Среди этой «молодежи» всех белых стран, которая желала «завершить» двухвековую мировую революцию снизу, поскольку не поняла ее, а именно в образе большевизма, от которого она сама многое переняла, повсюду раздаются типично революционные крики против «индивидуализма» — в Германии, Англии и Испании. Все они сами были мелкими индивидуалистами — очень мелкими, без таланта, без глубины, и именно поэтому одержимыми судорожной потребностью быть правыми. И потому они презирали превосходство более достойных, которым был свойственен, по меньшей мере, намек на скепсис относительно самих себя. Революционеры не понимают юмора, в этом их беда. Мелкое упрямство и недостаток юмора — определение фанатизма. Им даже в голову не приходило, что власть вождя, авторитет и уважение несовместимы с «социализмом». Среди интеллектуалов против воли всех белых странах этот антииндивидуализм является теоретической модой момента, каковой вчера являлся индивидуализм, который не очень отличается от первого. Каким бы суетливым ни был подобный духовный склад, другого им не дано. Это литераторство больших городов и больше ничего; здесь нет ничего нового, поскольку об этом мы слышим со времен якобинцев. Недостаток разума еще не означает преодоление рационализма.
В чем же состоит «социализм» этих героев, готовых идеи в поход против свободы личности? Это безличностный азиатский коллективизм Востока, дух великой равнины в сочетании с западным levee en masse 1792 года. Что, собственно, там поднимается? Ничтожества, чьей единственной силой является их численность. В этом скрыто очень много подпольного славянства (Slawisches), остатки доисторических рас и их примитивного мышления, а также зависть к России (Russentum), неразвитая воля которой освобождает ее от муки неполноценных чего-то желать, не зная чего, быть вынужденными желать, но не решаться на это. Тот, у кого не хватает мужества быть молотком, должен смириться с ролью наковальни. Она не без удобств. Стремление избавиться от собственной воли, спрятаться в ленивом большинстве, счастье рабской души не иметь забот господина — здесь все это прикрыто красивыми словами. Романтика никчемности! Апофеоз стадного чувства! Последнее средство идеализации собственного страха перед ответственностью! Эта ненависть к индивидуализму из трусости и стыда является карикатурой на великих мистиков XIV и XV веков с их «оставлением самости» (Lassens der Ichheit), как это называется в «Theologie deutsch » [273]. To были сильные души, которые переживали тогда невероятное, истинно германское одиночество Я в мире. В своем мучении они испытывали страстное стремление раствориться в том, что называли Богом, Вселенной или как-то иначе, и чем сами являлись. Сильное, несгибаемое Я было их судьбой. Каждая попытка пересечь его границу учила тому, что никаких границ не существует. Сегодня это понимается проще: становятся «социалистами» и выступают против Я других.
|
|
К собственному Я у них нет претензий. Произошло уравнивание мозгов: собираются «массами», желают «массами», думают «массами». Кто не согласен и думает сам, тот воспринимается как враг. Вместо божественного теперь масса является тем, в чем «тонет» вялое, тупое, страдающее всевозможными комплексами Я: это тоже «спасение». Это почти мистика. Это было известно еще в 1792 году. Это потребность черни идти за кем-то и повторять за кем-то. Но прусский стиль означает отречение по собственной воле, преклонение сильного Я перед великим долгом и задачей, акт самообладания и в силу этого высшее проявление индивидуализма, какое только возможно сегодня.
