По особо важным делам Н. Соколов 6 глава

По возвращении в Омск пришлось думать о будущем. Дела на фронте пошли хуже. Надеяться на скорое освобождение Петрограда уже не приходилось.

Только что освободившись от преследований, я не мог свыкнуться с мыслью, что мне ничто не угрожает: нервы расшатались. Служить где-либо я не находил для себя возможным, а в силу этого приходилось искать местожительство, где жизнь не была бы так дорога, как в Омске. Это обстоятельство и желание по з накомиться с Востоком России заставило меня выехать на Восток. Нам туда нужно было еще и по той причине, что за время преследования нас мы все растеряли: Марья Григорьевна из Симбирска ушла с маленькой подушкой. Поездка стоила нам дорого. Пришлось изыскивать способы улучшить наше материальное положение. В Харбине пришлось часть вещей заложить. Пришлось искать службу. Решил ехать в Омск и использовать некоторые знакомства. Приехали мы в Омск и поселились на старой квартире. Еще в Харбине я познакомился с неким Алексеевым, женаты м на внучке Л. Н. Толстого. У него свои небольшие склады электро-технических принадлежностей в Японии. Познакомившись с ним, я решил, если не удастся использовать моих знакомств в Омске, взять от Алексеева представительство в Харбине и Западной Сибири. Дорогой я приобрел знакомого: голландец Ганс Ван дер Дауэр, 2-й директор Явского торгово-промышленного товарищества. Он ехал в Россию и, наивный, как ребенок, предполагал, что он может таким путем через фронт проехать к себе в Голландию. /Он и уехал куда-то туда на запад и я больше не имел сведений о нем, куда он девался/. В Тайге мы с ним расстались: он поехал в Томск, намереваясь навестить жену одного из директоров Русско-Азиатского Банка. Так как он расчитывал приехать оттуда в Омск, я дал ему свой адрес. Он приехал к нам и прожил у нас 2-3 дня. За путешествие мы с ним хорошо познакомились, и он мне предложил некоторую сумму заимообразно с тем, чтобы я потом внес ее на его текущий счет в Русско-Азиатский Банк. Он дал мне два письма, одно на 15.000 на имя мое, другое на 5.000 на имя жены, прося в письмах выплатить нам эту сумму в Харбинском отделении Русско-Азиатского Банка. Службы найти в Омске я не мог. П р одав некоторые вещи через комиссионную контору, я поехал обратно в Харбин. Марьи Григорьевны я взять с собой на этот раз не мог, так как денег было мало и не все вещи были еще проданы. Мы предполагали, что когда они все продадутся, тогда она и приедет с сест рой Варей, которая к этому времени была уже в Омске. К 1 февраля 1919 года я прибыл в Харбин, где прочел приказ Верховного Правителя о мобилизации всех офицеров. Я явился к коменданту и поступил в Армию. Был я назначен в 9-ю дивизию, откуда мне удалось перейти в Штаб Владивостокской крепости, где я был зачислен в резерв чинов.

На первых порах Владивосток производил на меня хорошее впечатление культурного города, но скоро я разочаровался в нем: сплошная спекуляция: сколько стоит иена, а местные политические деятели после Петроградских произвели на меня такое впечатление, что я с отвращением отвернулся от них, чем, вероятно, нажил не мало врагов себе. Профессура Восточного Института поразила меня убожеством своего мышления и своей узкой партийностью социалистических толков. Я ушел исключительно в исполнение своих служебных обязанностей и ликвидировал почти все свои неудачные знакомства.

