– Однажды в стране франков, в городе Нант, викинги изрубили всех жителей, без исключения. Их окровавленные мечи предали смерти женщин и детей, юных и стариков, мирян и духовных лиц. Монахи нашли убежище в соборной церкви Святого Петра. Тогда викинги выломали церковные двери, убили епископа прямо у алтаря, окропив его кровью страницы Священного Писания, а потом сожгли церковь вместе с искавшими в ней убежища людьми. Много таких богопротивных злодеяний числится за ними, сын мой! – поведал пастор четырнадцатилетнему Йохану.
В тот солнечный летний день парень, как это с некоторых пор у него водилось, уклонился от забот по усадьбе, повздорил с матушкой, горько укорявшей сына, небрежно отмахнулся от сестер, обозвал отца «одноногим пьяницей» (благо заслуженному ветерану походов Карла XI было не угнаться за быстроногим Йоханом на своих костылях), и сидел один под руническим камнем. Тут и застал его местный пастор Бьорк, вероятно, посланный родными с целью вразумить «заблудшего отрока». Однако вместо возвращения беглеца под отеческий кров и отцовские же ивовые розги неожиданно состоялась содержательная беседа о скандинавских древностях. Пастор, как истинный швед, тоже преклонялся перед мужеством и ратными подвигами далеких предков, но, как слуга Господа, не мог оправдать их кровожадности и алчности. Он честно рассказал Йохану, что легендарные викинги слишком часто оборачивались лютыми волками, жадно рвавшими друг у друга награбленные сокровища и со злобным хохотом умертвлявшими беззащитных людей.
– Как же так, преподобный отец? – усомнился Йохан. – Если викинги были такими бессовестными разбойниками, то как их дух может жить в нашем доблестном короле Карле XII?
– Его Величество Карл XII – добрый христианин, и я уповаю, что он не станет жечь в чужих землях ни храмов, ни монастырей! – не совсем уверенно ответил пастор. – Но дух викингов и вправду поселился в его юном теле – уж не знаю, на счастье или на беду Швеции! Не скрою, я, как и многие достойные люди в нашей стране, предпочел бы, чтобы король больше помышлял о добыче угля или литье стали, о великих богатствах наших горных рудников и о рыбных ловах у побережья, чем о заморских походах! Но с тех пор, как Карл взошел на престол, он думает только о войне, чем соблазняет буйные юношеские головы!
– Нынче днем я долго сидел у рунического камня, – доверился пастору Йохан. – Солнце высоко стояло на небе, и в движении небесных облаков мне пригрезились диковинные вещи. Битва, суровые воины, закованные в железо, и сам Медведь с железным боком, про которого я читал в старинной книге… Воин, королевский сын, который ни разу не был ранен!
– Видно, такие же книги читал наш король, – горько вздохнул пастор. – Уж лучше бы он внимательно читал Святое Евангелие! Смущены умы и юных, и зрелых… Много горя увидит наша Швеция от такого правления!
– Король завоюет для нас новые земли! – горячо возразил Йохан. – Ныне нам тесно в границах нашей маленькой скалистой Швеции! Правду говорят: смелому – везде отечество! Когда мне исполнится пятнадцать, я поступлю в прославленный Уппландский драгунский полк, в рядах которого уже бьется за короля Карла мой брат Кристиан. Каждая усадьба в округе дала полку одного‑двух, а то и нескольких храбрых воинов, с каких это пор семейство Крузе уступало соседям в доблести? Не время думать об угле и железе, незачем обрабатывать нашу скудную землю! За морем хлеба хватит, чтобы накормить всю Швецию. Прекрасные страны ждут нас – много добычи и красивые девушки!
– Иди‑ка лучше домой, раздели с отцом его заботы! – посоветовал пастор. – Твой старший брат Кристиан уже ничем не поможет семье и родной усадьбе! Остался только ты, мальчик! Неужели земле суждено пребывать в запустении, пока такие, как ты, скитаются по свету и поят ненасытное железо кровью – чужой и своей?
