Борис Петрович Шереметев мрачно мерил свой кабинет тяжелыми шагами. Кустистые брови фельдмаршала были гневно сдвинуты к переносице, сильные руки сжаты в кулаки… Сейчас он отчетливо, как никогда, чувствовал собственное бессилие перед изменчивой и превратной царевой волей. Он, многоопытный полководец, старый дипломат, человек честный и прозорливый, был так же ничтожен перед грозным царским именем и отданным этим именем приказом, как и последний холоп в стране. Так уж заведено исстари: есть бояре и дворяне, попы и епископы, мещане и крепостные мужики, одни из них владеют и повелевают другими, а перед ликом царевым – все равно смерды и рабы! Повиноваться, не рассуждать и благоговейно принимать волю великого государя, какой бы она ни была – вот общий удел всех его подданных!
Царские приказы бывали разумны и полезны, и тогда Борис Петрович повиновался с гордостью, чувствуя себя причастным к большому делу. Но слишком часто бывали они продиктованы горячечным, вспыльчивым нравом Петра Алексеевича, лукавыми советами его наушников‑наперсников, таких, как давешний Данилыч‑Менжик! Вот и сегодняшний срамной и постыдный приказ пришел, облеченный в учтивую, но не терпевшую возражений просьбу, слетевшую с сочных губ Алексашки Меншикова. Не будь этот Меншиков лучшим другом и советчиком царя, даже умудренный годами и опытом Шереметев вспылил бы и сам бы погнал охальника со двора в три шеи! Меншиков требовал ни много ни мало, а отдать ему Марту – экономкой в его новый дом, только что построенный в далеком и гнилом невском Санкт‑Питербурхе. Мол, надобна ему для обзаведения пристойного двора домоправительница расторопная, честная и непременно европейского воспитания, дабы не стыдно было именитых иноземцев по государевым делам в этом доме принимать! Говорил Алексашка складно, приводил весомые резоны, мол, все для пользы государственной, для авантажности дома его перед людьми полезными, в политесах искушенными. А в глазах при этом плясали такие наглые похотливые бесенята, что слушали Борис Петрович и сын его Михайло Борисович и не верили ни единому слову. Ссылался подлый Алексашка на самого государя Петра Алексеевича – мол, уже успел снестись с «мин херцем», и царь Петр его смиренную пропозицию всемерно поддержал.
Приказал‑де великий государь перевести ливонскую пленницу Марту Крузе экономкой в дом генерал‑поручика и губернатора города Санкт‑Питербурха Александра Даниловича Меншикова. Тут Шереметев почуял неотвратимую беду и искренне пожалел, что вздумал показать Марту этому блудливому коту в бархате и кружевах. Покаялся, что хотел с помощью Марты внимание сердцееда Менжика от своей дочери Аннушки отвлечь, ан вот что вышло! Бедняжка Марта, подумал Борис Петрович, и жаль ее почти как дочь родную! Но кто же против воли великого государя пойдет?!
– Ты, Александр Данилыч, волю его царского величества мне в письменном виде представь! – строго сказал Меншикову Шереметев, памятуя, что едва неделя прошла после того проклятого приема. Государева почта быстро летает, но столь скоро даже ей не обернуться.
Но у шельмеца Алексашки, оказывается, имелась в резерве тяжелая артиллерия. Он нисколько не смутился и извлек из‑под манжета своего бархатного камзола собственноручное послание великого государя. Бумажка пропиталась запахом меншиковской батистовой рубахи с дорогими алансонскими кружевами, и Шереметев с отвращением чувствовал этот аромат. Фельдмаршал поднес к царскому посланию свечу. «Спалить бы сейчас эту проклятую бумажку!» – мелькнула крамольная мысль. Но знакомые крупные неровные буквы царского почерка придавали этому листку то сакральное значение, которое приобретало все, связанное с персоной Петра Алексеевича. Тот, кто осмелится поднять руку на послание, Его Величеством писанное, все равно что на его священную особу посягнет!