Жил я сначала в гостинице Версаль. С большим трудом удалось перевести во Владивосток Марью Григорьевну и Варвару Григорьевну. В Штабе крепости служить было тяжело для меня и в материальном и в моральном отношении. До коменданта крепости полковника Бутенко вскоре дошли слухи, что я женат на Марии Григорьевне. Этот ставленник демократии, возглавляемой жидком Дербером, старался меня всеми силами из Штаба удалить. Вскоре тому представился удобный случай. Бутенко пригласил меня в кабинет и заявил, что в обществе очень много говорят о моих семейных связях с Григорием Распутиным, с чем, при условиях времени, приходится считаться, и в силу этого и различных других причин, из которых оффициальной причиной было выставлено сокращение штатов, он меня переводил в отдельную казачью сотню. В это время я уже жил в казенной квартире на Русском Острове, Подножье, флигель 101, с Марьей Григорьевной; /Варвара Григорьевна уехала домой, так как в средствах мы были стеснены/. Еще до переезда на Остров Марья Григорьевна встретилась во Владивостоке с Верой Сергеевной Логиновой, урожденной Басовой, с которой она ранее встречалась в одном из лазаретов Ц арского Села имени ИХ ВЫСОЧЕСТВ, где Басова была сестрой. Были они с мужем у нас. Познакомились мы с ними. Отнеслись мы к ним сердечно. Как-то встретившись с Логиновыми, мы узнали, что им предложено покинуть казенную квартиру и они не имеют приюта. Мне удалось уговорить Марью Григорьевну предложить им поселиться у нас, чтобы помочь им в их безвыходном положении. Они охотно приняли наше предложение и переехали жить к нам. Я лично был этим очень доволен, так как по делам службы мне постоянно приходилось отлучаться и Марье Григорьевне было скучно. Первое время мы жили с Л огиновыми в мире. Но потом отношения испортились. Вероятно, под влиянием многих лишений нервы Веры Сергеевны расшатались и она стала проявлять в отношении мужа ревность. Это его обидело. Пошли у них сцены. Мы в свое время таковые переживали и были очень рады, что пережили их. Недоразумения между Логиновыми причиняли нам беспокойство. Раза два мне пришлось сделать Логинову замечание, что повлияло на наши отношения и обидело его очень. Но мы видели, что им некуда было выехать и, не говоря им ничего о нашем желании, чтобы они от нас уехали, терпеливо ждали, когда они сами уедут. В это время я был принят в отряд особого назначения, где мне предложена была казенная квартира. Я был очень рад такому исходу и предложил Логинову остаться в моей квартире, а сам решил переехать на новую. Но он не принял моего предложения. Состоя и сам в отряде особого назначения, он расчитывал поселиться и на новой квартире со мной, на что я ответил ему отказом. После переезда нашего на 2-ю Речку я был назначен адьютантом отряда особого назначения, на каковую должность расчитывал кажется, и Логинов. В отряде Л огинов встретился с капитаном Черкашиным, с которым он был знаком и ранее, и они очень подружились. Специальностью Черкашина были ложные доносы и спекуляция. За оскорбление офицеров он был судим судом чести, в котором имел честь присутствовать и я, как судья. Черкашин был удален из отряда, при чем я был в числе тех судей, которые на этом настаивали. По удалении его из отряда он тем не менее был принят в Штаб Командующего войсками в отделение контр-разведки, что всех нас неприятно удивило.

После подавления мятежа Гайды наш отряд должен был участвовать в подавлении забастовки грузчиков. Когда я был в ресторане, где кормил солдат, ко мне подошел агент контр разведки и арестовал меня. Меня отвели на гауптвахту. При обыске у меня отобрали ценный для меня бумажник: подарок покойному тестю ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА. Потом меня доставили в Читу. Дальнейший допрос был отложен, в виду позднего времени, до утра 31 декабря. Б. Соловьев.

Судебный следователь Н. Соколов.

С подлинным верно.

Судебный Следователь

по особо важным делам Н. Соколов

РГАСПИ, ф. 588 оп. 3 д. 7 л. 140 – 143 об.

Копия.

П Р О Т О К О Л.

1919 года декабря 31 дня Судебный Следователь по особо важным делам при Омском Окружном Суде Н. А. Соколов в г. Чите в порядке 722 ст. уст. угол. суд. допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля, и он показал: -

Борис Николаевич Соловьев – сведе-

ния о личности см. л. д. 123 том 8-й.