|
|
Кельтско-германская «раса» обладает самой сильной волей из всех известных в мире. Но это «я желаю» — Я желаю! — переполняющее фаустовскую душу до самых краев, составляет ее последний смысл и определяет каждое выражении фаустовской культуры в мышлении, в действиях, образах и поведении, пробуждает сознание полнейшего одиночества Я в бесконечном пространстве. В конце концов, воля и одиночество являются одним и тем же. Отсюда молчаливость Мольтке и, с другой стороны, потребность более мягкого, более женственного Гёте в постоянном признании перед избранным им самим окружающим миром, пронизывающая все его произведения. Тоска по эху из Вселенной, страдание нежной души от монологичности ее существования. Одиночеством можно гордиться или страдать от него, но избавиться от него невозможно. Религиозный человек «вечных истин» — подобно Лютеру — жаждет милости и спасения от этого рока, хочет сопротивляться ему, даже одолеть его. Но политический человек Севера выработал гигантское упорство, направленное против действительности: «Ты больше доверяешь своему мечу, чем Тору [274]» — говорится в одной исландской саге. Если в мире и есть индивидуализм, так это сопротивление одиночки всему миру, понимание своей несгибаемой воли, радость от последних решений и любовь к судьбе даже в тот момент, когда разбиваешься об нее. Прусский стиль — это подчинение по собственной воле. Ценность жертвы определяется тем, насколько она тяжела. Кто не жертвует собственным Я, тот не должен говорить о верности. Тот лишь следует за тем, на кого переложил ответственность. Если сегодня что-то и может вызывать удивление, так это убожество социалистического идеала, с помощью которого собираются спасти мир. Это не освобождение от сил прошлого; это продолжение его самых низменных наклонностей. Это трусость по отношению к жизни.
|
|
Подлинная, истинно-прусская верность — вот что больше всего необходимо миру в эпоху больших катастроф. Можно опираться только на то, что выдерживает сопротивление. По такому подходу проверяется истинный вождь. Тот, кто вышел из массы, должен хорошо понимать, что массы, большинство, партии не являются преданными сторонниками. Они хотят только привилегий. Они предают предводителя, как только он потребует жертв. От того, кто думает и чувствует исходя из массы, не останется в истории ничего кроме репутации демагога. Здесь расходятся пути влево и вправо: демагог всегда живет в массе себе подобных. Рожденный для господства может использовать массу, но он презирает ее. Наиболее ожесточенную борьбу он ведет не с врагом, а с толпой своих слишком преданных друзей.
Поэтому армии, а не партии, являются будущей формой власти, армии самоотверженных преданных людей, каких уже не было у Наполеона после Ваграма [275]: его старые солдаты были надежны, а высшие офицеры — нет, в то время как ценность любой армии, в конечном счете, определяется ими. В нем видели не вождя, а вечного благодетеля. Как только требуемая жертва превысила выгоду, Великая армия прекратила свое существование.
Придет время, когда «белый» мир и раньше других Германия вспомнят об этих фактах. Ибо за мировыми войнами и еще не закончившейся пролетарской мировой революцией всплывает самая большая опасность — цветная; и чтобы справиться с ней, белым народам понадобится все, что осталось у них от «расы». Прежде всего, Германия — не остров, как думают политические идеологи, желающие на нем, как на объекте, осуществлять свои программы. Она является маленьким пятнышком в большом и бурлящем мире, хотя и с решающим положением. Только она несет в себе факт пруссачества. С этим богатством образцового бытия она может стать воспитателем «белого» мира, а возможно и его спасителем.
ЦВЕТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
Глава 19
Западной цивилизации в этом столетии будет угрожать не одна, а две всемирных революции огромного масштаба. Нам еще предстоит понять их истинный объем, глубину и последствия. Одна идет снизу, другая извне: классовая борьба и расовая борьба. Первая в большей части уже пройдена нами, даже если ее решающие удары, — например, в англо-американской зоне, — вероятно, еще только предстоят. Вторая со всей решительностью началась только во время мировой войны и сейчас очень быстро приобретает определенную направленность и форму. В следующие десятилетия обе будут проходить параллельно, возможно, что они объединятся: это будет тяжелейший кризис, через который белые народы — в единстве или разрозненно — должны пройти вместе, если они еще надеются на будущее.
