Как я уже говорил, в чемодане Хельги среди прочего была моя книга. Это
была рукопись. Я никогда не собирался ее публиковать. Я считал, что ее может
напечатать разве только издатель порнографии.
Она называлась "Мемуары моногамного Казаковы". В ней я рассказывал, как
обладал сотнями женщин, которыми для меня была моя жена, моя единственная
Хельга. В этом было что-то патологическое, болезненное, можно сказать,
безумное. Это был дневник, запись день за днем нашей эротической жизни
первых двух военных лет -- и ничего больше. Там не было даже никаких
указаний ни на век, ни на континент.
Там были только мужчина и только женщина в самых разных настроениях.
Обстановка обрисовывалась весьма приблизительно и то лишь в самом начале, а
затем и вовсе исчезла.
Хельга знала, что я веду этот странный дневник. Это был один из многих
способов поддержать на накале наш секс. Книга была не только описанием
эксперимента, но и частью самого эксперимента -- неловкого эксперимента
мужчины и женщины, безумно привязанных друг к другу сексуально.
И более того.
Являвшихся друг для друга целиком и полностью смыслом существования,
достаточным, даже если бы не было никакой другой радости.
Эпиграф к книге, я думаю, попадал прямо в точку.
Это стихотворение Вильяма Блейка "Ответ на вопрос":
Что в женщине мужчина ищет?
Лишь утоленное желанье.
В мужчине женщина что ищет?
Лишь утоленное желанье.
Здесь уместно добавить последнюю главу к "Мемуарам", главу 643, где
описывается ночь, которую я провел с Хельгой в нью-йоркском отеле после
того, как прожил столько лет без нее.
Я оставляю на усмотрение деликатного и искушенного издателя заменить
|
|
невинными многоточиями все то, что может шокировать читателя.
Мемуары моногамного Казановы, глава 643
Мы были в разлуке шестнадцать лет. Вожделение мое этой ночью началось с
кончиков пальцев. Постепенно оно охватило... другие части моего тела, и они
были удовлетворены вечным способом, удовлетворены полностью, с...
клиническим совершенством. Ни одна клеточка моего тела и, я уверен, моей
жены тоже не осталась неудовлетворенной, не могла пожаловаться ни на
досадную поспешность, ни на тщетность усилий, ни на... непрочность
постройки. И все же наибольшего совершенства достигли кончики моих
пальцев...
Это вовсе не означает, что я оказался стариком, не способным дать
женщине ничего, кроме радостей... любовной прелюдии. Напротив, я был не
менее... проворным любовником, чем семнадцатилетний... юноша со своей...
девушкой.
И так же полон жажды познавать.
И эта жажда жила в моих пальцах.
Дерзкие, изобретательные, умные, эти... труженики, эти... стратеги...,
эти... разведчики, эти... меткие стрелки исследовали свою территорию.
И все, что они находили, было прекрасно...
Этой ночью моя жена была... рабыней в постели... императора, она,
казалось, ничего не слышала и даже не могла произнести ни слова на моем
языке. И тем не менее, как выразительна она была, все говорили ее глаза,
ее... дыхание, она не могла, не хотела сдерживать их...
И как до каждой жилки было знакомо и просто то, что говорило ее...
тело... Это был рассказ ветра о ветре, розового куста о розе...
После нежных умных благодарных моих пальцев вступили другие инструменты
|
|
наслаждения, полные нетерпения, лишенные памяти и условностей. Их моя рабыня
принимала с жадностью... пока Мать-Природа, повелевавшая нашими самыми
непомерными желаниями, уже не могла требовать большего. Мать-Природа сама
возвестила конец игры... Мы откатились друг от друга...
Мы заговорили членораздельно впервые после того, как легли.
-- Привет, -- сказала она.
-- Привет, -- сказал я.
-- Добро пожаловать домой, -- сказала она.
Конец главы 643
На следующее утро небо было чистое, высокое, ясное, словно волшебный
купол, хрупкий и звенящий, словно огромный стеклянный колокол.
Мы с Хельгой бойко вышли из отеля. Я был неистощим в своей учтивости, а
моя Хельга была не менее великолепна в своем внимании и благодарности. Мы
провели фантастическую ночь.
Я был одет не в свои военные излишки. Я был в том, что надел, когда
удрал из Берлина и сорвал с себя форму Свободного Американского Корпуса. На
мне было пальто с меховым воротником, как у импресарио, и синий шерстяной
костюм -- то, в чем меня схватили.