Дополнительно к моим объяснениям на Ваши вопросы показываю следующее. Отец мой был в большой дружбе с Григорием Ефимовичем. Они с ним старые знакомые и приятели. Но карьерой своей отец не был обязан Распутину и его переводы в Киев и в Петроград имели место без всякого содействия Распутина.

Познакомился я с Григорием Ефимовичем, кажется, в 1915 году. Сначала, как мне помнится, я познакомился с Марьей Григорьевной и Варварой Григорьевной. Они обе произвели на меня прекрасное впечатление непосредственных, сердечных, незлобивых, религиозных натур. С Григорием Ефимовичем я встретился ранее, кажется, знакомства с Марьей Григорьевной и Варварой Григорьевной. Я с ним встретился в квартире Леонтия Григорьевича Массалитинова, богатого помещика Орловской и Курской губернии, проживавшего в Петрограде и служившего в государственном контроле, но знакомства эта встреча не создала. Познакомился же лично с ним я в том же 1915 году, кажется, у нас в доме. Я стал бывать у Распутиных, но бывал я у них не из-за него, а из за барышень: они обе нравились мне. Мало-по-малу между мною и Григорием Ефимовичем установились близкие, любовные отношения. На меня произвело сильное впечатление первое же общение с ним. Получил я как-то письмо из Симбирска. В Симбирске я наследник дедушки и бабушки. Но имеются еще две наследницы: это мои тетки. Они или, вернее, мужья их всячески старались так или иначе испортить мои отношения к деду и бабушке. Это, хотя и не удавалось, так как они оба меня очень любят, то тем не менее неприятностей мне много было причинено. Так вот, однажды я получил такое письмо, которое мне причинило неприятность, и мне на душе было тяжело. Я пошел в таком настроении к Распутиным. Как сейчас помню, я встретил Григория Ефимовича в шубе: он куда-то собирался уходить. Увидев меня, он стал мне говорить: “тяжело тебе, парень, а ты потерпи. Молись, и душа успокоится. Свет тьму разгоняет, а будет светло, скоро-скоро беги. Ну, Господь с тобою. Иди, веселись”. Не знаю, задушевность ли его речи на меня подействовала, но я почувствовал, что тяжесть с меня спала. С этого момента я стал к нему приглядываться и искать общения с ним. Это мне иногда удавалось, но редко: у него не только часы, и минуты были расчитаны. Весной 1916 года у меня опять была с ним беседа. Это было в день его именин. Я поздравил его по телефону и не собирался идти к ним. Но он меня усиленно звал, и я отправился к ним часов в 10 вечера. Он меня хорошо встретил, помог мне любезно раздеться и повел меня в столовую. Там было много гостей. Он сказал им про меня: “вот вы его не знаете, а я его знаю”. В дальнейшем слова его сводились к тому, что он меня любит и чувствует во мне чистую, хорошую душу. Я был сильно сконфужен и после чая ушел в его кабинет. Он пришел туда, сел рядом со мной и стал мне говорить: “вижу, душа твоя все ищет и не находит, а ты не ищи, что у тебя тут рядом с тобою и в тебе самом. Не книги ученые читай, а достаточно Евангелия. Откроешь его все ясно. Вознесешь душу свою молитвою к Господу и все поймешь. Его Единого спрашивай. У Него ответ есть. Молись и люби. Крепко люби людей. Много по миру зла ходит и в людях зло, но добро все побеждает. Люби и ненавидящих тебя. Ты думаешь, я не знаю, что обо мне говорят и сколько зла мне желают, а я молюсь за них, чтобы Господь простил их. Вот тебе и легко будет и душа успокоится”. Его слова, конечно, передаются мною не в буквально точном смысле. Я передаю лишь его мысли. Редко, сравнительно, встречаясь с ним, я видел, тем не менее, что он меня любит. Сильно полюбил и я его. Сколько любви, добра было в этом человеке и так это ярко всегда выражалось, что он мне стал, к стыду, быть может, ближе моего отца.

Я полюбил и Марью Григорьевну. Но она была невеста Хакадзе. Григорий Ефимович был против этого брака, но Марья Г ригорьевна была очарована им и настаивала выйти за него. Как мне потом передавали, Григорий Ефимович говорил ей: “Как хочешь. Я тебе противоречить не стану. Но я тебе скажу: ты выйдешь за Бориса”. ИХ ВЕЛИЧЕСТВА очень близко принимали к сердцу интересы семьи Григория Ефимовича. Хакадзе представлялся ГОСУДАРЫНЕ, как жених Марии Григорьевны ГОСУДАРЫНЯ также не одобрила ее выбора. Но препятствия, кажется, только еще больше заставляли ее желать выхода замуж за Хакадзе.

Был назначен, кажется, и месяц свадьбы. Вдруг случилась какая-то история, которой я не знаю, и Григорьевна сама отказала Хакадзе. Лето 1916 года Марья Григорьевна проводила в Покровском. Звали туда и меня, но мне не позволяла служба. Осенью мы встретились и часто виделись. В последних числах ноября месяца 1916 года я был командирован в Штаб 23 дивизии в Тарнополь, куда я отвез первый выпуск солдат разведчиков и команды службы связи /я в это время был начальником обеих этих команд/. Вернулся я в Петроград 20-21 декабря. Дорогой я узнал из газет о смерти Григория Ефимовича. Общее наше горе еще больше сблизило меня с Марьей Григорьевной. Наши добрые отношения продолжались до января 1917 года. Тут у нас произошла размолвка, и наши отношения прервались. Я не виделся больше с Марьей Григорьевной и только от знакомых узнавал, что у них все благополучно, и ГОСУДАРЬ заботится о них. После революции я встретил их у своего отца. Это было, вероятно, в июле месяце. Я не мог равнодушно смотреть на них, забыл об обиде, полученной мню от Марии Григорьевны и все простил ей. В сентябре, кажется, мы повенчались.

Имея общение с Григорием Ефимовичем, наблюдая его и зная о его отношениях к ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ, я могу сказать по этому вопросу следующее.

Он был истинный христианин. Его речи были проповеди христианства, как учит наша православная церковь. Истины, которые он говорил, были старые, но они весьма действовали на людей, потому что та простота, с которой он их говорил, и в особенности задушевность делали их для понимания весьма простыми и они шли в душу. Душевно он был весьма одаренный человек.

Бывая в близких отношениях с ИМПЕРАТОРОМ, он безусловно часто вел с НИМ беседы и политического характера. Григорий Ефимович был сторонником тесного единения ЦАРЯ с народом: ГОСУДАРЬ скорее найдет любовь и поддержку в простом народе, чем у интеллигентных кругов, и, в частности, у нашей аристократии. Вот в этом и заключалась его главная идея.

Единение он, вероятно, представлял себе в форме любви к ближнему и о формах /политических/ единения он не говорил.

Он в последнее время пил сильно. Когда ему это ставили на вид, он отвечал: “ни запить, ни заесть того, что будет”. Между прочим, он говорил: “меня не будет, и ЦАРЯ не будет”. Про Алексея же Николаевича он говорил, что Он будет царствовать.

В половом отношении он был человек, весьма нравственный. Марья Григорьевна говорила, что он уже много лет не жил с женой.

В силу своих отношений с ИМПЕРАТОРОМ, я думаю, что он влиял на дела управления. Но, конечно, его идея общения ЦАРЯ с народом, может быть, и выливалась не в такие формы, как он сам бы хотел бы этого. Назначения последнего времени на ответственные посты, вероятно, этим и объяснялись: Хвостова, Протопопова; первый был Членом Думы, второй – Товарищем Председателя.

К войне этой, как я знаю, Григорий Ефимович относился отрицательно, но почему, - я этого не знаю. Может быть, обладая даром предвидения, он предчувствовал те бедствия и несчастия, которые принесла это война России.

