– Вы очень добрая и очень хорошая, фрекен… тьфу ты, фру Марта! Я и не знал, что женщины бывают такими.
– Да, мы такие, а вы теперь будете знать! – кокетливо фыркнула Марта, чтобы скрыть неловкость.
Выглянуть в бойницу, впрочем, девушке удалось только на несколько секунд: Йохан нежно, но твердо взял ее руками за плечи и усадил на облезлый гарнизонный барабан, который, похоже, теперь тоже находился в его ведении.
– Московиты почти перестали стрелять, но все же тебе не стоит искушать судьбу, – сказал он. – Предоставь мужчинам смотреть в лицо неприятелю.
– Ладно, если ты так хочешь, милый, – легко согласилась Марта. – Только тогда объясни мне, непонятливой, что это за серый вал вырос за ночь перед мостом… Вернее, перед тем местом, где когда‑то был мост.
Йохан озабоченно захрустел луковицей.
– Вот это самое поганое, Марта, – ответил он с набитым ртом. – Московиты, похоже, возводят осадный редут прямо против наших ворот, чтобы их артиллерия могла бить оттуда по городу. Всю ночь они работали под защитой темноты, мы слышали шум земляных работ и крики команды. Комендант велел палить наудачу – ядрами и даже картечью. Не уверен, что вслепую мы смогли причинить им заметный урон, а с рассветом они свернули работы и увели своих землекопов отдыхать.
– Прости, Йохан, но насколько велика опасность? Для нас всех и для тебя?
– Не будем торопить события, Марта. С рассветом наши бомбардиры пристрелялись по московскому окопу. Разрушить его нашим двадцати пушкам не под силу, но он еще недостаточно высок, и сегодня ночью их саперам предстоит работать под огнем. Посмотрим, сколько они выдержат, когда одного за другим начнет рвать на куски! Передай пастору Глюку, пускай молится так, как не молился никогда! С помощью его святых молитв мы, наверное, удержим город! И еще об одном умоляю тебя, моя милая: никогда больше не залезай на стену! Это очень опасно, недавно одному из наших здесь размозжило голову ядром. Когда будешь приходить ко мне, стой внизу, вместе с другими солдатскими женами. Кто‑нибудь обязательно передаст мне, что ты пришла, и я спущусь к тебе, когда командиры меня отпустят.
Он говорил это очень спокойно и даже обыденно, и, несмотря на жутковатый смысл его слов, каждое из них наполняло Марту спокойной уверенностью. Прощаясь, она не только жарко поцеловала его губы, но и бережно – серые глаза и лоб с налипшими твердыми частичками сгоревшего пороха.
– Ты стал совсем другим с нашей первой встречи, мой прекрасный воин. Не обижайся на меня, но, кажется, ты повзрослел. Таким ты нравишься мне еще больше! Да хранит тебя Бог и моя Любовь!
Йохан ничего не сказал и только проводил ее, бережно придерживая под локоть, до лестницы. Ему хотелось обдумать очень многое, принять, наконец, самое важное решение в жизни – проклятая война звала за собой и не оставляла часа!
Проходя мимо каменной кордегардии близ ворот, Марта была привлечена неожиданной суматохой. Несколько горожан и солдатских жен маленькой встревоженной толпой теснились, освобождая место полудюжине гарнизонных солдат, строившихся в шеренгу с угрюмыми лицами и мушкетами на изготовку. Ими командовал неприятного вида драгунский офицерик, прыщавый и востроносый мальчишка, кажется, прапорщик Вульф, как когда‑то представлял его Марте Йохан. Удивительно, но солдаты строились напротив стены, лицом к ней, как будто собирались стрелять в ее серую кладку. Движимая тревожным любопытством, Марта протиснулась среди зевак и с ужасом увидела, что подле стены, опершись друг на друга плечами, стояли двое окровавленных, страшно избитых людей в одежде латышских крестьян. Хотя распухшие от побоев лица несчастных делали их похожими друг на друга, девушка догадалась, что один из них был совсем молодым парнем, а второй – уже пожилым человеком. И этот второй был их старый слуга Янис, добряк и ворчун дядюшка Янис, который так любил побалагурить с Мартой и пропустить от ее щедрот стаканчик шнапса.
– По законам осадного положения и приказом господина коменданта, – дребезжащим механическим голосом выводил офицер, – батрак Янис Калнини и его племянник Айвар Калнини, мятежник, пробравшийся в город из стана московитов, злоумышлявшие подорвать ворота и впустить неприятеля…
Недослушав, Марта поняла продолжение фразы: совершенно ясно, к чему можно приговорить по законам осадного положения невинного человека, случайно попавшего под подозрение к озлобленным и напуганным военным. Оттолкнув кого‑то, случайно оказавшегося у нее на пути, Марта бросилась к офицеру и мертвой хваткой вцепилась в эфес его палаша, не давая ему подать роковую команду к залпу.