Йохан расхохотался в жестокосердии юности:
– У моего отца одна забота – с утра до вечера глядеться в кружку с можжевеловкой!
Пастору пришлось сурово прикрикнуть на непочтительного сына:
– Не смей так говорить. И помни, что это проклятая война превратила твоего отца в искалеченного телом и душой пьяницу, потерявшего веру в милость Божию и людей. Хочешь, чтобы и тебя постигла такая участь?
– Не постигнет, преподобный отец, можете не сомневаться, – самонадеянно пообещал Йохан. – Я добуду для отца другую усадьбу, куда лучше и больше, чем наша развалюха! Говорят, нынче король Карл щедро раздает земли в Лифляндии своим верным воинам.
– Полагаю, лифляндскому дворянству это не особенно по нраву, – резонно заметил пастор. – У каждой усадьбы есть свой хозяин. Негоже бросать свое и зариться на чужое! Бог покарает захватчиков!
– Мы, шведы, не захватчики! – горячо воскликнул Йохан. – Наш король Карл живет ради подвигов и славы! Когда ему было семь лет, он уже без промаха стрелял из мушкета и справлялся с любой лошадью! А на коронацию он приехал на рыжем коне, подкованном серебряными подковами, со скипетром в одной руке и мечом – в другой, подобно королям славной древности!
– И вырвал корону из рук архиепископа, достойнейшего служителя Божьего, чтобы самому возложить ее себе на голову, – возмутился пастор. – Это ли не кощунство над верой и не надругательство ли над обычаями славной старины?! Благодарение Богу, у короля есть добрая и благочестивая сестра Христина, и она удерживает его от многих бессмысленных поступков и неправедных дел!
– Старшие слишком много говорят о смысле и разуме! – отмахнулся Йохан. – Вот и отец мой, хоть смолоду сам побывал с нашим прошлым королем на войне с Данией, теперь не позволяет мне вступить в армию. По его милости я должен копаться в земле, чтобы стать таким же жалким неудачником, как он сам!
– Твой отец пролил кровь за короля и потерял ногу в сражении. Не тебе, мальчик, судить его! И ныне у него нет иных помощников, кроме тебя. Вспомни о матери, о сестрах, которым придется совсем туго без второй пары мужских рук в хозяйстве! Не об армии должен ты помышлять, молодой Йохан Крузе, а о родной усадьбе и благе семьи!
Впрочем, уговаривая Йохана остаться дома, пастор был не совсем бескорыстен. Он радел и о благе собственной семьи. Его единственная дочь Анна давно засматривалась на этого смазливого и своевольного не по годам мальчишку. Да, парень горд и непокорен, размышлял скромный уппландский священнослужитель, зато обладает живым умом и тягой к знаниям. Под благотворным влиянием он сможет стать образованным человеком и займет достойное место в жизни и без всякой армии. Лучшей партии для Анны тогда не найти!
Однако Йохан был еще и упрямцем, рано услышавшим зов солдатской трубы и не желавшим слышать за ее воинственными звуками голоса разума.
– Вам не остановить меня, преподобный отец! – отрезал он. – Никому в целом мире меня не остановить! Я решил служить королю Карлу – и так тому и быть!
– Служить Его Величеству можно и на мирном поприще…
– А я уже выбрал военное! И не вижу другого пути, более достойного мужчины! Через год я поступлю в Уппландский полк… И несдобровать тому, кто встанет у меня на пути, когда я пойду за вербовочным значком, – поколочу!