Про его убийство, как я знаю о нем, могу сказать следующее. –

Он его предчувствовал. За некоторое время до убийства он сделался грустен, плакал и создавал дурное настроение у окружающих его. Пил много. Когда его спрашивали по этому поводу, почему он пьет, он отвечал той фразой, которую я привел. Постился, говел. В день убийства он ходил в баню и два раза менял белье. Когда прислуга ему что-то заметила на это, он ответил: “так надо”. Вечером поздно за ним заехал, кажется, Юсупов и увез его к себе. О том, что было во дворце Юсупова, я знаю от Анны Александровны Вырубовой. Ей об этом рассказывала Муня Головина, мать которой – сестра жены Павла Александровича. Муне же Головиной рассказывал об этом сам участник убийства Дмитрий Павлович. Вот что мне рассказывала Вырубова. Юсупов привез Григория Ефимовича к себе в дом и находился с ним в одной из комнат нижнего этажа. В верхних комнатах были в это время – Дмитрий Павлович, Пуришкевич артистка Коралли и другие еще лица. Юсупов предложил Григорию Ефимовичу выпить какого-то хорошего вина, которое ему удалось достать. Незаметно для Григория Ефимовича Юсупов подмешал в вино сильную дозу надежного яда: цианистого кали /так!/, действие которого они предварительно испытали на собаке, моментально же сдохшей от этого яда. Григорий Ефимович выпил. Юсупов сидит и дожидается, когда яд подействует. Проходит 5, проходит 10 минут, Григорий Ефимович сидит и разговаривает. Тогда Юсупов оставляет его, вбегает в верхние комнаты и говорит другим: “что делать? Его и яд не берет”. Пуришкевич да совет стрелять Григория Ефимовича, и вся эта “почтенная” компания сошла в ту комнату, где остался Григорий Ефимович. Показывая на какую-то старинную икону, Юсупов предложил ему посмотреть ее, зная, что Григорий Ефимович был любитель старинных икон. Когда он подошел к иконе и стал ее разглядывать, Юсупов выстрелил в него в спину из револьвера. Григорий Ефимович обернулся к нему, поднял руки и сказал: “что ты делаешь?”. В ужасе все убежали наверх. Григорий Ефимович пошел в переднюю, одел шубу и стал отыскивать ботики /так!/. Благодаря этому, он замешкался и, когда вышел наружу, он ослабел. Тут его догнали Юсупов, Пуришкевич и Дмитрий Павлович и добили его. На теле его оказалось 4-5 револьверных и 1 колотая рана.

Убийство его готовилось заранее и о нем знали Муня Головина и Протопопов, предупреждавшие его об опасности.

Все объяснения, что Григорий Ефимович был пятном на жизни АВГУСТЕЙШЕЙ СЕМЬИ, и монархические организации нашей аристократии хотели смыть это пятно – есть ложь.

Пуришкевич только потому убивал, что он слышал или знал о единении ЦАРЯ с народом, о котором говорил Григорий Ефимович, находя эту проповедь, быть может, вредной для своей программы.

Теми же мотивами я объясняю участие в убийстве Юсупова плюс чувство зависти, которое в аристократических кругах культивируется столетиями.

Что же касается роли Дмитрия Павловича, то про это я скажу вот что. Убийство Григория Ефимовича было только началом. Предполагалось убить и ГОСУДАРЯ с ГОСУДАРЫНЕЙ. Затевался дворцовый переворот.

В связи с убийством Григория Ефимовича был арестован Белецкий, который и обладал этими сведениями по своей должности. Юсупов и Дмитрий Павлович просили в то время /после убийства Григория Ефимовича/ себе аудиенции и не получили ее потому именно, что боялись, что они совершат убийство ГОСУДАРЯ и ГОСУДАРЫНИ. Но сам Дмитрий Павлович, человек молодой и мало развитой, был орудием в руках другого, кто был соучастником и убийства Григория Ефимовича и заговора. Это – Елизавета Федоровна. Она была настоящая немка и не стеснялась в то время когда весь мир боролся с германской гегемонией, обмениваться телеграммами /уже после революции/ с Императором Вильгельмом. Она же обменивалась и телеграммами с Дмитрием Павловичем, одобряя убийство Григория Ефимовича. Таким образом, это убийство, как и попытка дворцового переворота /вернее, намерение/ есть работа немцев.

