В котельной в подвале доктора Джонса расселась рядами на складных
стульях Железная Гвардия Белых Сыновей Американской Конституции. Гвардейцев
было двадцать в возрасте от шестнадцати до двадцати. Все блондины. Все выше
шести футов ростом.
Одеты они были аккуратно, в костюмах, белых рубашках и при галстуках.
На принадлежность к Гвардии указывала только маленькая золотая ленточка в
петлице правого лацкана.
Я бы не заметил этой странной детали -- петлицы на правом лацкане, ведь
на нем обычно нет петлицы, если бы доктор Джонс не указал мне на нее.
-- Вот по ней-то они и отличают друг друга, даже когда не носят
ленточку, -- сказал он. -- Они могут видеть, как растут их ряды, тогда как
другие этого не замечают.
-- И каждый должен нести пиджак к портному и просить сделать петлицу на
правом лацкане? -- спросил я.
-- Ее делают их матери, -- сказал отец Кили.
Кили, Джонс, Рези и я сидели на возвышении лицом к гвардейцам, спиной к
топке. Рези была на возвышении, так как согласилась сказать парням несколько
слов о своем опыте общения с коммунизмом за железным занавесом.
-- Большинство портных -- евреи, -- сказал доктор Джонс. -- Мы не хотим
пачкать руки.
-- И вообще хорошо, что в этом участвуют матери, -- сказал отец Кили.
Шофер Джонса, Черный Фюрер Гарлема, с большим полотняным транспарантом
поднялся вместе с нами на возвышение и привязал транспарант к трубам
парового отопления. Вот что на нем было:
"Прилежно учитесь. Будьте во всем первыми. Держите тело в чистоте и в
силе. Держите свое мнение при себе".
-- Все эти подростки местные? -- спросил я Джонса.
-- Нет, что вы, -- сказал Джонс, -- только восемь вообще из Нью-Йорка.
Девять из Нью-Джерси, двое из Пиксхилла -- двойняшки, а один даже приезжает
из Филадельфии.
-- И он каждую неделю приезжает из Филадельфии? -- спросил я.
-- Где еще он мог получить все то, что давал им Август Крапптауэр?
-- Как вы их завербовали?
-- Через мою газету, -- сказал Джонс. -- Вернее, они сами
завербовались. Обеспокоенные честные родители все время писали в
`Христианский Белый Минитмен', спрашивая меня, нет ли какого-нибудь
молодежного объединения, желающего сохранить чистоту американской крови.
Одно из самых душераздирающих писем, которое я когда-либо видел, было от
женщины из Бернардсвилля, Нью-Джерси. Она позволила своему сыну вступить в
организацию Бойскауты Америки, не понимая, что истинное название БСА должно
было бы быть Бестии и Семиты Америки. Там парень за успехи получил звание
бойскаута первой степени, потом пошел в армию, попал в Японию и вернулся
домой с женой-японкой.
-- Когда Август Крапптауэр читал это письмо, он плакал, -- сказал отец
Кили. -- Вот почему он, несмотря на переутомление, стал снова работать с
молодежью.
Отец Кили призвал собравшихся к порядку и предложил помолиться.
Это была обычная молитва, призывавшая к мужеству перед лицом враждебных
сил.
Одна деталь была, однако, необычна, деталь, которой я никогда не
встречал раньше, даже в Германии. Черный Фюрер стоял в глубине комнаты у
литавр. Литавры были приглушены -- покрыты, как оказалось, искусственной
леопардовой шкурой, которую я уже использовал как халат. В конце каждого
изречения Черный Фюрер извлекал из литавр приглушенный звук.
Рези рассказывала об ужасах жизни за железным занавесом скомканно,
скучно и на таком низком для воспитания уровне, что Джонс даже пытался ей
подсказывать.
-- Правда ведь, что большинство убежденных коммунистов -- это евреи или
выходцы с Востока? -- спросил он ее.
-- Что? -- переспросила она.
-- Конечно, -- сказал Джонс. -- Это и так ясно. -- И довольно резко
прервал ее.
А где был Джордж Крафт? Он сидел среди зрителей в самом последнем ряду,
недалеко от прикрытых литавр.
Затем Джонс представил меня, представил как человека, не нуждающегося в
рекомендации. Но он просил меня подождать, потому что у него есть для меня
сюрприз.
Сюрприз у него действительно был.
Пока Джонс говорил, Черный Фюрер оставил свои литавры, подошел к
реостату возле выключателя и стал постепенно уменьшать свет.
В сгущающейся темноте Джонс говорил об интеллектуальном и моральном
климате Америки во время второй мировой войны. Он говорил о том, как
патриотичных и мыслящих белых преследовали за их идеалы и как почти все
американские патриоты гнили в федеральных тюрьмах.
-- Американец нигде не мог найти правду, -- сказал он.
Теперь комната погрузилась в полную темноту.
-- Почти нигде, -- сказал Джонс в темноте. -- Найти ее мог только
счастливчик, имевший коротковолновый приемник. Вот где был единственный
оставшийся источник правды. Единственный.
А затем в полной темноте -- шум и треск приемника, обрывки немецкой,
французской речи, кусок Первой симфонии Брамса... и затем громко и
отчетливо: