Когда она огорошила меня этой новостью, я повел ее в ближайшее кафе,
где мы могли посидеть. В кафе были высокие потолки, беспощадный свет и
адский шум.
-- Почему ты так поступила? -- спросил я.
-- Потому что я люблю тебя, -- сказала она.
-- Как ты можешь любить меня?
-- Я всегда любила тебя, с самого детства, -- сказала она.
Я обхватил голову руками.
-- Это ужасно.
-- Я... я думала, что это прекрасно.
-- Что же дальше? -- сказал я.
-- Разве это не может продолжаться?
-- О, господи, как все запутано, -- сказал я,
-- Выходит, я нашла слова, способные убить любовь, -- сказала она, --
любовь, которую убить невозможно?
-- Не знаю, -- сказал я. Я покачал головой. -- Какое странное
преступление я совершил.
-- Это я совершила преступление, -- сказала она. -- Я, должно быть,
сошла с ума. Когда я сбежала в Западный Берлин и там мне велели заполнить
анкету, где спрашивалось, кто я, чем занималась, кто мои знакомые...
-- Эта длинная, длинная история, которую ты уже рассказывала, -- сказал
я, -- о России, о Дрездене - - есть в ней хоть доля правды?
-- Сигаретная фабрика в Дрездене -- правда, -- сказала она. -- Мой
побег в Берлин -- правда. И больше почти ничего. Вот сигаретная фабрика --
чистая правда -- десять часов в день, шесть дней в неделю, десять лет.
-- Прости, -- сказал я.
-- Ты меня прости. Жизнь была слишком тяжела для меня, чтобы испытывать
чувство вины. Муки совести для меня слишком большая роскошь, недоступная,
как норковое манто. Мечты -- вот что давало мне силы день за днем крутиться
в этой машине, а я не имела на них права.
-- Почему?
-- Я все время мечтала быть не тем, кем я была.
-- В этом нет ничего страшного, -- сказал я.
-- Есть, -- сказала она. -- Посмотри на себя. Посмотри на меня.
Посмотри на нашу любовь. Я мечтала быть моей сестрой Хельгой. Хельга,
Хельга, Хельга -- вот кем я была. Прелестная актриса, жена
красавца-драматурга -- вот кем я была. А Рези -- работница сигаретной
фабрики, -- она просто исчезла.
-- Ты могла бы выбрать что-нибудь попроще, -- сказал я.
Теперь она осмелела.
-- А я и есть Хельга. Вот я кто! Хельга, Хельга, Хельга. Ты поверил в
это. Что может быть лучшим доказательством? Ты ведь принял меня за Хельгу?
-- Ну и вопрос, черт возьми, ты задаешь джентльмену, -- сказал я.
-- Имею я право на ответ?
-- Ты имеешь право на ответ "да". Справедливость требует ответить "да",
но я должен сказать, что и я оказался не на высоте. Мой разум, мои чувства,
моя интуиция оказались не на высоте.
-- Или, наоборот, на высоте, -- сказала она, -- и ты вовсе не был
обманут.
-- Скажи, что ты знаешь о Хельге? -- спросил я.
-- Она умерла.
-- Ты уверена?
-- А разве нет?
-- Я не знаю.
-- Я не слышала о ней ни слова, -- сказала она. -- А ты?
-- Я тоже.
-- Живые подают голос, верно? -- сказала она. -- Особенно если они
кого-нибудь любят так сильно, как Хельга тебя.
-- Наверное, ты права.
-- Я люблю тебя не меньше, чем Хельга, -- сказала она.
-- Спасибо.
-- И ты обо мне слышал, -- сказала она. -- Это было не легко, но ты
слышал.
-- Действительно, -- сказал я.
-- Когда я попала в Западный Берлин и мне велели заполнить анкету --
имя, занятие, ближайшие живые родственники, -- я сделала выбор. Я могла быть
Рези Нот, работницей сигаретной фабрики, совсем без родственников. Или
Хельгой Нот, актрисой, женой красивого обаятельного блестящего драматурга в
США. -- Она наклонилась вперед. -- Скажи, что я должна была выбрать?
Прости меня. Боже, я снова принял Рези как мою Хельгу.
Получив это второе признание, она понемногу начал показывать, что ее
сходство с Хельгой не столь уж полное. Она почувствовала, что может
мало-помалу приучать меня к себе самой, к тому, что она отличается от
Хельги.
Это постепенное раскрытие, отлучение от памяти Хельги началось, как
только мы вышли из кафе. Она задала несколько покоробивший меня практический
вопрос:
-- Ты хочешь, чтобы я продолжала обесцвечивать волосы, или можно
вернуть им настоящий цвет?
-- А какие они на самом деле?
-- Цвета меди.
-- Прелестный цвет волос, -- сказал я. -- Хельгин цвет.
-- Мои с рыжеватым оттенком.
-- Интересно посмотреть.
Мы шли по Пятой авеню, и немного позже она спросила:
-- Ты напишешь когда-нибудь пьесу для меня?
-- Не знаю, смогу ли я еще писать.
-- Разве Хельга не вдохновляла тебя?
-- Вдохновляла, и не просто писать, а писать так, как я писал.
-- Ты писал пьесы так, чтобы она могла в них играть.
-- Верно, -- сказал я. -- Я писал для Хельги роли, в которых она играла
квинтэссенцию Хельги.
-- Я хочу, чтобы ты когда-нибудь сделал то же самое для меня, --
сказала она.
-- Может быть, я попытаюсь.
-- Квинтэссенцию Рези. Рези Нот.
Мы смотрели на парад Дня ветеранов на Пятой авеню и я впервые услышал
смех Рези. Он не имел ничего общего с тихим, шелестящим смехом Хельги. Смех
Рези был радостным, мелодичным. Что ее особенно насмешило, так это
барабанщицы, которые задирали высоко ноги, вихляли задами, жонглировали
хромированными жезлами, напоминавшими фаллос.
-- Я никогда ничего подобного не видела, -- сказала она мне. -- Для
американцев война, должно быть, очень сексуальна. -- Она захохотала и
выпятила грудь, как будто хотела посмотреть, не получится ли из нее тоже
хорошая барабанщица?
С каждой минутой она становилась все моложе, веселее, раскованнее. Ее
снежно-белые волосы, которые ассоциировались сначала с преждевременной
старостью, теперь напоминали о перекиси и девочках, удирающих в Голливуд.
Отвернувшись от. парада, мы увидели витрину, где красовалась огромная
позолоченная кровать, очень похожая на ту, которая когда-то была у нас с
Хельгой.
В витрине была видна не только эта вагнерианская кровать, в ней как
призраки отражались я и Рези с парадом призраков на заднем плане. Эти
бледные духи и такая реальная кровать составляли волнующую композицию. Она
казалась аллегорией в викторианском стиле, великолепной картиной для
какого-нибудь бара, с проплывающими знаменами, золоченой кроватью и двумя
призраками, мужского и женского пола.
Что означала эта аллегория, я не могу сказать. Но могу предположить
несколько вариантов. Мужской призрак выглядел ужасно старым, истощенным,
побитым молью. Женский выглядел так молодо, что годился ему в дочери, был
гладкий, задорный, полный огня.