– И когда же ты, Александр Данилыч, успел с государем нашим повидаться да приказ собственноручный от него получить? – въедливо спросил Шереметев. – Не слыхал я, чтоб ты из Москвы в эти дни нос казал.
Шереметев подозревал, что послание государя – поддельное, ибо (все ближние царевы люди это знали!) ловко умел Меншиков копировать царскую руку. Но как доказать столь дерзкое предположение? Меншиков к Петру Алексеичу близок, ближе некуда, Шереметевы же у царя не в чести. Что бы ни случилось, отговорится плут, и государь Алексашкину сторону примет.
– Государь нынче новую столицу строит, надзирать за строителями изволит, – с наглой, высокомерной улыбкой объяснил Меншиков. – Я с ним снестись успел… Депешу с эстафетой посылал. Она с государевым ответом сегодня пополудни и возвернулась…
– Быстро что‑то у тебя ради блудного деяния эстафета бегает, – сердито буркнул Шереметев. – По важному делу, бывает, и по три недели не дождешься.
– Ты читай, читай, Борис Петрович! Внемли слову государеву!
Борис Петрович трагически покряхтел и стал читать. Михайло Борисович, поверенный во всех отцовских делах, подошел и уверенно заглянул ему через плечо. Все так, великий государь действительно предписывал фельдмаршалу Шереметеву отдать ливонскую пленницу Марту Крузе экономкой в дом Меншикову, да еще «лишнего часа не медля». Данилыч специально ткнул в эти слова своим холеным пальцем, украшенным богатым перстнем, и хотел было затребовать Марту сразу, но Борис Петрович остудил его пыл.
– Не спеши, Александр Данилыч, – жестко сказал он Меншикову. – Лишнего часа не помедлю, будь надежен. Однако же девица собраться должна, тебе с ней в Питербурх дорога не близкая, надобно ей и провизии в дорогу, и пожитки уложить. Час сейчас вечерний, поздний – не с постели же ее поднимать! Утром она к тебе явится, мой денщик Порфирич ее и приведет.
– Желаю лицезреть мою слугу немедля, на то есть воля государя! – дерзко шагнул вперед Меншиков, но Шереметев‑старший не отступил, и они столкнулись грудь в грудь, будто бойцовые петухи в земле гишпанской.
– Ступай к себе подобру‑поздорову, Александр Данилыч, – с тихой, но внятной угрозой произнес фельдмаршал. – Марта тебе не девка крепостная, чтобы по твоему зову из кровати выскакивать! Ты здесь гость, а хозяин в моем доме – я. Воли царской я не нарушу, не смею, но твоей воли под этим кровом не будет!
Шереметев всей тяжестью подался вперед, и Меншиков невольно отступил на шаг.
– Фрау Марте не будет нанесено никакого урона, – заверил он Шереметева. – Помысли сам, Борис Петрович: закиснет совсем она в дому‑то твоем. Скука да скорбь здесь одна. А у меня в Питербурхе куда как весело будет: ассамблеи, пиры званые, кавалеры галантные из самой Европы, танцы, политесы различные… Там ее умения ой как пригодятся! Экономку я, Борис Петрович, давно искал, да чтоб непременно европейского воспитания. Чтобы в доме моем новом все, как надо, устроила! Не одному же тебе, фельдмаршал, такое счастье. Государь мне давно велел обустроиться в Санкт‑Питербурхе наилучшим образом. Так что не скупись, фельдмаршал, поделись своим сокровищем! Поверь, ни к чему постыдному я фрау Крузе принуждать не буду. Никогда Александр Меншиков девиц не неволил, а ежели любили меня которые – то по сердечному желанию!