Восторг молодого Йохана перед Карлом XII разделяли в обширном лене Уппланд все – от знатного дворянина до простого крестьянина. Так что пожилой миролюбивый пастор Бьорк, любитель рунических надписей и старины, который упорно твердил прихожанам о том, что поприще мира почетнее, чем военное, слыл в округе «белой вороной». Восхищенная молва о том, что дух гордых викингов поселился в долговязом белокуром юнце, носившем камзол из грубого сукна и презиравшем женщин, – короле Карле XII, была на устах даже у дам и девиц, хотя им, собственно, впору было обидеться. Подобно Ронгвальду, и Гаральду, и другим легендарным героям, король жил не ради бренных земных удовольствий и даже не ради процветания своей северной страны, а ради бранной славы и подвигов. Но шведы прощали Карлу и свалившиеся на их плечи огромные подати, которые шли на военные нужды, и обнищание старинных дворянских усадеб, и упадок некогда богатых заводов, в былые времена снабжавших всю Европу железом, и даже безрассудный вызов, брошенный одновременно и Дании, и Саксонии, и Речи Посполитой, и даже огромной Московии. Даже когда вдовий и материнский плач по очередной молодой жизни, оборванной бранным железом или жестокой лагерной лихорадкой в далеком краю, нарушал покой Уппланда, проклятия королю‑воителю не примешивались к этим стенаниям…
Когда Йохану исполнилось пятнадцать, он поступил в Уппландский драгунский полк, гордость родного края, вербовавшийся почти сплошь из свободных землевладельцев – здешних уроженцев. Вербовщики охотно записали крепкого и ловкого парня на службу: подобно сотням и тысячам подобных юнцов, ему предстояло возмужать под знаменами. Однако пока его руки не обрели взрослую силу, Йохан был назначен учеником трубача. Немало мальчишек, нетерпеливо становившихся в строй в слишком юных летах, перебывали полковыми учениками – музыкантов, кузнецов, мастера‑седельщика, оружейника, фельдшера. Большинству из них хитрая наука этих воинских «ремесленников» оказывалась не по зубам. Однако на выучке они проходили иную школу – солдатскую. Вскакивать по сигналу утреней «зори», вычистить сначала коня и лишь затем вспомнить о своем нехитром туалете, неустанно следить за чистотой и исправностью сбруи, амуниции и оружия, укрощать вздорный лошадиный нрав и исполнять любой маневр, не выпадая из строя своего плутонга роты и эскадрона, биться огнестрельным и «белым» оружием… А еще – курить едкий дешевый табак и пить крепкую польскую водку, играть в кости и заковыристо сквернословить, проигрывая, – вот и вся солдатская выучка.
Через год‑два, возмужав, большинство полковых учеников становилось во фрунт простыми солдатами, причем куда более искушенными в драгунском строе и быте, чем обычные новобранцы. Лишь немногие, кто оказался более восприимчив и старателен, оставались в привилегированном цехе полковых «мастеров». Йохан, влюбившийся в гармоничную красоту серебряных песен драгунских фанфар с первого дня пребывания под штандартами Уппландского полка, оказался одним из этих немногих.
Бывало, забыв о том, как саднили кровавые мозоли от конского скребка и болели плечи после долгих часов упражнений с тяжелым палашом, он в любую свободную минуту подсаживался к своему наставнику – трубачу Бардуну и с упоением учился выдувать из сверкающего зева медной фанфары мощные и волшебные звуки. Даже испытанные усатые рубаки с уважением поглядывали на толкового парнишку. Каждый из них умел по первым звукам узнавать «аппель», «поход», «атаку», «парсель», «эплояду» и десятка два других сигналов, но попробуй‑ка извлеки их из меди так, чтоб было не только понятно, но и красиво на зависть всем другим полкам шведской конницы – и рейтарам,[3]и братьям‑драгунам! Вскоре юный Йохан Крузе заслуженно занял место на фланге первой шеренги своей драгунской роты – место трубача. А на походе он и вовсе гордо дефилировал впереди, даже перед капитаном, со своей начищенной фанфарой и в мундире, украшенном отличием своего звания, – красивыми наплечниками с золотистой бахромой и бело‑желтым галуном, нашитым по борту, клапанам карманов и швам. Прослужив так несколько лет, можно было задуматься и об офицерском чине…