«Революция извне» также направлена против любой культуры прошлого. Она всегда проистекает из лютой ненависти, которую недостижимое превосходство определенной группы культурных наций, покоящееся на высоте достигнутых политических, военных, хозяйственных и духовных форм и средств, повсеместно вызывает у безнадежно отставших, «дикарей» или «варваров», у бесправно эксплуатируемых. Такой колониальный стиль присущ любой высокой культуре. Но подобная ненависть не исключает и тайного презрения к чужим жизненным формам, к которым постепенно привыкали, поглядывая на них свысока и пытаясь оценить степень их воздействия. Стало ясно, что многому можно подражать, а что-то можно обезвредить, ибо оно оказалось не таким сильным, как вначале, когда иное внушало страх [276]. Цветные наблюдали за войнами и революциями изнутри мира этих господствующих народов, в результате насильственного привлечения получали доступ к тайнам вооружений [277], экономики и дипломатии. В конце концов, возникло сомнение в действительном превосходстве чужаков и, как только почувствовали, что их решимость господствовать уменьшается, начали подумывать о возможном нападении и победе. Так было в Китае в III веке до нашей эры, когда варварские народы северо-западнее Хуанхэ и южнее Янцзы были вовлечены в решающие сражения государств, в арабском мире — во времена Аббасидов [278], когда тюрко-монгольские племена выступали вначале в качестве наемников, а затем — господ. То же происходило и в античности, где мы можем точно проследить события, полностью идентичные тем, что неизбежно надвигаются на нас.
Нашествия варваров на античный мир начинаются после 300 года с походов кельтов, постоянно совершаемых против Италии, где племена галлов поддержали этрусков и самнитов в решающей битве с Римом при Сентине [279] (295 г.); Ганнибал также с успехом использовал их. Около 280 года другие кельты завоевывают Македонию и Северную Грецию, где вследствие внутриполитической борьбы перестала существовать всякая государственная власть; их остановили только перед Дельфами. Во Фракии и Малой Азии они основали варварские государства с эллинизированным и отчасти эллинским населением. Несколько позже на Востоке, в распавшемся государстве Александра Македонского также начинается реакция варваров в виде бесчисленных восстаний против эллинской культуры, которая была вынуждена отступать шаг за шагом [280]. Так что после 100 года, например, Митридат [281] в союзе с южнорусскими «дикарями» (скифами и бастарнами [282]) и с учетом постоянно усиливавшегося продвижения парфян из Восточного Ирана в Сирию мог надеяться на разгром Римского государства, пребывавшего в полном хаосе классовой борьбы. Его смогли остановить только в Греции. Афины и другие города поддержали его, как и кельтские племена, все еще находившиеся в Македонии. В римских армиях происходила открытая революция. Отдельные части боролись друг против друга, и вожди убивали друг друга даже перед лицом врага (Фимбрия [283]). Тогда римское войско перестало быть национальной армией и превратилось в отряды отдельных лиц. Те, кого Ганнибал вел на Рим в 218 году, были не собственно карфагенянами, а в большинстве своем происходили из диких племен Атласа и Южной Испании, с которыми Рим с 146 года вел ужасную и бесконечную борьбу — потери в этих войнах привели к протесту римского крестьянства во время гракховских беспорядков — и при поддержке которых римлянин Серторий позже пытался основать государство, направленное против Рима. После 113 года последовало кельто-германское нападение кимвров [284] и тевтонов [285], которое лишь после уничтожения целых римских армий удалось остановить революционному вождю Марию, вернувшемуся после разгрома Югурты, поднявшего против Рима Северную Африку и в течение многих лет мешавшего всяким ответным действиям, подкупая римских политиков. Около 60 года началось второе кельто-германское нашествие (свевы [286], гельветы [287]), которое Цезарь предотвратил захватом Галлии, между тем как Красе пал в борьбе против парфян. Но на этом и закончилось сопротивление посредством расширения территории. План Цезаря по новому захвату империи Александра с целью устранения угрозы со стороны парфян остался неосуществленным. Тиберий [288] был вынужден придвинуть границу с Германией после того, как не удалось заменить войска, уничтоженные в битве Вара [289], а за смертью Августа последовало первое крупное восстание пограничных легионов. После этого господствовала система обороны. Но армия все сильнее и сильнее наполнялась варварами. Она становилась независимой силой. Германцы, иллирийцы, африканцы, арабы становились вождями, тогда как люди империи прозябали в роли феллахов [290] «вечного мира». И когда начались крупные вторжения с Севера и Востока, мирное население стало не только заключать договоры с нападавшими, но и добровольно переходить в их подданство: поздний пацифизм уставшей цивилизации.