Сережу Маркова я впервые узнал в Петрограде. Ему лет 19, высокий, блондин, довольно широкий, скорее полный, растительности никакой не имел, особых примет - также. Познакомился я с ним между первой и второй поездками в Тобольск у Анны Александровны Танеевой. Он мне тогда же сказал, что он прислан от организации Маркова 2-го, очень сильной людьми и средствами, а находится эта организация где-то в одной из юго-западных губерний. Танеева боялась иметь с ним общение, так как она сама только что освободилась от преследований. Поэтому она и сплавила его из Петрограда вслед за мной. За что, собственно, его арестовали, я не могу сказать. Он формировал в Тюмени эскадрон, как я уже говорил. Между тем, в Тюменском исполкоме обвиняли военный комиссариат, т. е. офицерскую, конечно, среду в контр-революционности. Вот на этой почве и произошел его арест. Поводом же для этого было то, что Маркова видели вместе со мной, а я был под надзором. Арестовали нас, т. е. посадили в тюрьму в один и тот же день, а выпустили его позднее меня. Суда же нам никакого не было: все ждали тогда большевики какую-то комиссию из Омска. Я знаю, что Марков после его освобождения хотел ехать вслед за АВГУСТЕЙШЕЙ СЕМЬЕЙ в Екатеринбург. Им руководило чувство любви к АВГУСТЕЙШЕЙ СЕМЬЕ, как и мною. Он хотел как-либо иметь общение с НЕЙ. Удалось это сделать ему, или нет, - я не знаю.

С Седовым я познакомился в Тюмени после моего освобождения из тюрьмы. Где и при каких обстоятельствах я познакомился с ним, я хорошо не помню. Кажется, его привел ко мне на квартиру Стряпчевой Марков. Я вовсе не запрещал Седову ездить в Тобольск. Как же я мог это сделать. Угроз ему я никаких не делал. Не требовал я, чтобы он с л ушался меня, угрожая ему чем-либо. Просто я доверял ему, как “мальчишке”, и опасался, что после моего ареста он может попасться, а это может повлечь за собой неприятные последствия для АВГУСТЕЙШЕЙ СЕМЬИ. Нуждаясь крайне в деньгах, я взял у него 2000 рублей. Впоследствии, когда я ему стал их отдавать, он не брал. В общем, у него, вероятно, явилось чувство обиды ко мне за все, о чем я Вам сейчас сказал. Кроме того, он какой-то странный. Временами мне казалось, что в нем проглядывает что-то ненормальное. Никаких двоих офицеров и дамы, которые бы были кем-либо выданы в Тюмени большевикам я не знал и ничего об этом не слышал. Поэтому, я и не мог ничего подобного говорить Седову. В Тобольске он жил у Мельника, женившегося на дочери лейб-медика Боткина Татьяне и проживавшего в Тобольске. Романова мне говорила, что вряд ли брак Мельника основывается на чувстве любви его к Татьяне Боткиной. По ее словам. Мельником руководило чувство расчета. Зная, что ГОСУДАРЬ любил Боткина, я, конечно, в силу этого, питал добрые чувства к семье Боткина и, не зная о сути отношений Седова к Мельнику /они, оказывается, в хороших отношениях сказал о том, что я слышал от Романовой про Мельника, Седову. Тот несомненно передал мои слова ему. В результате - вражда их обоих ко мне.