Впрочем, успехам Йохана на службе немало способствовал старший брат Кристиан, который также служил в Уппландском драгунском, в той же самой роте, и выслужился в плутонговые[4]командиры. С первых дней старший брат, по собственному выражению, «приглядывал за малышом». Кроме всего прочего, Кристиан обучал Йохана довольно своеобразным драгунским доблестям – и то и дело совал ему в рот длинную трубку. Йохан поначалу захлебывался дымом, но честно курил, надеясь снискать одобрение Кристиана. Тот небрежно похлопывал «мальчонку» по плечу и ссылался на старую поговорку: «Нет в мире солдата, чтоб не курил трубки и не пил пива». Брат был большим поклонником этих невинных солдатских утех. Зато, что касалось третьей утехи – продажной любви дешевых лагерных шлюшек, во множестве следовавших за армией, Кристиан был непреклонен. Когда Йохан однажды из любопытства увязался за двумя старшими товарищами, со смехом и грязными шуточками направлявшимися к известной обозной «розе» сомнительной свежести, Кристиан резко и зло одернул его:
– Даже не думай, глупый щенок! Солдатская жизнь – грязное дело, но пыль дорог и пороховая копоть, кровавые пятна и разводы пота не пачкают нашей чести. А блуд – пачкает! Заруби это на своем сопливом носу, пока он не провалился, как у покойника, от дурной болезни.
Йохан покорно повиновался, однако молодая кровь бурлила в молодом теле, и он осмелился спросить у грозного, как сам Марс, брата:
– Кристиан, так что же, нам совсем обходиться без любви, как это делает наш добрый король?
– Любовь – всего лишь короткий отдых воина, – выкрутив длинный ус, отчеканил Кристиан фразу, некогда при схожих обстоятельствах сказанную кем‑то из ветеранов ему самому. – Не родилась еще та красотка, чей нежный взгляд сравнится с одобрительным кивком нашего короля! Не можешь жить без сладкого – соблазни на постое молоденькую поселяночку или глупую дочку какого‑нибудь толстопузого горожанина. Но упаси тебя Бог, малыш, чтобы хоть одна из них заняла твое сердце дальше аванпостов. Не возбраняется, снимаясь с квартиры, прихватить с собой парочку разбитых женских сердец, но не смей оставлять бабам свое: пропадешь!
Йохан привык во всем соглашаться с Кристианом. Однако теперь он смело мог сказать: во всем, кроме женщин. В тот вечер они здорово поспорили, сидя у бивуачного костра.
– Нечестно обманывать бедных девушек и заставлять их плакать, а самому так вот пускать из носу дым кольцами! – горячо заявил Йохан. – Не ты ли сам твердил мне: солдат никогда не обещает того, что не может сделать?
– Да, но это когда дело идет о службе или о товарищах! – парировал Кристиан. – Обмануть бабу – все равно что обмануть неприятеля. Это военная хитрость, это – почетно!
– Только не для меня, – исполнился решимости младший брат. – Раз уж грешно иметь дело со шлюхами, то я клянусь, что никогда не возьму ни одной честной девчонки обманом или хитростью.
– Значит, так, останешься девственником до седых волос! – захохотал Кристиан, но осекся, увидев гневно сжатые кулаки «братишки».
– Ладно, ладно, поступай как знаешь, – поспешил он утешить Йохана, которого, несмотря на свои напускные жесткость и ехидство, очень любил. – Только, помяни мое слово, наплачешься ты тогда в жизни от баб… А они – от тебя, несмотря на все твои благородные глупости!