Но все-таки в течение столетий была возможна планомерная оборона этой позиции, поскольку Orbis terrarum римского государства являлся единой областью с границами, которые можно было защищать. Намного сложнее положение сегодняшней империи белых народов, которая охватывает всю поверхность Земли и включает в себя «цветных». В своем неудержимом стремлении проникнуть в бесконечные дали белое человечество распространилось повсюду в Северной и Южной Америке, Южной Африке, Австралии и по бесчисленным опорным пунктам между ними. Желтая, коричневая, черная и красная опасность подстерегает внутри зоны белых владений, вторгается в военную и революционную борьбу между белыми державами, участвует в ней и, наконец, угрожает превратиться в решающую силу.
Что же относится к «цветному» миру? Не только Африка и индейцы — наряду с неграми и метисами — по всей Америке, исламские народы, Китай, Индия вплоть до Явы, но, прежде всего, — Япония и Россия, которая вновь превратилась в великую азиатскую, «монгольскую» державу. Когда японцы победили Россию, над всей Азией вспыхнул свет надежды: молодое азиатское государство при помощи западных средств поставило на колени самую большую державу Запада и тем самым развеяло ореол непобедимости, окружавший «Европу». Это послужило сигналом Индии и Турции, даже Капской провинции и Сахаре: пришла пора расплатиться с белыми народами за вековые страдания и унижения. С этого момента глубокая изворотливость азиатского человека ищет средства, превосходящие и недоступные западноевропейскому мышлению. И тут, потерпев в 1916 году второе решительное поражение от Запада, — не без злой иронии со стороны союзной Англии — Россия срывает с себя «белую» маску и снова становится азиатской — со всей решимостью и со жгучей ненавистью к Европе. Учитывая внутреннюю слабость последней, она выработала новые коварные методы борьбы, с помощью которых все цветное население Земли прониклось мыслью о совместном сопротивлении. Наряду с победой рабочего социализма над обществом белых народов это стало вторым серьезным последствием мировой войны, которая не способствовала пониманию и решению ни одной из реальных проблем большой политики. Эта война была поражением белой расы, а мир 1918 года стал первым большим триумфом цветного мира: символично, что сегодня ему позволено участвовать в обсуждении внутренних споров белых государств в женевской «Лиге Наций», которая сама является жалким символом позорных обстоятельств.
Тот факт, что по приказу англичан и французов цветные издевались над немцами, живущими за границей, не был чем-то неслыханным. Похожий метод применялся еще в ходе либеральной революции XVIII века: в 1775 году англичане нанимали индейские племена, которые, сжигая и скальпируя, нападали на республиканских американцев; нельзя забывать и то, каким образом якобинцы задействовали негров Гаити в борьбе за «права человека». Но то, что массы цветных со всего мира на европейской земле использовались белыми против белых, познакомились с тайнами современного ведения войны и пределом его возможностей, возвращались домой убежденными, что они одержали победу над белыми державами, — это в корне изменило их взгляды на соотношение сил на Земле. Они почувствовали свою коллективную силу и слабость других; они начали презирать белых, как когда-то Югурта презирал могущественный Рим. Не Германия, а весь Запад проиграл в мировой войне, когда он потерял уважение цветных.
Значение этого перемещения политического центра тяжести впервые было понято в Москве. В Западной Европе этого не понимают до сих пор. Белые господствующие народы лишились своего прежнего положения. Сегодня они вынуждены договариваться там, где еще вчера приказывали, а завтра они будут вынуждены льстить, чтобы их допустили к переговорам. Они утратили сознание самостоятельности своей силы и даже не замечают этого. В «революции извне» они отдали инициативу Америке и, прежде всего, Азии, границы которой сегодня проходят по Висле и Карпатам. Впервые после осады Вены турками они вновь вынуждены защищаться, и им придется собрать в руках выдающихся мужей огромные силы, духовные и военные, если они хотят выдержать первый могучий штурм, который не заставит себя долго ждать.