– Господин офицер, пожалуйста, остановите это безумие! – закричала она. – Я знаю этого человека много лет, он служит в доме преподобного пастора Глюка! Он честный человек, он не мог сделать ничего подобного! Наверное, произошла страшная ошибка… Пускай соберется магистратский суд! Позовите пастора Глюка! Позовите лейтенанта Хольмстрема…
Юнец‑офицер грубо и пренебрежительно сжал запястье Марты узкой ладонью в кожаной краге и с силой оторвал ее руку от своей.
– Лейтенант Хольмстрем сам отдал мне приказ расстрелять негодяев, фрекен! – сказал он, сморщив брезгливую гримасу. – Олаф, убрать эту женщину!
Дюжий капрал бесцеремонно обхватил Марту за талию руками и поволок в сторону. Она упиралась изо всех сил, словно веря, что пока она здесь, казнь не может произойти. Девушка еще успела услышать, как старый Янис, со свистом выплюнув сгусток крови, громко и отчетливо сказал ей:
– Марта, спасибо, дочка! Пускай преподобный Глюк помолится о наших душах.
А второй, молодой, вдруг звонко выкрикнул:
– Мы все равно выгоним немецких баронов и шведских кровопийц! Московский царь при…
Обрывая его на полуслове, вразнобой грохнули солдатские мушкеты. Капрал выпустил Марту: держать ее больше не имело смысла. Накрепко зажмурившись, чтобы не видеть страшного, она бросилась прочь от стены, зажимая уши руками, как будто в них застряло эхо расстрельного залпа…
Глава 11
ПЛАМЯ НАД КРЫШАМИ
Вторая ночь осады не принесла защитникам Мариенбурга счастливого для них перелома. Лишь только опустилась мгла, и за стены донеслось дружное шарканье тысяч лопат, крепостная артиллерия ударила бомбами и картечью по пристрелянному еще с утра шанцу московитов. Однако он был достаточно высок, чтобы предоставлять землекопам какое‑никакое укрытие от неприятельского огня. За ночь на шанце выбило до полусотни людей, но работа не остановилась. Переплывшие Алуксне беглецы из московского стана, бывшие дворовые немецких помещиков, доносили, что был час, когда толпа латышских рабочих смутилась под огнем и была готова удариться в бегство. Однако московские солдаты, работавшие плечом к плечу с ними, удержали «чухонцев» – кого собственным примером, кого шуткой, а кого – и силой. К тому же по крепости начала бить тяжелая осадная артиллерия Шереметиса, заставлявшая ее защитников все чаще прятать головы за зубцами.
За несколько дней земляной вал, возводимый московитами, вырос почти вровень с крепостными стенами. И тогда с него ударили пушки, посылая на беззащитные улицы Мариенбурга смерть и разрушение. Марте казалось, что под градом разрывных снарядов любимый город застонал, словно живое существо. Проломы зияли в островерхих черепичных крышах, словно черные раны. Лизавшие стропила языки пламени были подобны струйкам крови. Команды добровольцев не поспевали тушить пожары и вытаскивать из‑под развалин еще живых людей и трупы. Страшно и странно было слышать в толпе горожан, укрывавшихся от обстрела в мощных стенах собора, годами знакомые имена убитых и искалеченных:
– А знаете ли, что торговца сукном, почтенного герра Мейера, зашибло без малого насмерть балкой, когда в его лавку угодила бомба, и он второй день лежит без памяти в гошпитале?
– Какой ужас! А вы слыхали, что жену булочника герра Ренгейта разорвало пополам ядром, когда она вышла из подвала позвать свою кошку?
– Боже милосердный! А вы видели…
И так без конца. Пять, семь, десять дней. Дни слились для Марты в сплошную реку огня, крови, смерти и страдания. Еще не оправившись от потрясения после увиденного у стены расстрела, она вместе с Катариной и другими горожанками пошла ухаживать за ранеными. В лазарет, помещавшийся в подвале ратуши под крепкими каменными сводами, где раньше хранился городской архив, постоянно приносили изувеченных жертв бомбардировки. Это были и солдаты со стен города, но все больше – простые обыватели или беженцы. Они в самом кошмарном сне не могли представить себе, что придется лежать, истекая кровью, на старых матрасах, а то и на грудах ветхих рукописей при свете тусклого масляного фонаря, и часами исходить от мучительной боли, и ждать, когда у лекаря достанет времени осмотреть раны! Душераздирающие стоны и жалобный плач невинных людей делали атмосферу в гошпитале еще более невыносимой. Солдаты, пока хватало сил, старались подавлять крики боли, но как можно было потребовать этого от женщин, детей или мирных обывателей? Постоянный вой боли действовал на Марту гораздо более удручающе, чем вид страшных ран и раздробленных конечностей.
