Об облаве --
О Рези Нот --
О том, как она умерла --
О том, как она умерла на моих руках, там, в подвале преподобного
доктора Лайонела Дж. Д. Джонса. Д. С. X., Д. Б.
Это было совершенно неожиданно.
Казалось, Рези так любила жизнь, была создана для жизни, что мне в
голову не приходило, что она может предпочесть смерть.
Я -- человек, достаточно умудренный опытом или недостаточно одаренный
воображением, -- уж решайте сами, -- чтобы представить себе, что такая
молодая, красивая, умная девушка даже при самых тяжелых ударах судьбы и
политики будет думать о смерти. Притом я говорил ей, что самое худшее, что
ее ожидает, это депортация.
-- И ничего более страшного? -- сказала она.
-- Ничего. И я сомневаюсь, что тебе даже придется оплачивать обратный
проезд.
-- И тебе не жалко будет, если я уеду?
-- Конечно, жалко. Но я ничего не могу сделать, чтобы ты осталась со
мной. С минуты на минуту сюда могут войти и арестовать тебя. Не думаешь же
ты, что я буду драться с ними?
-- А ты не будешь с ними драться?
-- Конечно, нет. Какой у меня шанс?
-- А это имеет значение?
-- Ты хочешь знать, -- сказал я, -- почему я не умираю за любовь, как
рыцарь в пьесе Говарда У. Кемпбэлла-младшего?
-- Именно это я и хочу знать, -- сказала она. -- Почему бы нам не
умереть вместе, прямо здесь, сейчас?
Я рассмеялся.
-- Рези, дорогая, у тебя вся жизнь впереди.
-- У меня вся жизнь позади, -- сказала она, -- вся в этих нескольких
счастливых часах с тобой.
-- Это звучит как строка, которую я мог бы написать, когда был молодым
человеком.
-- Это и есть строка, которую ты написал, когда был молодым человеком.
-- Глупым молодым человеком, -- сказал я.
-- Я обожаю того молодого человека, -- сказала она.
-- Когда же ты полюбила его? Еще девочкой?
-- Маленькой девочкой, а потом уже женщиной, -- сказала она. -- Когда
они дали мне все, что ты написал, и велели изучить, я полюбила тебя уже
женщиной.
-- Извини, но я не могу одобрить твои литературный вкус.
-- Ты уже не веришь, что любовь -- единственное, ради чего стоит жить?
-- Нет.
-- Тогда скажи, ради чего стоит жить вообще? -- сказала она умоляюще.
-- Если не ради любви, то ради чего же? Ради всего этого? -- Она жестом
обвела убогую обстановку комнаты, еще резче усилив и мое собственное
ощущение, что мир -- это лавка старьевщика. -- Я что, должна жить ради этого
стула, этой картины, ради этой печной трубы, этой кушетки, этой трещины в
стене? Вели мне жить ради этого, и я буду! -- кричала она.
Теперь ее ослабевшие руки вцепились в меня. Она закрыла глаза и
заплакала.
-- Значит, не ради любви, -- шептала она, -- ради чего же, скажи.
-- Рези, -- сказал я нежно.
-- Скажи мне! -- требовала она.
Сила вернулась в ее руки, и она с нежным неистовством теребила мою
одежду.
-- Я старик, -- беспомощно сказал я. Это была трусливая ложь. Я не
старик.
-- Хорошо, старик, скажи мне, ради чего жить, -- сказала она. -- Скажи,
ради чего ты живешь, чтобы и я могла жить ради того же -- здесь или за
десять тысяч километров отсюда! Объясни, почему ты хочешь остаться в живых,
и тогда я тоже захочу жить!
И тут началась облава.
Силы закона и порядка ворвались через все двери, они размахивали
оружием, свистели в свистки, светили яркими фонарями, хотя света и так было
достаточно.
Это была целая небольшая армия, и они шумно веселились по поводу
мелодраматично- зловещего реквизита нашего подвала. Они веселились, как дети
вокруг рождественской елки.
Целая дюжина их, молодых, розовощеких, добродетельных, окружили Рези,
Крафт-Потапова и меня, отобрали мой люгер и обращались с нами, как с
тряпичными куклами, в поисках еще какого-нибудь оружия.
Другие спускались по лестнице, толкая перед собой преподобного доктора
Лайонела Дж. Д. Джонса, Черного Фюрера и отца Кили.
Доктор Джонс остановился на середине лестницы и повернулся к своим
мучителям:
-- Все, что я делал, -- сказал он величественно, -- должны были делать
вы.