Ярошинского я лично не знал раньше. Я только слышал о нем. Он русский подданный, типичный поляк, очень богатый чкловек /так!/, владелец крупных сахарных заводов в Юго-Западном крае, полученных им по наследству от отца. Он был известен АВГУСТЕЙШЕЙ СЕЬЕ /так!/, так как он содержал на свои средства лазареты в Царском. Я с ним познакомился только в 1917 году, как я уже Вам и объяснял. Его довольно безразличное отношение к АВГУСТЕЙШЕЙ СЕМЬЕ я объясняю моментом времени: тогда ведь было время “самоопределений”. Поступил я к нему в секретари из чисто личных побуждений. Не находя возможным служить при большевиках, я решил заниматься чисто личными делами. Я и думал тогда поближе познакомиться с банковскими кругами для будущего. Должен я был получать у него 3000 рублей в месяц. Моя первая поездка в Тобольск и была первым поручением, которое было возложено на меня Ярошинским. Никакой, таким образом, организации у нас не было. Была просто группа лиц, в которую входили: я, Танеева и Лошкарев. В первую поездку у нас не было никаких определенных целей в отношении АВГУСТЕЙШЕЙ СЕМЬИ. Просто мы хотели помочь ЕЙ чем-либо. По возвращении из Тобольска мы думали уже, нельзя ли ЕЕ увезти, чтобы спасти ЕЕ, так как положение ЕЕ было плохое. ОНА страшно нуждалась.

В Кушелевсеое /так!/ дело я вложил своих денег немного: самое большее тысяч десять. У нас в этом деле так были распределены роли: Куропаткин – администратор, Кушелев – капиталист, Попов – техник, я был душой этого дела и на мне лежала организационная часть.

Часть денег я еще вложил в другое дело: золотопромышленное по реке Кутима, Чердынского уезда, Пермской губернии. Там были золотые прииски. Розыски там вел инженер Шарль Бруар, с которым я познакомился через Куропаткина. Средств у Бруара не было. Я и дал ему тысяч шесть, приблизительно. Сам я в этих местах ни разу не был. Впоследствии, когда меня арестовали в Покровском, паспорта у меня, как я уже говорил, не было, а было удостоверение на имя Корженовского. Между тем, я назывался своим именем, так как называться чужим именем в Покровском, где меня многие знали, было рискованно. Возникло, естественно, подозрение в моей личности. Тогда я вызвал телеграммой Бруара и он удостоверил мою личность. Впоследствии отношения с ним испортились. Он был большевитский комиссар и шантажировал Марью Григорьевну, угрожая целости ее бриллиантов.

В Екатеринбурге я никогда не был, вообще не останавливаясь в этом городе, проезжая через него.

В составе лиги, организованной Федоровым, было очень много лиц: члены Государственной Думы Афонасьев, Мансырев, известный Шульгин. Почетным ее членом был Адмирал Колчак.

Во время большевитского переворота я не был в Петрограде. Я не могу припомнить, где именно в это время я находился. Но мне кажется, что я, как будто бы, был где-то в пути. Все письма к Танеевой, которые я сам читал, были на русском языке. Но были письма и на английском языке.

Деньгами голландца Дауэра я не воспользовался. Я обратился в Харбине в банк с одним из писем. Мне сказали чтобы я зашел на другой день. Но я больше не пошел мне не хотелось пользоваться деньгами незнакомого человека.

По содержанию записей в дневнике Марьи Григорьевны и в моих заметках я могу сказать следующее.

В записи от 10 января “там” – это, вероятно, у Анны Александровны Танеевой.