В России в 1917 году одновременно разразились обе революции, белая и цветная. Первая — мелкая, городская, рабочий социализм с западной верой в партию и программу, революция литераторов, академических пролетариев и нигилистических подстрекателей типа Бакунина [291] в единстве с отбросами больших городов, насквозь риторичная и литературная, — истребила петровское общество, в большинстве своем, западного происхождения и выдвинула на сцену буйный культ «рабочего». Машинная техника, которая так чужда и ненавистна русской душе, вдруг стала божеством и смыслом жизни. Однако снизу медленно, упорно, безмолвно, с верой в будущее, началась другая революция мужика, деревни — подлинно азиатский большевизм. Ее первым выражением стал вечный земельный голод крестьянина, который гнал солдат с фронта, чтобы участвовать в разделе земли. Рабочий социализм очень быстро распознал эту опасность. После первоначального союза он начал со всей ненавистью городских партий к крестьянству — неважно, либеральных или социалистических — вести борьбу против этого консервативного элемента, пережившего в истории все политические, социальные и хозяйственные образования городов. Он лишил крестьян собственности, фактически восстановил крепостное право и барщину, отмененные после 1862 году Александром II, и посредством враждебного и бюрократического управления — всякий социализм, переходящий от теории к практике, быстро задыхается в бюрократии — загнал сельское хозяйство в такое состояние, что сегодня поля заброшены, от былого поголовья скота осталась ничтожная часть, а голод азиатского типа стал обычным состоянием, вынести которое может только слабовольная, рожденная для рабского существования раса.
Но «белый» большевизм здесь быстро исчезает. Сохраняется лишь марксистская маска, чтобы в Южной Азии, Африке и Америке поднять и возглавить восстание против белых держав. Новый азиатский слой правителей вытеснил прежний полузападный. Он снова расположился в виллах и дворцах вокруг Москвы, держит прислугу и уже позволяет себе варварскую роскошь в духе богатой добычи монгольских ханов XIV века. «Богатство» существует в новой форме, которая может описываться в пролетарских понятиях.
Произойдет возврат к крестьянской собственности, к частной собственности вообще, что не исключает факта крепостного права, — все это вполне возможно, так как власть уже принадлежит армии, а не гражданской «партии». Солдат — единственное существо в России, которое не голодает, и он знает, почему и как долго это продлится. Эта власть неуязвима извне вследствие географических размеров государства, но она сама атакует себя изнутри. Она имеет наемников и союзников по всему миру, которые рядятся в ее одежды. Ее сильнейшее оружие есть новая, революционная, истинно азиатская дипломатия, вместо переговоров ведущая торг, использующая пропаганду, убийства и восстания и при этом далеко превосходящая высокую дипломатию белых народов. Несмотря на политизированных адвокатов и журналистов, та еще не совсем утратила старый аристократический стиль, идущий от Эскориала [292], последним большим представителем которого был Бисмарк.
Россия — госпожа Азии. Россия и есть Азия. Япония относится к ней только географически. По своей «расе» она, без сомнения, ближе к самым восточным малайцам, полинезийцам и некоторым индейским народам западного побережья Америки. Однако на море она есть то, чем Россия является на суше: хозяйка обширной территории, где западные государства уже не имеют никакого значения. Англия далека от того, чтобы в такой же мере быть правительницей в «своей» империи, даже в своих давних цветных колониях. Япония продолжает расширять свое влияние. Она обладает им в Перу и в районе Панамского канала. Мнимое кровное родство японцев и мексиканцев всячески подчеркивается и отмечается обеими сторонами [293]. В Мексике в начале 1914 года в ведущих индейских кругах возник «план Сан-Диего», согласно которому армия индейцев, негров и японцев должна напасть на Техас и Аризону. Белое население подлежало уничтожению, негритянские государства должны были стать самостоятельными, а огромная Мексика — чисто индейским расовым государством [294]. Если бы этот план осуществился, мировая война началась бы с совершенно другим раскладом сил и на основе других проблем. Тем самым была бы уничтожена доктрина Монро в форме долларового империализма вместе ее острием, направленным против Латинской Америки. Сегодня Россия и Япония являются единственными активными державами мира, благодаря которым Азия стала решающим элементом мировых событий. Белые державы действуют под ее давлением и даже не замечают этого.