Храброе и свободолюбивое сердце билось в груди Йохана, но, наверное, слишком мягкое для холостой солдатской доли. Волновали это сердце и ясные девичьи глазки, и приятные округлости женского тела, и мечты о романтической любви. Еще в родном Уппланде он был очарован дочкой пастора Бьорка – белокурой и голубоглазой Анной. Однако преподобный строго следил за дочкой, и Йохану не удалось даже сорвать с ее розовых уст невинный поцелуй… Правда, потом, когда он уезжал из усадьбы, Анна шла за ним до замшелых рунических камней и смотрела совсем по‑другому, чем раньше, – печально и ласково. Сначала Йохан думал о ней – примерно месяц, но потом позабыл. Анна же долго грустила и хранила между страницами Библии сорванный для нее Йоханом полевой цветок… Но столько было вокруг событий кровавых и страшных, таких далеких от безмятежного отрочества, что забылись и ее лазоревые глазки, и перепалки с вечно пьяным и раздраженным отцом, и мягкие укоры матери, и беззаботное щебетанье сестер.
Шла война, ставшая для шведской армии привычным состоянием еще со времен победительного «северного льва», защитника протестантской веры Густава Адольфа. Новый юный шведский Марс, стремительный Карл XII, сначала мощным ударом с моря вышиб из войны давних недругов – датчан, потом повернулся против другого врага – саксонского курфюрста Августа Сильного, обрушился на избравшую его королем Польшу, да так и носился со своими полками по северо‑восточной Европе, не зная ни покоя, ни отдыха. Под Нарвой он застал врасплох и жестоко разгромил своего самого необычного врага – царя московитов Петра. Московит слыл опасным чудаком – для Европы, безжалостным властелином – для своих подданных. По слухам, он тоже походил на Марса, но смахивал одновременно и на Нептуна. Говорили, Петр строил большие корабли, о которых прежде в его далекой и равнинной стране не помышляли, и рвался на Балтику. Однако на Нарве шведский лев пустил русскому медведю кровь, да так, что Петр спасся от баталии бегством, а его растрепанное войско уходило по капитуляции, оставив победителям всю свою многочисленную артиллерию и двести с лишним знамен.
Впрочем, кое‑какие силы у московита, похоже, остались. Пока шведский Карл вел изнурительную борьбу в Польше и в Литве, то преследуя неуловимые отряды сторонников Августа Саксонского, то сам преследуемый ими, опытный и осторожный полководец царя Петра с труднопроизносимой фамилией Шереметев врасплох обрушился на шведскую Лифляндию. Он возмутил покой провинции, изрядно потрепал у мызы[5]Эрестфере спешно собранные генералом Шлиппенбахом шведские войска и внезапно ушел обратно, словно искусный фехтовальщик, прощупавший оборону противника пробным выпадом.
С началом 1702 года оставленная в Лифляндии сторожить московитов рота Уппландского полка, в которой служил Йохан, прибыла на квартиры в тихий Мариенбург. Настроение у драгун было самое скверное. Недавнее и, чего греха таить, неудачное сражение закончилось практически без их участия. Посланные в охват фланга московитов драгуны попросту застряли в глубоком, по грудь коням, подтаявшем снегу и завершить маневр так и не смогли.
К этому времени Кристиан Крузе уже не служил в Уппландском полку. Он отличился под Нарвой и получил самое почетное в шведской армии повышение: король Карл зачислил его в прославленную дружину своих лейб‑драбантов![6]Йохан чрезвычайно гордился братом, но очень скучал по нему. Покидая родной полк, Кристиан перепоручил заботы о воспитании «младшего» в добром шведском воинском духе своему другу, лейтенанту Хольмстрему.
