По особо важным делам Н. Соколов

Дополнительно на Ваши вопросы отвечаю следующее.

Я вижу предъявленные мне Вами документы (предъявлены документы, описанные в пунктах 1-13 протокола 19 ноября 1919 года). По этому поводу я могу объяснить следующее. Я приехал в Кош-Агач, когда там не было еще советской власти. Потом она была и там. Революционный комитет почтово-телеграфной конторы нашей был при большевиках переименован в “совет”. Его членами были все чиновники, в том числе и я. Поэтому эти документы и подписывались мною. Кроме того, я подписывал их по необходимости: боясь потерять место.

Записка на имя Владимира Владимировича писана была начальником конторы в Онгудае. Владимир Владимирович – это Горшков, а фамилия начальнику конторы в Онгудае – Федоров. Я ему себя не выдавал за Алексея Николаевича. Он, вероятно, подслушивал или вообще знал мои разговоры с Горшковым и писал эту записку Горшкову в защиту Алексея Николаевича (Онгудай – промежуточная станция между Кош-Агачем и Бийском). Предъявленная мне Вами записка на имя “Яши” (предъявлена записка, описанная в пункте того же протокола) писана мною на имя Зяблицкого. Федоров, когда меня арестовали, дал мне в дорогу шубу. Я в Бийске написал ему записку. В ней я благодарил его за шубу и извещал, что еду в Омск. Послать мне ее не удалось, и я изорвал ее, не дописав. Я вижу предъявленные мне Вами три письма, писанные карандашом, из коих одно обращено к “брату Алексею”, а два других адресованы на имя “ИМПЕРАТОРСКОГО ВЫСОЧЕСТВА” (предъявлены эти письма, описанные в пункте протокола 19 ноября 1919 года). Я их не получал. Когда я был в Бийске и содержался под арестом, пришли ко мне какие-то монахини. Они дали мне десятирублевый золотой, сто рублей сибирскими деньгами, варенье, печенье. Прошения эти и деньги были мне переданы. Одно из писем мне офицер тогда показал. Я думаю, что эти три письма и были тогда же написаны ими.

Определенно я выдавал себя за Алексея Николаевича Зяблицкому, Семенову, Горшкову и Одинцову. Всем им я себя так называл уже после отправления телеграммы на имя Колчака.

Показание мое мне прочитано. Вы не верно написали, что в состав нашего “совета” входили “чиновники”. В него входили все служащие, а не только чиновники. Прочитано. А. Пуцято.

Судебный Следователь Н. Соколов.

Яков Иванов Зяблицкий, 18 лет, кр-н с.

Онгудая, той же волости, Бийского уезда,

Алтайской губернии, православный, в деле

чужой, не судился.

Я чиновник Кош-Агачшской почтово-телеграфной конторы. В Кош-Агач я приехал в конце июля 1918 года.

До прибытия в Кош-Агач я Пуцято совсем не знал. Только и узнал я его, когда приехал в Кош-Агач. Бывал я у него и в квартире. Он жил с женой Валентиной Яковлевной. На меня он всегда производил впечатление человека болезненного. Я не знаю, нормален ли он, или нет. Но он чем-то болел. У него часто бывали припадки. Они всегда бывали у него, когда его раздражали. Посмеется над ним кто, он рассердится, упадет, и станет его бить судорога: корчится и головой о пол бьется. По моему, он сознания при этом никогда не терял, и мне даже казалось, не притворяется ли он. Припадки бывали у него и в конторе и в квартире. Жена его боялась его и часто просила меня ночевать у них, потому что боялась одна оставаться с ним. Жену он поколачивал.

Спутался он с учительницей в Кош-Агаче Гостюхиной, и жена от него уехала.

В августе месяце большевики заняли Онгудай, а наша контора эвакуировалась на границу Монголии. Потом, когда контора наша оставалась еще там, я был назначен заведующим телеграфом в Кош-Агаче, куда я и должен был ехать. Должен был ехать также и Пуцято.

Нас сопровождали милиционеры. У меня была верховая лошадь, а Пуцято должен был ехать в таратайке. Но он не захотел ехать в ней. и стал требовать от меня, чтобы я отдал ему свою лошадь. Я не дал ему лошади. Он разозлился на это и пошел пешком. Так он шел верст 40 пешком. Когда он пришел домой (он жил в доме Козловского) у него была истерика, и он в припадке стал называть себя Наследником. Все над ним смеялись. Все это знали, т. е. то именно, что он шел пешком, что он рассердился, что у него была истерика, и что он в припадке стал себя именовать Наследником. Я тогда этому не придавал никакого значения. Помню я, однажды он, получив какую-то телеграмму, т. е. приняв телеграмму по аппарату, тоже впал в истерику и ушел домой. Начальник тогда же приказал мне просмотреть ленту. Но лента оказалась уничтоженной, так что нельзя было выяснить, кому была адресована эта телеграмма. Спустя после этого несколько дней, Пуцято передал мне написанную им телеграмму на имя Генерала Гольдвега и подписанную “Алексей”. Как и где писал ее Пуцято, я не знаю. Но она была записана в книгу и оплочена, вероятно, Пуцято же. Как же я мог ее не передать?