Верно, все верно говорил Меншиков, но только Борис Петрович сразу понял: лжет, котина проклятый, да еще как лжет! Не для того он Марту к себе в дом берет, чтобы она на ассамблеях танцевала да на пирах слугами верховодила. Тела, только ее беззащитного нежного тела жаждет Менжик. А все остальное – потом, если сложится. Но в последней фразе Меншикова чувствовалась правда. Александр Данилыч действительно никого не принуждал к амурам, не брал силой. Жаден был до женской сладости, но галантен. Хитрецом был, но уж никак не насильником! Это несколько успокоило Шереметева, но судьба Марты все равно представлялась ему печальной. В том, что эта необычайная девушка сумеет остаться тверда в любви к своему шведу и устоять перед самыми настойчивыми притязаниями своего нового хозяина, Борис Петрович не сомневался. Только вот станет ли держать ее после этого у себя Данилыч, не пустит ли на солдатскую потеху? Или, не приведи Господь, хуже того, попадется она в дому Меншикова на глаза самому государю?! Петр Алексеевич тоже до женского пола охоч, притом нетерпелив и лют, как зверь, прости Господи. Он отказа не потерпит, враз сволокут девчонку в пыточную! Сейчас Шереметев горько жалел, что не отпустил Марту тогда, под Мариенбургом, а потащил ее за собой в Москву. Бежать ей надо, бежать…
– Уходи, Александр Данилыч, – твердо сказал Шереметев. – Поздно уже. Михайло, проводи господина генерал‑майора и губернатора.
Меншиков понял, что это последнее слово, и не стал более настаивать.
Сказал только напоследок:
– Смотри, Борис Петрович, если экономка твоя бежать решится, быть тебе не передо мной, перед государем в ответе.
– Не учи ученого, Данилыч, – сердито буркнул Шереметев и сделал неопределенный прощальный жест. Меншиков тоже кланяться не стал, а, выходя, еще и светильник в прихожей, будто невзначай, полою шубы смахнул. Пришлось Михайле Борисовичу с привратником, матерясь, затаптывать сапогами резво побежавшую по полу огненную змейку горящего масла.
Удостоверившись, что возок государева любимца укатил, Шереметев‑младший вернулся к отцу и взглянул на него пытливо.
– Чего ты задумал, батюшка? – спросил он.
– Сам небось догадался, Мишка! – раздраженно взглянул на него Борис Петрович.
– Не дело это, батюшка, государевой воле перечить! – дерзко упрекнул сын отца.
– Это похоть Менжикова, а не воля царева! – вскипел Шереметев‑старший. – Государь спьяну или сдуру во всем ему потакает, мерзавцу! Не бывать тому, чтоб пирожник безродный у бояр Шереметевых наивернейшую слугу разбойным обычаем забрал! Мы своих людей не выдаем.
– Конюха, дворника тоже не выдал бы?
– Коли пес верен, и пса бы не выдал! Род Шереметевых за добро добром платит!
Михайло Борисович удрученно покачал головой:
– Батюшка, о роде нашем толкуешь, а сам роду первейшее зло чинишь, девку эту ливонскую защищая. Коли скроешь ее от Данилыча – большой опалы от государя жди! Тебе, старому, все едино, а ты о нас с Анькой помысли! Да мне после этого выше подполковника в жизни не прыгнуть и гвардии не видать! А Аньку кто замуж возьмет? Поручик? Лекарь с Кукуя? О других женихах дочери твоей в опале и мечтать‑то зазорно будет! Аньку, кровь нашу, погубишь в незнатности ради челядинки! Да кто тебе эта Марта? Дочь?!
– Она мне доверилась, – печально сказал Борис Петрович и вдруг посмотрел на сына, своего наследника и опору, иными глазами: – Тебя, Мишка, и разумом, и честью боярской Господь не обделил. Да иного чего‑то не дал, я и не знаю, как сказать, – чего!