Это давление состоит в деятельности цветной, расовой революции, которая уже использует классовую борьбу белых в качестве средства. О подоплеке экономической катастрофы речь уже велась. После того, как революция снизу в виде рабочего социализма пробила брешь посредством политической заработной платы, внутрь прорвалась цветная экономика, ведомая Россией и Японией. Используя оружие низкой заработной платы, она намерена довершить разрушение [295]. Сюда добавляется политико-социальная пропаганда невиданных размеров, собственно азиатская дипломатия наших дней. Она пронизывает всю Индию и Китай. На Яве и Суматре она привела к созданию расового фронта против голландцев и к разложению армии и флота. Из Восточной Азии она завлекает очень одаренную индейскую расу от Мексики до Чили и впервые воспитывает у негров чувство общности, направленное против господства белых народов.
И здесь белая революция с 1770 года готовила почву для цветной. Английская либеральная литература от Милля [296] и Спенсера [297], ход мысли которых восходит к XVIII веку, поставляет «мировоззрение» для высших школ Индии. Оттуда юные реформаторы самостоятельно находят путь к Марксу. Китайский революционер Сунь Ятсен [298] нашел его в Америке. Из этого возникла собственная революционная литература, которая по радикализму далеко превосходит Маркса и Бакунина.
Движение за независимость в Испанской Америке со времен Боливара [299] (1811) невозможно представить без англо-французской революционной литературы 1770-х годов и примера Наполеона — равно как и борьбу Северной Америки против Англии. Изначально это была война исключительно между белыми — креольской, помещичьей аристократией, жившей в стране на протяжении поколений, и испанскими чиновниками, поддерживавшими отношения колониального господства. Боливар, чистокровный белый как Миранда [300] и Сан-Мартин [301], планировал создание монархии, основанной на чисто белой олигархии. Еще аргентинский диктатор Росас [302] — мощная фигура «прусского» стиля — представлял эту аристократию в борьбе против якобинства, которое довольно быстро распространилось от Мексики до самого Юга. Оно нашло поддержку в антиклерикальных масонских ложах и требовало всеобщего равенства, в том числе и расового: так началось движение чистых и полукровных индейцев не только против испанцев, но и против белой крови вообще. Оно неустанно развивалось и сегодня близко подошло к своей цели. Еще Александр фон Гумбольдт [303] отметил гордость чисто иберийским происхождением, и до сих пор у знатных родов Чили существует традиция вести свое происхождение от вестготов [304] и басков [305]. Но из-за анархии, которая царила с середины XIX века, эта аристократия в большей своей части погибла или вернулась в Европу. В политике господствуют «caudillos» (предводители – исп.) — воинственные демагоги из цветного населения. Среди них очень много чистокровных индейцев с большими дарованиями, таких как Хуарес [306] и Порфирио Диас [307]. Сегодня белый или считающий себя белым высший слой составляет, за исключением Аргентины, от одной четвертой до одной десятой населения. В некоторых государствах врачи, адвокаты, учителя, даже офицеры — почти исключительно индейцы и чувствуют свое родство с метисным городским пролетариатом, Mechopelo, в его ненависти к собственности белых хозяев, будь то креолы, англичане или североамериканцы. В Перу, Боливии и Эквадоре аймара [308] является вторым языком, используемым в управлении и обучении. Подчеркивается культ мнимого коммунизма инков, и Москва его поддерживает. Расовый идеал чисто индейского господства, возможно, весьма близок к своему осуществлению.
В Африке почва, на которой сеет и жнет большевистский посланец, была подготовлена невинным христианским миссионером, прежде всего, английским методистом — его учением о равенстве всех людей перед Богом и греховности богатства. Кроме того, по его стопам с Севера и Востока, сегодня уже в районе Замбези (область Ньяса), с гораздо большим успехом следует исламский миссионер. Где еще вчера стояла христианская школа, завтра будет стоять хижина-мечеть. Воинственный, мужской дух этой религии более понятен неграм, чем учение о сострадании, которое только отнимает у них уважение к белым; подозрителен, прежде всего, христианский священник, так как он представляет белый народ господ, против которого с умной решительностью направлена исламская пропаганда, в большей мере политическая, чем догматическая [309].