Бедняжка Катарина, нежная и впечатлительная девушка, превзошла сама себя, проработав в этом аду часа два. После этого ее вынесли в глубоком обмороке, и больше она не возвращалась, предпочитая рыдать и молиться в соборе с матерью и сестрами. Марта держалась уже много дней, вызывая у сгорбленного трудом и безнадежностью городского врача Йозефа Илела и молодого военного лекаря сдержанную похвалу. Перевязывала, накладывала шины, подносила к запекшимся губам раненого кружку с водой, как могла, облегчала страдания знакомых и незнакомых людей. Пастора Глюка она видела часто: священника постоянно звали скрасить последние минуты умирающих и напутствовать их перед лицом вечности. Они почти не разговаривали, потому что у каждого было довольно своих обязанностей. Но по долгому взгляду, который преподобный Эрнст Глюк порой обращал в ее сторону поверх воскового профиля покойника, она видела, что воспитатель и названый отец не только гордится ею, но и пребывает в изумлении и глубоком раздумье.
– Среди стенаний и скрежета зубовного ты словно ангел, сошедший в ад, – улучив мгновение, сказал преподобный Глюк Марте, когда она, получив несколько часов на сон, устраивалась подле семейства Глюк на полу собора.
– Не надо, отец, – попросила она, уже проваливаясь в тяжелый сон. – Я просто грешная Марта, несчастная дочь солдата Скавронского и жена солдата Крузе… И у меня уже совсем нет сил пройти свой путь.
– Ты сама не знаешь своих сил, дочь моя! Твой путь теряется во мгле, но, кажется, я начинаю верить в одно недавнее предсказание…
Марта была слишком измучена физически и морально, чтобы дослушать. Она провалилась в тяжелый сон, таивший в себе кошмарные видения.
Ее духовному взору предстало мрачное подземелье, едва освещаемое дрожащим пламенем факелов, и бледный отрок с длинным изможденным лицом, закованный в ржавые цепи. Они были такими тяжелыми, что едва не ломали его истонченные запястья, когда он простирал к ней призрачные руки.
– Смилуйся надо мною! – молил отрок, и по его впалым щекам катились скудные слезы. – Помилосердствуй ради младых лет моих и спасения христианской души твоей! Не лишай меня жизни, на дав оправдаться перед батюшкой! Христом‑Богом клянусь, не замышлял я зла на дитя твое, государыня…
«Какая государыня? – изумилась Марта, в своем затейливом сне оглядываясь по сторонам. – Здесь никого, кроме нас двоих». Ей было жалко незнакомого юношу, и она уже думала, чем помочь ему, как вдруг ощутила на своих плечах прохладную тяжесть затканного серебром парчового платья, падавшего на грязный пол темницы роскошными тяжелыми складками. Стан ее обвивала красная муаровая лента, закрепленная усыпанным алмазами орденом дивной красоты, а в высокой прическе была сверкающая диадема. Это ее, королеву, императрицу, молил о пощаде бедный узник.
Вдруг из мрака между нею и бедным отроком выступил человек гигантского роста в простом сером камзоле. Руки его были длинны, куда длиннее, чем у обычного мужчины, и невероятно жилисты, а голова кругла и коротко острижена. На скуластом, нервно подергивавшемся лице топорщились короткие и жесткие усы. Глаза его пылали, словно два карбункула, и в их неукротимом и гневном взгляде было столько мощи и угрозы, столько величия и власти, что Марта поняла: это не просто человек, а, быть может, и не человек вовсе!
– Я тебя до себя из грязи поднял, царицей над великой державой сделал, – загремел, словно раскаты военной грозы, голос ужасной силы. – Жалость и сомнение оставь, совесть забудь! Сие есть не сын мой, сие – злодей и клятвопреступник. Повинен смерти! Повелевай!