– Сердца, батюшка? – легко прочитал мысли отца сын. – Дал, не сомневайся. Только глупое оно, сердце! Если его слушать, фортуны не видать, славы не видать, богатства не видать…
– Марш к себе, Мишка! – сорвавшись, прикрикнул на сына Борис Петрович. – Глаза б мои на тебя не смотрели… до самого утра! Дорогой растолкай Порфирича, покличь его ко мне.
Старый слуга явился почти сразу, как видно, не мог позволить себе сомкнуть глаз, пока барин принимал у себя столь опасного гостя, как Данилыч‑Менжик. Без обиняков Борис Петрович рассказал ему о негаданной беде и заключил:
– Притащили мы с тобой Марту эту на Москву неведомо зачем и, верно, большого маху дали, дураки.
– Я не тащил, боярин, ты тащил. Кто после этого дурак? – счел возможным зло пошутить денщик.
– Вестимо, ты, потому как подлого звания, – парировал Шереметев. – Не умничай, а слушай. Разбудишь Марту да приведешь ко мне, сам ей все обскажу. Ты же, минуты не мешкая, в дорогу ее собирай и сам собирайся. Вещей берите вровень, чтоб в конские переметные сумы вошло. Казны же – сколько в дорогу потребно, и сверх того, чтобы ей хоть на первое время достало. Надобно вам задолго до рассвета выехать. Скачите, коней не жалея, загоните – новых купите. Эх, домой бы ее надо, в Ливонию… Нельзя! Данилыч, как клещ кровоалчущий, своего не отдаст, частую сеть отсюда до самой Ингерманландии раскинет. На этой дороге попадетесь. Даже ты, старый казак, попадешься! В вотчины мои также нельзя – там в первую голову искать станут. Потому вези‑ка ее, старина, к себе в деревеньку, заодно бабу свою проведаешь, дочек… Чаю, внуков у тебя нарождалось!.. У себя Марту схоронишь, пока беда не минет. Уразумел ли?
Денщик стоял, комкая в руках солдатский карпус, и не сразу собрался ответить:
– Уразумел, боярин Борис Петрович. Одно невдомек: как тебя брошу, с тобой‑то что будет?
– Ты не умничай, а волю мою боярскую исполняй! – притворно насупился Шереметев. Потом помолчал, подошел и по‑приятельски положил денщику руку на плечо:
– Со мной? Чаю, не повесит великий государь своего генерал‑фельдмаршала из‑за девки‑то. Послужу еще Его царскому Величеству да России‑матушке, и ты со мной! А ныне ступай за Мартой, не мешкая. Спасать ее надо, вот что.
Глава 4
ЧЕСТЬ РОДА ШЕРЕМЕТЕВЫХ
Марта чувствовала неладное всю эту бесконечную неделю, прошедшую после визита Меншикова. Ах, неспроста дал ей лукавый Менжик свое кольцо! Это кольцо представлялось Марте источником всяческих будущих несчастий, она не смела носить его, но выбросить его она почему‑то не решались. Иногда доставала из потайного ящичка, держала на ладони, думала о разном… Мысли по большей части были тяжелые. Ей вспоминался обжигающий взгляд «галантного кавалера», советника и друга страшного царя московитов. Неужели этот Менжик, сын литовского шляхтича, на ужасных стрелецких казнях сам рубил головы несчастным, как рассказывала Аннушка Шереметева? Неужели его приход в шереметевский дом принесет ей, пленнице, еще большие несчастья? При этом Марта не чувствовала к Менжику отвращения, скорее какой‑то болезненный лихорадочный интерес. Она боялась не его самого, а того неизведанного и неотвратимого, что стояло за ним.