Дядя Ваня – мой дядя Иван Васильевич Соловьев. Аня это Танеева. Муня – это Головина. Красавица – это жена какого-то инженера, не знаю, кто это такая; это знакомая Марьи Григорьевны. Оля – дочь Ивана Васильевича. Орановский – Генерал Лейтенант, у которого я снимал для женитьбы квартиру. Танаевский-Ордовский – бывший Тобольский губернатор. Марья Андреевна Гар богатая женщина в Петрограде. Светчин – свитский генерал. Лиля – его дочь. Всеобщая любимица – это, вероятно, Танеева. Григорий Яколлевич /так!/ Харлин – жених Маруси Сазоновой, присяжный поверенный. Кто такой Леонид Алексеевич, - не знаю. Князь Багратион-Давыдов – помещик с Кавказа. Елизавета Петровна – моя мачеха. Гога – офицер, знакомый жены. Князь Фристов домовладелец в Петрограде. Галя Хачетарьянц – гимназистка, подруга жены. Не знаю имени жены Алексея Куропаткина. Кто такой Гриня, хорошо не знаю, кажется, сын Свечниных. Шура Напойкина – подруга жены, гимназистка. Рая – это жена виноторговца, фамилии не знаю. Ольга Владимировна Лахтина – старая знакомая Распутиных. Краруп – известная художница. Николай Иванович Решетников – Московский купец. Маруся Сазонова – дочь члена Петроградской городской управы, кажется племянница министра Сазонова. Батюшка – это иеромонах, по имени, кажется, Иван, из одного из Царскосельских лазаретов; сестра – какая-то сестра милосердия, которая ухаживала за Танеевой. Дочка – это какая-то дама, которой я сам лично не знаю. Дмитрий Николаевич Ломан – флигель-адъютант. Елена Порфирьевна Турович – содержательница гимназии. Поленька – блаженная из Ивановского монастыря. Комиссар Бруар /он был комиссаром горного округа и юстиции в Чердынском уезде/ тот самый, о котором я Вам уже говорил. Кто такая Лиля Лохова – не знаю. Георгий Алексеевич – это Васильев. Кто такая Тина – не знаю. Георгий Алексеевич – это Васильев. /так!, повторяется 2 раза, прим. мое/ Тимофеева – это дочь купца в Петрограде. Кто такая Мариетта, не знаю. Станислав Людвигович – это муж Турович. Кто такой Гаврюша, не знаю. Надя – это Стряпчева. Грановский – содер ж атель театра в Тюмени, адвокат, подпоручик и секретарь трибунала. За мое освобождение Марья Григорьевна дала ему взятку в 2000 рублей. Потом она пожаловалась председателю совдепа Немцову, и Грановский был по этому поводу арестован. Мурашный – это местность, где Григорию Ефимовичу было видение. Александр Венедиктович – это начальник почтово-телеграфного отделения в Покровском. Надя Стряпчева Свистунова – дочь кр-на в Покровском. Александра Севастьянова /по отчеству Абрамовна/ - стар у шка, знакомая Токаревых. Теплов – это житель Симбирска. Женя – мальчик, сын Васильевых в Омске. Елизавета Александровна Сапожникова – наша Петроградская знакомая, жена офицера из гвардейских полков. Я встретился с ней в Омске. Она стала мне болтать про монархическую организацию в Омске во главе с Красильниковым, Катанаевым, Волковым. Я ее изобличил во лжи и просто-на-просто выгнал от себя. Зоя Викторовна Немчикова – барышня в Омске, кажется, племянница члена Государственной Думы Александра Андреевича Мотовилова. Иван Петрович Логинов и Роберт Иванович /фамилии не знаю/ - это офицеры, с которыми я познакомился в пути на восток, хотя Логинова я знал еще по Симбирску. Эристов – это другой Эристов, знакомый Марья Григорьевны /так!/, из компании Хакадзе. Людвиг Иустинович Козлвоский /так!/ - знакомый мой по Петроградi /так!/; после револбции /так!/ он уехал в Сибирь. Алексей Степанович Потапов – Генерал Майор, заместитель Гучкова в военно-морской комиссии. Я познакомился с ним еще в Думе. Потом мы встретились с ним в Харбине. Он просто жил здесь, ничего не делая. Беккер – Харбинский комиссионер. Островский – чиновник Омского министерства путей сообщения. Мария Алексеевна – его, кажется, дочь. Симошка – это Симанович, секретарь Григория Ефимовича. Г. И. Пегова – не знаю. Васса Георгиевна Молчанова – Егорова родственница Петирима. Кто такой Василий Георгиевич – не знаю.

Дальнейший допрос, за поздним временем, был отложен до утра 1 января. Б. Соловьев.

Судебный Следователь Н. Соколов.

С подлинным верно.

Судебный Следователь

по особо важным делам Н. Соколов