Эта цветная общепланетарная революция осуществляется в самых различных направлениях: национальных, экономических, социальных; скоро она открыто выступит против белых правительств колониальных империй (Индия) или своей собственной страны (Капская провинция), затем против белого господствующего слоя (Чили), против власти фунта или доллара, иностранной экономики в целом, против своего собственного финансового мира, поскольку он участвует в сделках с белыми (Китай), против собственной аристократии и монархии; к этому добавляются и религиозные мотивы: ненависть к христианству и вообще к любой форме духовенства и ортодоксии, к нравам и обычаям, мировоззрению и морали. Но в глубине — начиная с тайпинской революции [310] в Китае, восстания сипаев [311] в Индии и мексиканцев против императора Максимилиана [312] — скрывается всюду одно и то же: ненависть к белой расе и безусловная воля к ее уничтожению. При этом неважно, способны ли древние уставшие цивилизации, такие как индийская или китайская, поддерживать порядок без чужого господства; речь идет только о том, в состоянии ли они сбросить белое иго, а это так. Кто будет следующим господином среди цветных держав — Россия, Япония или великий авантюрист любого происхождения с толпой военных за собой, — решится позже или никогда. Древнеегипетская цивилизация, начиная с 1000 года до рождества Христова, сменила множество господ — ливийцев, ассирийцев, персов, греков, римлян, она уже не была способна к самоуправлению, но всегда готова к победоносному восстанию. И совершенно неважно, если из множества других целей осуществляется или может осуществиться только одна. Великий исторический вопрос состоит в том, удастся ли свергнуть господство белых держав или нет. На сей счет существует единодушие и решимость, которые заставляют задуматься. Какими силами обладает белый мир для духовного и материального сопротивления этой опасности?
Глава 20
Значительно меньшими, чем то кажется на первый взгляд. Белые народы устали от культуры. В огне высших форм и борьбе за внутреннее совершенство истощилась душевная субстанция. Во многих случаях остался только жар, часто — только пепел, но это не везде. Чем меньше народ был брошен вихрем прошедшей истории на ведущие роли, тем больше в нем сохранилось хаоса, который может обрести форму. И если буря великих решений начнет свирепствовать как в 1914 году, невидимые искры неожиданно вспыхнут пламенем. Именно в германской расе, обладающей самой сильной волей за всю историю, еще дремлют большие возможности.
Но когда здесь идет речь о расе, то она понимается не в том смысле, что сегодня в моде у антисемитов в Европе и Америке, то есть дарвинистском и материалистическом. Чистота расы — гротеск перед лицом того факта, что за тысячи лет смешались все племена и виды, и именно воинственные, то есть здоровые, имевшие большое будущее роды испокон веков с удовольствием принимали к себе чужака, если он «обладал расой», и было неважно, к какой расе он принадлежал. Кто слишком много говорит о расе, тот сам уже не обладает ею. Речь идет не о чистой, а о сильной расе, которую имеет в себе народ.
Она проявляется, прежде всего, в естественной, элементарной плодовитости, многодетности, которую историческая жизнь может использовать, не исчерпывая ее до конца. Бог, по известному выражению Фридриха Великого, всегда на стороне более сильных батальонов — это очевидно именно сегодня. С точки зрения расы, миллионы павших в мировой войне были лучшими из того, что имелось у белых народов, но раса подтверждает себя тем, как быстро она способна их заменить. Один русский говорил мне: «То, что мы потеряли в революцию, русская баба восстановит за 10 лет». Это здоровый инстинкт. Такие расы непобедимы. Тривиальное учение Мальтуса [313], восхваляющее бесплодность как прогресс и проповедуемое сегодня во всех белых странах, доказывает только то, что эти интеллектуалы не имеют расы, не говоря уже о совершенно идиотском мнении, согласно которому экономические кризисы можно преодолеть благодаря сокращению населения. Как раз наоборот: «сильные батальоны», без которых не бывает большой политики, придают экономике защиту, силу и внутреннее богатство.