За эти дни Марта много раз вспоминала свое видение в Мариенбурге, случившееся, когда пастор Глюк читал историю царицы Эсфири. Тогда воспитаннице пастора привиделся веселый и дерзкий офицер при усах и шпаге, а потом и грозный азиатский царь. Этот галантный офицер из ее видения был как две капли воды похож на Меншикова! Значит, сбывается первая часть давнего страшного предсказания, вместе с обходительным красавцем‑офицером придет и сам суровый царь Артаксеркс! Придет и заберет ее, как некогда – бедняжку Эсфирь! «О, Йохан, Йохан, почему ты не приходишь за мной!».
Марта, как могла, успокаивала себя тем, что это – пустые женские страхи, что Йохан никогда в жизни не забудет ее и будет искать хоть в Московии, хоть на дне морском, хоть в океане небесном! Да и фельдмаршал Шереметев – человек благородный и честный – не отдаст ее, словно рабыню, ни Меншикову, ни царю Петру. Пару раз Марта почти решалась бежать – через огромные пространства, домой, на руины Мариенбурга… Только бы оказаться подальше от этой неприветливой серой Московии с ее страшным царем и непонятным народом! Но тут рассудок подсказывал ей, что бегство – не выход. Одна, без денег, без провожатых, без средств к существованию, она непременно сгинет на бескрайних, как горе, русских просторах. И Йохан тогда уж точно никогда не найдет свою любимую жену! В то же время многим шведским офицерам и солдатам известно, что ливонская пленница Марта Крузе попала в дом к фельдмаршалу Шереметеву, здесь, и именно здесь ему и следует искать ее… Так Марта и не решилась на побег, а потом судьба пришла за ней в лице рокового галанта – Меншикова.
Марту разбудил Порфирич, выглядевший чрезвычайно значительно и даже торжественно:
– Вставай, девонька! – сказал он. – Борис Петрович с тобой говорить хочет.
– О чем? – удивилась Марта. – Какие могут быть разговоры ночью?
– Вставай да одевайся! Боярин сам все обскажет! – оборвал ее шереметевский денщик. – Живо, живо! Не возись с волосьями‑то, и так хороша… Платье надень и иди, я за дверью подожду.
Марта поняла, что больше ничего от Порфирича не добьется, наскоро оделась и последовала за ним к Шереметеву.
Борис Петрович долго молчал, оглядывал Марту с ног до головы, как будто видел ее впервые. Потом тихо сказал:
– Беда пришла, дочка. Проклятый Данилыч забрать тебя хочет. Государев указ состряпал: велено тебя в дом к нему доставить, вроде как экономкой. Ты девка умная, сама знаешь, чего он, котяра блудливый, от тебя вожделеет. Бежать тебе, дочка, надобно…
– Зачем сразу бежать? – не поняла Марта. – Я откажусь, и все! Не буду ему служить!
– Отказаться нельзя, – отрезал Шереметев. – У нас воля царева всем закон!
– А мне – не закон! – дерзко ответила Марта.
– Коли ослушаешься, силой тебя заберут!
– А разве вы, господин фельдмаршал, первый российский полководец, не в силах защитить меня, как много раз обещали? – воскликнула Марта, и в голосе ее прозвучало почти презрение. Шереметев вопреки ее ожиданиям не оскорбился, а посмотрел на нее, словно на непонятливого ребенка.
– Так‑то оно так, девочка. Только против воли царевой я ничего не смогу, – с затаенной тоской ответил он. – Тебя не спасу и семью свою на погибель пущу. Не прощает государь наш супротивников своей воли. Одно тебе остается – беги, не мешкая!
– Хорошо, господин фельдмаршал, – тихо сказала Марта. – Вы разрешите мне собраться в дорогу? Я покину ваш дом еще до наступления утра, если такова ваша воля.
– Да ты впрямь как дитя малое! – воскликнул фельдмаршал. – Разве я гоню тебя? Ты ж мне все равно что своя… Защитить не могу, а спасти сумею! В сельце моем дальнем, у Порфирича, спрячься пока от греха. Его с тобой пошлю. Он тебя словно иголку в стогу сена схоронит, он на такие дела мастер! Беги, девонька, Христом Богом прошу! Спаси меня от греха, не могу я тебя охальнику Данилычу отдать, но воли государевой ослушаться не смею…
– А Йохан?! – в отчаянии воскликнула Марта. – Как же Йохан?! Как он найдет меня? Может быть, я лучше укроюсь в доме у моего приемного отца – пастора Глюка?