Причуды ради я был с тростью. Я делал потрясающие штуки с этой тростью:
демонстрировал затейливые ружейные приемы, вращал ее, как Чаплин, играл ею,
как в поло, объедками в водосточных канавах.
И все это время маленькая ручка моей Хельги скользила в бесконечном
эротическом исследовании чувственной зоны между локтем и тугим бицепсом моей
левой руки.
Мы шли покупать кровать, такую, как была у нас в Берлине.
Но все магазины были закрыты. День не был воскресеньем и, как мне
казалось, не был праздником. Когда мы дошли до Пятой авеню, там, насколько
|
|
видел глаз, развевались американские флаги.
-- Великий Боже! -- воскликнул я в изумлении.
-- Что это значит? -- спросила Хельга.
-- Может, ночью объявили войну? -- сказал я. Она судорожно сжала
пальцами мою руку.
-- Ты ведь так не думаешь, правда? -- сказала она. Она думала, что это
возможно.
-- Я шучу, -- сказал я. -- Наверное, какой-то праздник.
-- Какой праздник? -- спросила она.
Я был в недоумении.
-- Как твой хозяин в этой чудесной стране я должен был бы объяснить
тебе глубокое значение этого великого дня в нашей национальной жизни, но мне
ничего не приходит в голову.
-- Ничего?
-- Я так же озадачен, как и ты. Или как принц Камбоджи.
Одетый в форму негр подметал тротуар перед жилым домом. Его синяя с
золотом форма поражала удивительным сходством с формой Свободного
Американского Корпуса вплоть до последнего штриха -- бледно-лавандовых полос
вдоль штанин. Название дома было вышито на нагрудном кармане. "Лесной дом"
называлось это место, хотя единственным деревом поблизости был саженец,
подвязанный и закрепленный железными оттяжками.
Я спросил негра, какой сегодня праздник.
Он сказал, что День ветеранов.
-- Какое сегодня число? -- спросил я.
-- Одиннадцатое ноября, сэр, -- ответил он.
-- Одиннадцатое ноября -- День перемирия, а не День ветеранов.
-- Вы что, с луны свалились? Это изменено уже много лет назад.
-- День ветеранов, -- сказал я Хельге, когда мы пошли дальше. -- Прежде
это был День перемирия. Теперь День ветеранов.
-- Это тебя расстроило? -- спросила она.
-- Это такая чертова дешевка, так чертовски типично для Америки, --
сказал я. -- Раньше это был день памяти жертв первой мировой войны, но живые
не смогли удержаться, чтобы не заграбастать его, желая приписать себе славу
погибших. Так типично, так типично. Как только в этой стране появляется
что-то достойное, его рвут в клочья и бросают толпе.
-- Ты ненавидишь Америку, да?
-- Это так же глупо, как и любить ее, -- сказал я. -- Я не могу
испытывать к ней никаких чувств, потому что недвижимость меня не интересует.
Без сомнения, это мой большой минус, но я не могу мыслить в рамках
государственных границ. Эти воображаемые линии так же нереальны для меня,
как эльфы и гномы. Я не могу представить себе, что эти границы определяют
начало или конец чего-то действительно важного для человеческой души. Пороки
и добродетели, радость и боль пересекают границы, как им заблагорассудится.
-- Ты так изменился, -- сказала она.
-- Мировые войны меняют людей, иначе для чего же они? -- сказал я.
-- Может быть, ты так изменился, что больше меня не любишь? -- сказала
она. -- Может быть, и я так изменилась...
-- Как ты можешь это говорить после нашей ночи?
-- Мы ведь еще ни о чем не поговорили, -- сказала она.
-- О чем говорить? Что бы ты ни сказала -- это не заставит меня любить
тебя больше или меньше. Наша любовь слишком глубока, слова ничего не значат
для нее. Это любовь душ.
Она вздохнула.
-- Как это прекрасно, если это правда. -- Она сблизила ладони, но так,
что они не касались друг друга. -- Это наши любящие души.
-- Любовь, которая может вынести все, -- сказал я.
-- Твоя душа чувствует сейчас любовь к моей душе?
-- Безусловно, -- сказал я.
-- Ты не заблуждаешься? Ты не ошибаешься в своих чувствах?
-- Ни в коем случае.
-- И что бы я ни сказала, не сможет разрушить твою любовь?
-- Ничто, -- сказал я.
-- Прекрасно. Я должна тебе сказать что-то, что боялась сказать раньше.
Теперь я не боюсь.
-- Говори, -- сказал я с легкостью.
-- Я не Хельга, -- сказала она. -- Я ее младшая сестра Рези.