Еще до нашей эвакуации в Монголию Пуцято как-то спросил меня принять телеграмму, если она придет на его имя. Я согласился. Я ничего положительно не знал об отправлении им телеграммы на имя Адмирала Колчака. Положительно я не был осведомлен о том, что, давая телеграмму на имя Адмирала, Пуцято указал ответный адрес на мое имя. Потом начальник нашей конторы узнал об этой телеграмме и стал бранить за нее Пуцято. Тогда-то он и сказал ему, что он – Наследник Цесаревич. Тогда и я узнал о том, что он действительно выдает себя за Наследника. Но опять никто серьезно из нас не относился к этому, и мы все смеялись над ним. Вдруг приехали офицеры и нас арестовали: Пуцято, меня и Абраменко. После ареста меня я уж рассердился на Пуцято и напал на него в доме Козловского, где мы содержались втроем. После этого Пуцято и написал мне записку, которую Вы мне сейчас прочитали (прочтена записка, описанная в пункте 8-м протокола 19 ноября 1919 года). Я эту записку передал Одинцову, а он ее передал в контроль. Совершенно верно, я, рассердясь на Пуцято после моего ареста, стал говорить ему, что он вовсе не Наследник. Вот он и пишет в записке про Фому и не верующего. А про случай на крыльце я могу сказать следующее. Как-то раз он раскапризничался в конторе и, выйдя на крыльцо, стал плакать. Я стал его утешать. Вот он и пишет про этот случай. Никогда я сам не верил, что он Наследник, а относился к его проделкам, как к глупостям. Он пишет в записке еще про Федорова. Я не знаю, выдавал ли он себя Федорову за Наследника, но об этом знала вся линия. Все положительно знали, что есть такой телеграфист Пуцято который себя выдает за Наследника.

Я не знаю, передавали ли Пуцято монахини письма, когда навещали его еще в Бийске, но они безусловно верили, что он Наследник и целовали у него руки. Я не замечал, писел ли он что, находясь под стражей, кроме записки ко мне, но надзор за ним вообще был слабый, и он имел возможность писать.

Я совершенно не нал того, что Пуцято говорил с Горшковым, выдавая себя за Наследника и называясь в то же время моим именем. Но вообще это за ним водилось. Он любил заводить по аппарату частные беседы и всегда назывался моим именем, а не своим. В последнее время его за эти шутки Одинцов даже не подпускал к аппарату. Больше я показать ничего не могу. Прочитано. Когда я приехал в Кош-Агач, у нас большевиков уже не было. Как себя держал Пуцято при большевиках, я не знаю. Но сотоварищ наш Жидков говорил, что Пуцято поддерживал советскую власть и даже лазил на бочки и говорил соответствующие речи. А после большевиков он неоднократно звал меня с собой в волость посмотреть портрет ГОСУДАРЯ Николая Александровича и даже говорил что хочет попросить его себе. Прочитано. Яков Зяблицкий.

Судебный Следователь Н. Соколов.

Агафия Емельянова Абраменко, 23 лет, мещанка

посада Березняговатого, Херсонского уезда и гу-

бернии, православная, в деле чужая, не судилась.

Я кончила учительскую семинарию в Петрограде и, желая посмотреть Сибирь, поехала сюда учительствовать, но здесь я застряла, благодаря событиям. Из-за жалованья я потом перешла в почтовое ведомство на службу.

В Кош-Агач я приехала 1 октября 1918 года по старому стилю. До этого я не знала Пуцято. Познакомившись с ним, я иногда бывала у него на квартире. Жена у него была с хорошим характером. Но Пуцято ее поколачивал. Говорили, что он увлекся учительницей Гостюхиной и из-за этого у них шли нелады с женой.

У Пуцято я сама наблюдала два раза припадки. Однажды его потребовали в милицию. Как потом оказалось, его тогда вызывали по подозрению в большевизме. Он тогда вышел на крыльцо, и мы, находившиеся в конторе, услышали звук падения чего-то тяжелого. Мы вышли на крыльцо и увидели Пуцято, лежавшим на крыльце. Его внесли в контору. Он стал биться в судорогах. Волосы его встали. Его отправили домой. Потом второй припадок произошел после возвращения его из Монголии в Кош-Агач. Он тогда, как говорили, раскапризничался из-за того, что ему не дали верховой лошади, как он просил, и шел пешком 45 верст ночью. Придя домой, он расхворался. Мы его навещали в это время. Он лежал и был, как будто бы, не в сознании.

Вообще он был весьма раздражительный и не терпел насмешек, шуточного обхождения. Я никогда не слышала, чтобы он до ареста его и нашего называл себя Наследником. После же ареста на мои и Зяблицкого вопросы он давал такие ответы, что его можно было понять именно в этом смысле т. е. что он – Наследник. Больше я ничего показать не могу. Прочитано. Абраменко.

Судебный Следователь Н. Соколов.

С подлинным верно. Судебный Следователь

по особо важным делам Н. Соколов