– Не дури, девка! – рассердившись, прикрикнул на Марту фельдмаршал, но тотчас вновь смягчился. – У Глюка тебя Менжик проклятый в первую голову искать станет. Подалее схорониться надобно. Ежели солдат твой по милости Божей объявится, я дам ему знать, где ты. Хороший он, как видно, человек. Ты иного не полюбила бы… А ныне поспешай, дочка. Аннушке я с утра поклон твой сам передам. Поди сюда, благословлю!
Марта подошла к фельдмаршалу и обняла его, как отца. Просто положила голову ему на грудь, как когда‑то – пастору Глюку.
– Благодарю вас, господин фельдмаршал! – с чувством сказала она. – Вы на самом деле добрый и благородный! Я никогда не забуду этого.
Появился Порфирич, ждавший за дверью. Шереметев молча кивнул ему.
– Иди к себе, девонька, – сказал денщик. – Я за тобой через час приду, тогда и поедем.
Марта дошла до своей комнаты, словно в нелепом, кошмарном сне. Мысли теснились в ее пылающем мозгу, а всемогущая судьба снова толкала на путь испытаний… Или, быть может, на путь спасения?
– Что же вы бродите по дому ночью, фрау Крузе? – голос Шереметева‑младшего, Михайлы Борисовича, прозвучал так внезапно, что Марта вздрогнула. Он ждал ее, прислонясь к стене в полутемном переходе, подле двери.
– Бежать решились? Батюшка вас бежать надоумил? – вкрадчивым, но не сулившим ничего хорошего голосом поинтересовался Михайло Борисович. – Только у нас на Руси от великого государя никому и никуда не скрыться. Об этом господин фельдмаршал, конечно же, умолчал в беседе с вами?
– Планы вашего отца относительно моей скромной персоны вас не касаются! – отрезала Марта и хотела было уйти, но Михайло Борисович преградил ей путь. Лицо его, на которое бросал слабые красноватые отсветы трепещущий огонек ночника, казалось встревоженным.
– Выслушайте меня, фрау Крузе… Марта! – голос младшего хозяина зазвучал человечно и почти просительно. – Я все знаю, и о намерениях Алексашки Меншикова, и о желании батюшки спасти вас. Я все слышал!
– Подслушивали? – ехидно спросила Марта. – За дверью стояли? Стыдно вам должно быть, сударь! А еще офицер!
– Мне нечего стыдиться! – оскорбился Михайло Борисович. – У отца нет от меня секретов, и он прежде поделился своими мыслями со мною. Но я защищаю честь и положение нашего древнего рода, а вот вы… Вы, фрау Крузе, неблагодарная особа! Вы хотите воздать злом за доброту нашего семейства, моего отца, моей сестры к вам!
– Злом? Я? – ужаснулась Марта.
– Именно так, фрау Крузе! Злом, неблагодарностью и, не приведи Господи, погибелью! – поднажал Михайло Борисович, почувствовав, что сопротивление его соперницы слабеет. – Батюшка мой, спору нет, человек умный, больших добродетелей и высокой души… Но упрям и от упрямства своего не желает прозреть будущего. Ваш скоропалительный отъезд не спасет вас и погубит нас. Меншиков тотчас пошлет по вашим следам, Марта, вас схватят и приволокут к нему на аркане, как ордынскую пленницу! Даже если не схватят и вы чудом сумеете ускользнуть, на нас обрушится вся сила его страшного гнева!