– Приглядывай за моим братом, старина Ханс! – сказал Кристиан, когда добрый штоф гданьской водки, откупоренный бравыми офицерами по случаю прощания, был опорожнен наполовину. – Сам знаешь, всем хорош мальчонка, но в его голове все еще полно разной романтической дряни. Еще дома волочился за пасторской дочкой, потом полячкам слагал вирши! Не пристало верному солдату нашего короля плести рифмы в угоду изменчивой и подлой бабской натуре. Пришел, увидел, победил – вот и все разговоры с глупым бабьем! Со всякими стишатами да вздохами недолго и пропасть из‑за какой‑нибудь смазливой бабенки! Я, правда, хотел отобрать у щенка перо да бумагу. Но ты его знаешь, Ханс, упрям, как молодой бычок! За малым не сцепились…
Йохан присутствовал при этом разговоре бывалых вояк на правах младшего брата героя и ротного трубача, с которым младшему офицеру вне строя не зазорно и выпить. Юноша также усердно отдавал должное огненному польскому напитку. Хмель придавал дерзости, и он задиристо вскочил, действительно наклонив голову, как бодливый теленок:
– Еще б ты попробовал, Кристиан! Да будет известно, отважные викинги, которых высоко чтит наш доблестный Карл, слагали в честь своих возлюбленных не только стихи, но и целые саги!
– Кто наплел тебе такую чепуху, а?! – не на шутку рассердился Кристиан.
Но лейтенант Хольмстрем, выгнанный в свое время за богохульство из Упсальского университета на второй день учебы и потому слывший в полку человеком образованным, важно кивнул и добавил, что сам читал об этом в старинных фолиантах.
– Не подобает христианскому солдату тратить время на такие богомерзкие дела, как чтение пыльных книжек! – проворчал Кристиан. – Мужчине пристойнее держать в руках палаш, мушкет и пистолеты, чем книги, перо и бумагу.
На следующее утро он покинул полк и отправился догонять свиту короля, летавшего по всему театру войны, словно на огненных крыльях, и порой безрассудно отрывавшегося от своих войск на несколько переходов.
– Смотри, Хольмстрем, я на тебя полагаюсь! – изрядно дохнув перегаром, сказал старший Крузе на прощание. Йохана Кристиан просто крепко обнял и прижал к сердцу, а вот слов вовсе не нашел. Все гданьская водка виновата, будь она неладна!
Хольмстрем начал свое наставничество с того, что предоставил Йохану несколько потрепанных книжек, которые возил в своем походном чемоданце. Молодой офицер был заметно обрадован неожиданному открытию: в роте нежданно‑негаданно обнаружился еще один человек, с которым можно было поболтать у бивуачного костра не только о ходе войны, лошадях, выпивке и дешевых обозных потаскушках. Лейтенант, незаконнорожденный сын одного барона, был галантным молодым человеком, не чуждым светских манер. Залеченная дурная болезнь, от которой он регулярно покупал у полкового фельдшера Аска какие‑то вонючие порошки, а также юная красавица‑супруга на родине, еще одна – в Риге и третья – в Вильно, свидетельствовали о его несомненном успехе у дам. Хольмстрем, с высоты своего аристократического происхождения, обозвал Йохана «грубым крестьянином» и принялся обучать трубача «приличному обхождению с дочерьми прародительницы Евы». Впрочем, в качестве «практикума» оставалось только закатиться куда‑нибудь в трактир и заигрывать с хорошенькими немочками, подававшими на стол.
В мирном и благочестивом Мариенбурге было скучновато – горожане скупились на балы и пирушки для доблестных шведских воинов и, как только стихло первое, неизбежное оживление, вызванное приходом военных, крепко засели по домам. Одно дело – торжественная встреча, а совсем другое – ежедневные расходы! Обыватели справедливо рассудили, что солдаты одного из самых знаменитых в Швеции полков, несомненно, взявшие в походах богатую добычу, должны пополнить кошельки местных трактирщиков, пивоваров, булочников и сапожников, а не наоборот.
