчастных, но гордых людей. Он заканчивается или туманной утопией или уходом в аскезу, монастырь, богему и бродяжничество, где проповедует никчемность всех экономических стремлений. Другой – «мирской», реально-политический, пытается из зависти и мести либо разрушить общество посредством своих приверженцев, где те в силу своих индивидуальных качеств и личных талантов занимают слишком низкое место, либо поднять за собой массы на основе какой-нибудь программы, чтобы удовлетворить свою жажду власти. Но и он охотно прячется под покровом религии.
Марксизм также является религией, не с точки зрения его творца, а в том смысле, который ему придала революционная свита. В нем есть свои святые, апостолы, мученики, отцы церкви, своя Библия и свое миссионерство. В нем есть догмы, суды над еретиками, ортодоксия и схоластика, но, прежде всего, народническая мораль, или точнее две – для верующих и неверующих, — как и в любой другой церкви. Большая ли разница в том, что его учение насквозь материалистично? Разве не менее материалистичны священники, которые с агитационными целями вторгаются в экономические вопросы? А что же такое христианские профсоюзы? Не что иное, как христианский большевизм. С начала рационалистической эпохи, то есть с 1750 года, материализм существует как с христианской терминологией, так и без нее. Если смешиваются понятия бедность, голод, нищета, работа, и заработок — с моральным оттенком в словах «богатство» и «бедность», «справедливость» и «несправедливость», — после чего выдвигаются социальные и экономические требования пролетарского типа, то есть требования денег, то это материализм. И тогда с внутренней необходимостью на месте главного алтаря появляется секретариат партии, на месте жертвенника — избирательная касса, а профсоюзный чиновник становится наследником св. Франциска [215].
Материализм больших городов является формой практических суждения и действия, при этом «верой» может быть что угодно. Это способ «экономически» рассматривать историю, общественную и собственную жизнь и понимать под экономикой не жизненное призвание и содержание, а метод добывания как можно меньшими усилиями как можно большего количества денег и удовольствий: panem et circenses. Большинство сегодня даже не понимает, насколько материалистически оно мыслит и существует. Можно неистово молиться и каяться, постоянно повторять слово «Бог» [216], можно даже быть священником по профессии и убеждению и все равно оставаться материалистом. Христианская мораль, как и любая мораль, является моралью самоотречения и ничем иным. Кто этого не чувствует, тот материалист. «В поте лица твоего будешь есть хлеб» [217] — это значит, что не нужно воспринимать суровость жизни как бедствие и пытаться обойти его с помощью партийной политики. Однако для пролетарской предвыборной пропаганды это высказывание не годится. Материалисту милее есть хлеб, который в поте лица своего добыли другие: крестьянин, ремесленник, изобретатель, хозяйственник. Между тем, знаменитое игольное ушко, через которое проходят некоторые верблюды, слишком узко не только для «богатых», но и для всех тех, кто путем забастовки, саботажа и выборов вымогает повышение заработной платы и сокращение рабочего времени, как и для тех, кто руководит этой деятельностью ради своей власти.
Это утилитарная мораль рабских душ: рабских не только по положению в жизни — мы все без исключения находимся в рабской зависимости от судьбы по рождению в определенное время и в определенном месте, — а через пошлое стремление смотреть на мир снизу. Главное здесь в том, завидуют ли жизни в богатстве или равнодушны к ней, признают ли или ненавидят и хотят свергнуть того, кто благодаря своим личным качествам достиг ранга руководителя, например, когда бывший ученик слесаря становится изобретателем и владельцем фабрики. Но этот материализм, для которого самоотречение остается непонятным и смешным, есть не что иное, как эгоизм отдельных людей или классов, паразитический эгоизм неполноценных, рассматривающих экономическую жизнь других и всего общества в качестве объекта, из которого как можно меньшими усилиями нужно ш и сосать как можно больше жизненных удовольствий — panem et circenses. Личное превосходство, прилежность, успех, радость от своих достижений считается здесь злом и рассматривается как грех и предательство. Такова мораль классовой борьбы, которая объединяет все это под вывеской «капитализм», с самого начала понимаемой этически. Она имеет целью вызвать ненависть пролетариата и одновременно старается слить наемных работников в единый политический фронт с низами крупных городов.
Только «рабочий» может и должен быть эгоистом, но не крестьянин или ремесленник. Он один имеет права вместо обязанностей. Другие имеют только обязанности, но не права. Он является привилегированным сословием, которому другие должны прислуживать своим трудом. Экономическая жизнь наций существует ради него и должна быть организована только для его удовольствия, и не важно, гибнет ли она при этом или нет. Это мировоззрение было разработано классом народных представителей и академического сброда — от литератора и профессора до священника. Оно деморализует нижние слои общества для того, чтобы мобилизовать их для утоления своей ненависти и жажды власти. Поэтому становятся неудобными и никогда не упоминаются такие (в отличие от Маркса) благородно и консервативно мыслящие социалисты, как Лассаль [218], приверженец монархии, и Жорж Сорель [219], считавший защиту Отечества, семьи и собственности первейшей задачей пролетариата, о котором Муссолини сказал, что обязан ему больше, чем Ницше.