Рука сама собой поднялась в повелительном жесте, и две зловещие квадратные фигуры без лиц шагнули к обреченному. Леденящий душу предсмертный крик рванулся под своды каземата…
…Душераздирающий крик Марты рванулся под готические своды собора. Она проснулась, словно одержимая вскочила на ноги и, не переставая кричать отчаянно и пронзительно, бросилась вон из собора, наступая на лежавших и сидевших на полу людей. Кажется, Эрнст Глюк‑младший попытался остановить ее, но она просто снесла его в своем безумном порыве. Марта бежала по объятым пламенем и заваленным обломками улицам, с растрепавшимися спутанными волосами, в окровавленном платье, в котором она ухаживала за ранеными, среди свиста обрушившихся на город бомб и грохота взрывов. Ее главным, почти бессознательным стремлением было оказаться хоть на мгновение рядом с Йоханом – единственным человеком, который мог понять и защитить ее – и будь что будет!
Марта очнулась, лежа у него на груди. Они сидели на парапете стены, прислонившись к серым холодным камням, и он нежно гладил ее по волосам грязной рукой.
– Все хорошо, моя девочка! – ласково говорил он. – Мы снова рядом, а ведь я так скучал по тебе все эти дни! Думал, ты больше не придешь: мне рассказали про расстрел этих бедолаг и про тебя… Думал, ты не простишь нам, шведам!
– Милый, – пролепетала Марта, – ты не швед, ты – мой милый. Зачем ты сам не приходил ко мне?
– Прости, любимая, служба. Трубач всегда нужен командиру. В гарнизоне трубачей несколько, но все уже старики, и легкие у них как прохудившийся мех: пищат, а не играют! – Йохан позволил себе весело улыбнуться. – Ты же знаешь, я в своем деле мастер. Слышала, наверное, мою фанфару даже среди этого грохота?
– Конечно. И знала, что пока ты играешь – ты жив. Теперь ведь мы больше не расстанемся, ты не отпустишь меня?
Йохан посмотрел на Марту серьезно и решительно.
– Подожди меня совсем немножко, – попросил он, вставая. Лавируя между пригнувшимися в обнимку со своими мушкетами солдатами, по парапету приближался лейтенант Хольмстрем. Он так исхудал и почернел от копоти, что Марта едва смогла узнать его.
– Герре лейтенант… Ханс! – обратился к нему Йохан. – Я хочу просить тебя о том, о чем, наверное, в славном Уппландском полку никогда не просил своего офицера ни один солдат. Потому прошу тебя не как моего командира, а как друга. Позволь Марте остаться рядом со мной в те несколько дней или часов, которые мы еще сможем продержаться. Ты сам видишь, в каком ужасном состоянии бедная девочка! Мы должны быть вместе с нею, когда все кончится.
Хольмстрем задумчиво провел рукой по лицу – остались светлые полосы.
– Хорошо, Йохан, – быстро согласился он. – Только найди ей уголок поукромнее, где бы она не мешала нашим мушкетерам и канонирам. Почему нет? Многие жены этих серых гарнизонных вояк уже пришли к своим мужьям, вся кордегардия набита. Чем хуже жены славных уппландских драгун?! Они не хуже, а лучше, особенно фру Марта!! А я, со своей стороны, обещаю, что если тебя, Йохан, убьют первым, я позабочусь о фру Марте, пока московиты не перевалят за стены.
– Я не хочу к московитам, – жалобно заплакала Марта, как маленькая девочка, прижимаясь к закопченному мундиру своего мужа. – Они злые и жестокие! Лучше застрели меня, Йохан, чем отдавать им.
– Бедная моя Марта, московиты могут убить своими бомбами хоть сотню беззащитных женщин, но не посмеют изнасиловать ни одну! – горько засмеялся Йохан. – Их полководец Шереметис без всякой пощады вешает своих солдат, обесчестивших ливонских поселянок. Как же зло надсмеялась над нами война! Одиннадцать чертовых дней мы защищаем этот злополучный город, и с каждым днем его жители страдают все сильнее… А придут московиты, и ваши страдания прекратятся!
– Вся наша жизнь есть искупительное страдание за крестные муки Спасителя, – торжественно произнес над Мартой знакомый голос. Пастор Глюк! Здесь, на стене. В полубессознательном состоянии Марта подумала, что он, верно, бросился следом за нею, когда она выбежала из собора, но она летела так стремительно, что даже Глюку, жилистому и длинноногому, было не угнаться за ней.
Усталые грязные солдаты, многие из которых были наспех перевязаны окровавленными тряпками, со всех сторон потянулись к мариенбургскому пастору, прося благословения или умоляя об исповеди. Однако он, словно не замечая их, возложил ладони на голову Марте и изрек:
– Предаю тебя уготованной тебе судьбе, дочь моя!
Потом помолчал немного и, обводя взором истомленные лица защитников города, добавил:
– А над вашими душами, несчастные, да смилуется Бог! И над тобой, Йохан Крузе…
Глава 12