Мы с Рези брели обратно в мою крысиную мансарду, рассматривая в
витринах мебель, выпивая здесь и там. В одном из баров Рези пошла в дамскую
комнату, оставив меня одного. Один из посетителей заговорил со мной.
-- Вы знаете, чем отвечать коммунизму? -- спросил он.
-- Нет, -- сказал я.
-- Моральным перевооружением.
-- Что это, черт возьми? -- сказал я.
-- Это движение.
-- В каком направлении?
-- Движение Морального Перевооружения предполагает абсолютную
честность, абсолютную чистоту, абсолютное бескорыстие и абсолютную любовь.
-- Я искренне желаю им всем всех благ, -- сказал я.
В другом баре мы встретили человека, который утверждал, что может
удовлетворить, полностью удовлетворить за ночь семь совершенно разных
женщин.
-- Я имею в виду действительно разных, -- сказал он.
О Боже, что за жизнь люди пытаются вести.
О Боже, куда это их заведет!
Глава двадцать шестая. В КОТОРОЙ УВЕКОВЕЧЕНЫРЯДОВОЙ ИРВИНГ БУКАНОН И
НЕКОТОРЫЕ ДРУГИЕ...
Мы с Рези подошли к дому только после ужина, когда стемнело. Мы решили
провести вторую ночь в отеле. Мы вернулись домой, потому что Рези хотелось
помечтать о том, как мы преобразуем мансарду, поиграть в свой дом.
-- Наконец у меня есть дом, -- сказала она.
-- Нужна куча средств, чтобы превратить это жилье в дом, -- сказал я. Я
увидел, что мой почтовый ящик снова полон. Я не стал вынимать почту.
-- Кто это сделал? -- сказала Рези.
-- Что?
-- Это, -- сказала она, указывая на табличку с моей фамилией на
почтовом ящике. Кто-то под моей фамилией нарисовал синими чернилами
свастику.
-- Это что-то новенькое, -- сказал я беспокойно. -- Может быть, нам
лучше не подниматься. Может быть, тот, кто сделал это, там, наверху.
-- Не понимаю, -- сказала она.
-- Ты приехала ко мне в неудачное время. У меня была уютная маленькая
нора, которая бы нас так устроила.
-- Нора?
-- Дырка в земле, секретная и уютная. Но боже мой, -- сказал я в
отчаянии, -- как раз перед твоим появлением некто обнаружил мою нору. -- Я
рассказал ей, как возродилась моя дурная слава. -- Теперь хищники,
вынюхавшие недавно вскрытую нору, окружают ее.
-- Уезжай в другую страну, -- сказала она.
-- В какую другую?
-- В любую, какая тебе нравится, -- сказала она. -- У тебя есть деньги,
чтобы поехать, куда ты захочешь.
-- Куда захочу, -- повторил я.
И тут вошел лысый небритый толстяк с хозяйственной сумкой. Он оттолкнул
плечом меня и Рези от почтового ящика, извинившись с неизвинительной
грубостью.
-- Звиняюсь, -- сказал он. Он читал фамилии на почтовых ящиках, как
первоклассник, водя пальцем по каждой, долго-долго изучая каждую фамилию.
-- Кемпбэлл! -- сказал он в конце концов с явным удовлетворением. --
Говард У. Кемпбэлл. -- Он повернулся. ко мне обвиняюще. -- Вы его знаете?
-- Нет, -- сказал я.
-- Нет, -- повторил он, излучая злорадство. -- Вы очень на него похожи.
-- Он вытащил из хозяйственной сумки `Дейли ньюс', раскрыл и сунул Рези. --
Не правда ли, похож на джентльмена, который с вами?
-- Дайте посмотреть, -- сказал я. Я взял газету из ослабевших пальцев
Рези и увидел ту давнюю фотографию, где я с лейтенантом О'Хара стою перед
виселицами в Ордруфе.
В заметке под фотографией говорилось, что правительство Израиля после
пятнадцатилетних поисков определило мое местонахождение.
Это правительство сейчас требует, чтобы Соединенные Штаты выдали меня
Израилю для суда. В чем они хотят меня обвинить? Соучастие в убийстве шести
миллионов евреев.
Человек ударил меня прямо через газету, прежде чем я успел что-нибудь
сказать.
Я упал, ударившись головой о мусорный ящик.
Человек стоял надо мной.
-- Прежде чем евреи посадят тебя в клетку в зоопарке, или что еще они
там захотят с тобой сделать, -- сказал он, -- я хочу сам с тобой немножечко
поиграть.
Я тряс головой, пытаясь очухаться.
-- Прочувствовал этот удар? -- сказал он.
-- Да.
-- Это за рядового Ирвинга Буканона.
-- Это вы?
-- Буканон мертв, -- сказал он. -- Он был моим лучшим другом. В пяти
милях от Омаха Бич. Немцы оторвали у него яйца и повесили его на телефонном
столбе.
Он ударил меня ногой по ребрам, удерживая Рези рукой: "Это за Анзела
Бруэра, раздавленного танком `Тигр' в Аахене".
Он ударил меня снова: "Это за Эдди Маккарти, он был разорван на части
снарядом в Арденнах. Эдди собирался стать доктором".
Он отвел назад свою огромную ногу, чтобы ударить меня по голове. "А это
за..." -- сказал он, и это было последнее, что я услышал. Удар был за
кого-то, тоже убитого на войне. Я был избит до бесчувствия.
Потом Рези рассказала мне, что за подарок был для меня в его сумке и
что он сказал напоследок.
"Я -- единственный, кто не забыл эту войну, -- сказал он мне, хотя я не
мог его услышать. -- Другие, как я понимаю, забыли, но только не я. Я принес
тебе это, чтобы ты избавил других от забот".
И он ушел.
Рези сунула веревочную петлю в мусорный ящик, где на следующее утро ее
нашел мусорщик по имени Ласло Сомбати. Сомбати и в самом деле повесился на
ней, но это уже другая история.
А теперь о моей истории.
Я пришел в себя на ломаной тахте в захламленной, жарко натопленной
комнате, увешанной заплесневелыми фашистскими знаменами. Там был картонный
камин, грошовый символ счастливого Рождества. В нем были картонные березовые
поленья, красный электрический свет и целлофановые языки вечного огня.
Над камином висела цветная литография Адольфа Гитлера. Она была
обрамлена черным шелком.
Я был раздет до своего оливкового нижнего белья и укрыт покрывалом под
леопардовую шкуру. Я застонал, сел, и огненные ракеты впились мне в голову.
Я посмотрел на леопардовую шкуру и что- то промычал.
-- Что ты сказал, дорогой? -- спросила Рези. Она сидела совсем рядом с
тахтой, но я не заметил ее, пока она не заговорила.
-- Не говори мне, -- сказал я, заворачиваясь плотнее в леопардовую
шкуру, -- что я снова с готтентотами.