Из всех видов теоретического социализма или коммунизма естественно победил наиболее пошлый и лживый в своих конечных целях, который совершенно бесцеремонно разрабатывался для того, чтобы обеспечить профессиональным революционерам власть над массами. Не имеет значения, называется ли он марксизмом или нет. Не важно и то, какая теория поставляет революционные лозунги для пропаганды или за какими нереволюционными мировоззрениями он скрывается. Речь идет только о практическом мышлении и воле. Кто сам пошл, тот пошло мыслит, пошло чувствует и поступает и не станет другим оттого, что наденет на себя облачение священника или поднимет национальный флаг. Тот, кто в современном мире основывает профсоюзы и рабочие партии или руководит ими [220], почти неизбежно и очень скоро подпадает под власть марксистской идеологии, которая под общим именем капитализма дискредитирует и преследует любое политическое и экономическое руководство, общественный порядок, авторитет и собственность. Он тотчас обнаружит у своих последователей ставшее уже традиционным понимание экономической жизни как борьбы классов и должен следовать ему, если хочет оставаться вождем. Таким образом, пролетарский эгоизм в своих целях и методах является формой, в которой уже почти столетие осуществляется «белая» мировая революция, и неважно, называет она себя социальным или социалистическим движением, и желают ли ее руководители демонстративно быть христианами [221] или нет.
Время расцвета теорий по улучшению мира приходится на первое столетие усиливающегося рационализма, начиная с «Contrat social» (1762) и заканчивая «Коммунистическим манифестом» (1848). Тогда, подобно Сократу и софистам [222], верили во всесилие человеческого разума и в его способность управлять судьбой и инстинктами, организовывать и направлять историческую жизнь. Тогда даже в систему Линнея [223] человек вошел как homo sapiens. При этом позабыли, что в человеке живет бестия, которая отчетливо напомнила о своем существовании в 1792 году. К тому времени уже успели забыть скепсис истинных знатоков истории и настоящих мудрецов всех времен, которые знали, что «человек является злым с молодости». Надеялись по доктринерским программам организовать народы с целью их окончательного блаженства. В это верили, по крайней мере, читатели подобных материалистических утопий, а насколько верили сами авторы, это уже другой вопрос.
Но после 1848 года всему этому пришел конец. Система Маркса нашла столько приверженцев потому, что была последней. Кто сегодня сочиняет программы политического или экономического спасения «человечества», тот является старомодным и скучным. Он начинает превращаться в посмешище. Но агитаторское воздействие таких теорий на дураков — каковыми Ленин считал 95% всех людей — по-прежнему остается сильным (а в Англии и Америке даже усиливается). Исключением является Москва, где в политических целях лишь притворяются, что верят в них.
Классическая политэкономия 1770 года и столь же старое материалистическое, то есть «экономическое», понимание истории, сводящие судьбы тысячелетий к понятиям «рынок», «цена» и «товар», в своей глубочайшей основе относятся к тому же феномену. Они внутренне родственны, во многом идентичны и с необходимостью приводят к мечтам о неком Третьем царстве (Reich), к которому вера XIX веки и прогресс стремилась как к некоему концу истории. Это было материалистической пародией на идеи о Третьем царстве великих христиан готической эпохи, таких как Иоахим Флорский [224]. Оно должно было привести к вечному благоденствию на Земле, к раю для всех бедных и нищих, которых усиленно отождествляли с «рабочим». Оно должно было положить конец всем заботам, принести сладостное безделье и вечный мир, а классовая борьба должна была проложить к этому путь посредством отмены собственности, «уничтожения господства процента», установления государственного социализма и ликвидации всех господ и богачей. Триумф классового эгоизма именовался «благом человечества» и морально возносился до небес.
Идеал классовой борьбы впервые появился в известном пропагандистском трактате аббата Сийеса [225] – снова католический священник! – 1789 года о tiers état («третьем сословии» - фр.), которое должно было уравнять оба высших сословия. Из такого раннереволюционного либерального понимания постепенно рождается большевистский идеал 1848 года, переносящий борьбу из политической области в область экономическую не ради экономики, но чтобы посредством ее разрушения достичь политических целей. Если «буржуазные» идеологи находят здесь различия между идеализмом и материализмом, то они не видят дальше поверхностных лозунгов и не понимают, что конечные цели обоих в целом одинаковые. Все теории классовой борьбы созданы с целью мобилизации масс больших городов. Вначале нужно создать «класс», который можно использовать в борьбе. Целью 1848 года, когда первый опыт революций был позади, стала диктатура пролетариата, которую можно было бы назвать диктатурой буржуазии, ибо либерализм не желал быть ничем иным. В этом последний смысл конституций, республик и парламентаризма. Но в действительности всегда речь шла о диктатуре демагогов, которые хотели – отчасти из мести – уничтожить нации при помощи планомерно развращаемой массы, отчасти из жажды власти сделать их своими рабами.
Любой идеал создается теми, кто в нем нуждается. Идеал либеральной и большевистской классовой борьбы создан людьми, которые или безуспешно пытались достичь высшего общества, или жили в таком, до этических требований которого они не доросли. Маркс является неудачливым бюргером, отсюда его ненависть к буржуазии. То же относится и ко всем остальным юристам, писателям, профессорам и священникам: они выбрали профессии, к которым не имели призвания. Такова духовная предпосылка всех профессиональных революционеров.
Идеал классовой борьбы – вот пресловутый переворот: не создание чего-то нового, а уничтожение существующего. Цель без будущего. Воля к пустоте. Утопические программы служат только для духовного подкупа масс. Всерьез воспринимается только цель этого подкупа – создание класса как боевого отряда посредством планомерного развращения.