Несомненно, когда на улице появлялись бравые усачи‑драгуны в своих эффектных синих мундирах с желтым прибором, так завлекательно скрипящие кожей ботфорт и лосин[7]и так лихо пускающие кольца дыма из своих глиняных трубок, не одно девичье сердце наполнялось сладким томлением о несбыточном… Но прочные ставни и суровые отцовские запреты надежно отделяли юных горожанок от предметов их мечтаний. Лишь когда случались именины какого‑нибудь почтенного торговца или его дородной супруги, кое‑кому из офицеров удавалось напроситься на приглашение и покружить в вихре танца и разлетающихся кружевных юбочек тоненько ойкающую от восторга девицу. При этом всевидящий и грозно карающий ротный командир, сидевший за столом на почетном месте, бдительно следил, чтобы жадные офицерские руки – не приведи господи! – не спустились ниже упругой девичьей талии и не поднялись выше. Горячие драгунские головы не раз возмущались «разведением церемоний» с презренными колбасниками и портняжками, однако практичный солдатский разум быстро укрощал гнев. Здесь, в Лифляндии, где нищее латышское крестьянство ненавидело захватчиков глухой вековой ненавистью, города, вобравшие в себя местное мещанство побогаче, радевшее преимущественно о своем благополучии, и лояльных короне немцев‑поселенцев, оставались единственным оплотом шведской власти. Ссориться с горожанами солдатам было не с руки и просто опасно. Оставалось ждать, пока какая‑нибудь отчаянная девчонка, совсем потерявшая голову от родившейся в ее наивных грезах любви, тайно сбежит из заснувшего семейного дома и страстно отдастся в сенном сарае мощному, грубому и такому желанному солдату. Уповая при этом, что их страшную тайну не смогут разгадать родители девицы и ротное начальство, во всяком случае – в ближайшие несколько месяцев. Такие скороспелые романы были чреваты для несчастных глупышек по меньшей мере погубленной репутацией и в твердые принципы Йохана Крузе не укладывались.
Замужние горожанки, уставшие от скучной обыденности своих супругов, порой бывали доступнее в любви и куда изобретательнее в сокрытии ее следов. Но Йохан в отличие от преуспевшего на этой амурной ниве лейтенанта Хольмстрема не хотел заводить интрижки со зрелыми дамами, слишком живо напоминавшими ему подруг матушки.
Здесь, на постое в мирном доме мариенбургского торговца герра Мейера, у Йохана впервые за его недолгую, но бурную солдатскую жизнь появился излишек времени, чтобы задуматься о многом, о чем просто некогда было подумать раньше в череде бесконечных походов, тревог, лагерных трудов и скоротечных стычек. Раньше, зябко кутаясь в солдатский плащ у походного костра, он забывался тревожным сном, являвшим ему отрывки образов пережитого за прошедший день и грядущего завтра. Словно и во сне продолжал нести свою службу. А на теплой постели слишком часто снился дом, крыльцо родной усадьбы, на котором стоит матушка и ждет из дальних краев своего непутевого сына… Даже сестры, которых неразумный мальчишка Йохан считал раньше глупенькими болтушками, теперь снились по‑другому! И Эбба, и Айна, и Бригетта, и Эдит, и Бленда, и даже эта сопливая маленькая Мэрта, которая вечно любила хныкать и жаловаться по каждому пустяку! Оказалось, что всех их бесстрашный солдат Йохан трогательно любит, а по родному дому скучает… Теперь он поневоле вспоминал слова уппландского пастора о том, что негоже бросать свое и зариться на чужое, и стал даже захаживать в церковь, послушать проповеди мариенбургского священника. В смысле, не тогда, когда капитан строем гонял зевающую роту на воскресное богослужение, а сам по себе, для души. Тем более что в местном деревянном соборе служил не какой‑нибудь скромный провинциальный пробст, а сам преподобный Глюк, суперинтендант святой лютеранской церкви Ливонии, признанный богослов, увенчанный лаврами учености. Впрочем, несмотря на все важные титулы, говорил этот служитель Божий, как истинный златоуст: красиво и понятно, со всей своей паствой и словно бы с каждым в отдельности. Однажды, совсем оттаяв душой, Йохан стал звать своего нового друга, лейтенанта Хольмстрема, делившего дни между службами Бахусу и Амуру, послушать христианскую проповедь преподобного Глюка.