-- Что мы должны были делать? -- сказал агент ФБР, который явно был
здесь главным.
-- Защищать республику, -- сказал Джонс. -- Что вам от нас надо? Мы
делаем все, чтобы сделать нашу страну сильнее! Присоединяйтесь к нам, и
пойдем вместе против тех, кто пытается ее ослабить!
-- Кто же это? -- спросил агент ФБР.
-- Я должен вам объяснить? -- сказал Джонс. -- Вы еще не поняли этого
за время вашей работы? Евреи! Католики! Черномазые! Желтые! Унитарии!
Эмигранты, которые ничего не понимают в демократии, которые играют на руку
социалистам, коммунистам, анархистам, нехристям и евреям!
-- К вашему сведению, -- сказал агент с холодным Торжеством, -- я --
еврей.
-- Это только подтверждает то, что я сказал!
-- То есть? -- сказал агент.
-- Евреи проникли всюду! -- сказал Джонс, улыбаясь, как логик, которого
никогда нельзя сбить с толку.
-- Вы говорите о католиках и неграх, но один из ваших лучших друзей --
католик, другой -- негр.
-- Что тут удивительного? -- сказал Джонс.
-- У вас нет к ним ненависти? -- спросил агент ФБР.
-- Конечно, нет. Мы все исповедуем одну основную истину.
-- Какую же?
-- Наша страна, которой мы когда-то гордились, сейчас оказалась не в
тех руках, -- сказал Джонс. Он кивнул, а вслед за ним отец Кили и Черный
Фюрер. -- И, чтобы она снова вернулась на путь истинный, кое-кому надо
свернуть голову.
Я никогда не встречал такого наглядного примера тоталитарного мышления,
мышления, которое можно уподобить системе шестеренок с беспорядочно
отпиленными зубьями. Такая кривозубая мыслящая машина, приводимая в движение
стандартными или нестандартными внутренними по- буждениями, вращается
толчками, с диким бессмысленным скрежетом, как какие-то адские часы с
кукушкой.
Босс из ФБР ошибался, думая, что на шестернях в голове Джонса нет
зубьев.
-- Вы законченный псих, -- сказал он.
Джонс не был законченным психом. Самое страшное в классическом
тоталитарном мышлении то, что каждая из таких шестеренок, сколько бы зубьев
у нее ни было спилено, имеет участки с целыми зубьями, которые точно
отлажены и безупречно обработаны.
Поэтому адские часы с кукушкой идут правильно в течение восьми минут и
тридцати трех секунд, потом убегают на четырнадцать минут, снова правильно
идут шесть секунд, убегают на четырнадцать минут, снова правильно идут шесть
секунд, убегают на две секунды, правильно идут два часа и одну секунду, а
затем убегают на год вперед.
Недостающие зубья -- это простые очевидные истины, в большинстве
случаев доступные и понятные даже десятилетнему ребенку. Умышленно отпилены
некоторые зубья -- система умышленно действует без некоторых очевидных
кусков информации.
Вот почему такая противоречивая семейка, состоящая из Джонса, отца
Кили, вицебундесфюрера Крапптауэра и Черного Фюрера, могла существовать в
относительной гармонии...
Вот почему мой тесть мог совмещать безразличие к рабыням и любовь к
голубой вазе...
Вот почему Рудольф Гесе, комендант Освенцима, мог чередовать по
громкоговорителю произведения великих композиторов с вызовами уборщиков
трупов...
Вот почему нацистская Германия не чувствовала существенной разницы
между цивилизацией и бешенством...
Так я ближе всего могу подойти к объяснению тех легионов, тех наций
сумасшедших, которые я видел в свое время. И моя попытка такого
механистического объяснения -- это, наверное, отражение отца, сыном которого
я был. И есть. Ведь если остановиться и подумать, что бывает не часто, я, в
конце концов, сын инженера.
И поскольку меня некому похвалить, я похвалю себя сам -- скажу, что я
никогда не прикасался ни к одному зубу своей думающей машины, она такая, как
есть. У нее не хватает зубьев, бог знает почему, -- без некоторых я родился,
и они уже никогда не вырастут. А другие сточились под влиянием превратностей
Истории.
Но никогда я умышленно не ломал ни единого зуба на шестеренках моей
думающей машины. Никогда я не говорил себе: "Я могу обойтись без этого
факта".
Говард У. Кемпбэлл-младший поздравляет себя! В тебе еще есть жизнь,
старина!
А где есть жизнь...
Там есть жизнь.