– Ты что‑то стал набожным, парень, – рассмеялся Хольмстрем. – Меня уволь! Я старый упсальский студиозус и верный уппландский драгун, следственно, хорошую выпивку и красивую бабенку предпочту любой церковной службе. Да и что нового могут сказать мне попы?
– Слышал бы ты, как чудесно говорит местный пастор! Лучше старика Бьорка дома, в Уппланде… А ведь и тот был мастер плести из слов сети! – расчувствовался Йохан.
Тут лейтенант Хольмстрем слегка протрезвел и велел Йохану не распускаться. «Хуже нет спокойного прозябания на квартирах, – сказал он. – Хочешь не хочешь, а вспомнишь, как славно да уютно жилось дома, и загрустишь. Во всех нас сидит этот печальный бес, Йохан!» Трубач было возразил, что светлая тоска по дому – не от нечистого, а вовсе наоборот. Но лейтенант отрезал: «Слушай, солдат, раз я сказал – бес, значит – бес. Мне лучше знать, я без пяти минут бакалавр наук и без трех – капитан! Вот и ты загрустил по дому, по мирному житью, а значит – размяк. А на войне так: размяк – значит, пропал!»
Возразить Йохану было нечего. Он и сам понимал, какое разрушительное действие на его воинскую сущность оказывает этот «бес» или, скорее, ангел. Но так как ангел оказался предпочтительнее, на вечернюю службу в собор Йохан все же пошел.
– Пойду и помолюсь Богу, чтобы нам когда‑нибудь вернуться домой живыми, – твердо заявил он Хольмстрему. – Вы, герре лейтенант, при всем желании не сможете приказать мне не ходить. Нету в королевских воинских артикулах такой статьи!
Но командир только отмахнулся от него, словно от мухи. Девушка, прислуживавшая в трактире, как раз подала Хольмстрему шипящую на сковородке яичницу с салом и так соблазнительно наклонилась над столом, что в глубоком вырезе лифа стали видны два аппетитных полукружия…
Йохан ядовито пожелал лейтенанту благоволения некого языческого бога «с луком, крылышками и голой задницей», а сам надвинул шляпу, запахнул плащ и зашагал в кирху. Смешался с толпой прихожан и у самого входа столкнулся с хорошенькой бойкой девушкой, которая в отличие от мариенбургских белокурых и светлоглазых дев оказалась кареглазой брюнеткой. Она одарила ладного молодого солдата в красивом мундире трубача сияющим взглядом озорных темно‑карих глаз. Губки у этой девушки были сочные и алые, словно вишня, фигурка крепкая и гибкая, но отвесить ей какой‑нибудь кавалерийский комплимент Йохану не удалось. За спиной у милашки выросла важная дама в нестарых еще летах, которая не очень‑то церемонно подтолкнула девушку в спину и помешала ей заговорить с драгуном. Дама, словно пастух – овечек, вела перед собой еще троих девиц. Роль овчарки в этом уморительном стаде принадлежала противному на вид пареньку – наверное, старшему сыну.
Ситуация становилась вызывающей, а перед вызовом скандинавские воители не привыкли отступать. Йохан зашел в храм и сел рядом с приглянувшейся девушкой, в соседнем ряду. Важная дама, конечно, недовольно покосилась в его сторону, но возразить все же не решилась. Зато одернула красотку – и довольно громко. Вероятно, не без коварного желания осрамить девушку перед соседями:
– Марта, не стреляй глазами по сторонам! Ты в храме Божьем!
Так Йохан узнал, что красавицу зовут Мартой, почти как его вечно хныкавшую маленькую сестру, о которой он теперь частенько вспоминал…
Девушка смолчала, но когда ее строгая старшая спутница отвернулась, улучила момент и снова улыбнулась Йохану – как ему показалось, на сей раз приветливо и немного печально, словно приглашая его посочувствовать ее доле. Никакие замечания в мире не могли ее остановить… Потом она наклонилась к другой девице – по‑видимому, сестре, и что‑то зашептала той на ухо.