Марта вновь вздрогнула, живо представив, как хохочущие слуги Меншикова поволокут ее по грязному дорожному снегу на веревке. Однако, справившись с собой, спросила холодно:
– Вы так страшитесь гнева этого разряженного щеголя, сударь? Вы, Шереметев…
– Да откройте же вы глаза, наивное создание! – почти истерически закричал Михайло Борисович. – Кто таков сам Меншиков?! Нет его, пустое место!! Он тень великого государя, голос великого государя, воля великого государя! Отказать Меншикову – значит отказать грозному Петру Алексеевичу! Царь, сам царь, страшно отомстит нам, всему нашему роду, всему этому дому, даже последнему челядинцу, если вы вздумаете бежать!
Марта поежилась от леденящего ужаса, внезапно нахлынувшего на нее от отчаянных слов этого всегда такого спокойного и практичного человека.
– Неужели царь Петр накажет своего лучшего полководца из‑за столь ничтожной персоны, как я? – не в силах поверить в это жутковатое пророчество, спросила она. – Разве мало у фельдмаршала заслуг перед вашим Отечеством? Что в сравнении с этими заслугами моя жизнь?
– Марта, Марта, да вы же совсем ничего не понимаете! – почти застонал Шереметев‑младший. – У нас на Руси не по заслугам людей судят, а по царской милости. Нашепчет Александр Данилыч царю в ухо небылиц разных – и конец роду Шереметевых! Опала ждет, имения и вотчины наши отберут: Алексашка, пес, порадеет! А потом – ссылка, бесконечная дорога в мужицких санях, за караулом – в Сибирь! Аннушка, бедное дитя… Она не вынесет этого! Вы же даже не знаете, что такое Сибирь! Снег, лед, стужа на тысячи верст, зима, почитай, круглый год. В острогах голод, хлеба нет, дров нет, вода в колодцах до дна замерзает… Дикие волки и медведи заходят в дома и разрывают людей! А коротким холодным летом – гнилые испарения от болот, тучами комарье и мошка, которые могут высосать всю кровь, коли ослабеешь и не разведешь огня!
Марта живо представила себе изнеженную красавицу Аннушку, свою подругу, заживо пожираемую зловещими насекомыми, и слезы покатились у нее из глаз.
– Вы плачете? Значит, в вас добрая, способная к состраданию душа! – заметно оживился Михайло Борисович. – Я вас, фрау Крузе, именем Господним умоляю, не погубите семью, которая оказала вам гостеприимство!
– Но ваш отец, и тоже именем Христа, умолял меня бежать! Что же мне делать? – в отчаянии воскликнула Марта.
– Взвесьте и оцените все необратимые последствия такого неосторожного и неумного поступка, фрау Крузе! – увещевал ее Михайло Борисович. – В конце концов, бежать вы можете и из дома Меншикова, но тогда никто не обвинит в вашем бегстве нас, Шереметевых, и на нас не падет жестокое наказание!
Марта еще раз вспомнила страшные рассказы Аннушки о лютом нраве царя Петра. О пытках, казнях, дыбе, железных крюках, на которые за бок подвешивают человека. Представила, как веревка стискивает хрупкие запястья Аннушки, и девушка, словно тряпичная кукла, бессильно повисает под потолком пыточной… Конечно, понимала она, сын фельдмаршала несколько сгущал краски: скорее всего царь не станет так сурово карать собственного полководца за бегство ничтожной ливонской экономки! Но, учитывая непостоянный и гневливый нрав русского царя, кто знает?! Быть может, под влиянием лживых наветов коварного Менжика с Петром сделается один из его пресловутых припадков необузданной ярости, и тогда судьба всех людей в этом доме может оказаться самой печальной…
Марта почувствовала, что не сможет спокойно жить с чувством того, что подставила под удар этого сурового, но такого славного старого вояку, его гордую, но добрую дочь, и даже его неприятного, но, несомненно, умного и преданного семье сына.
– Хорошо, – сдалась она, – я не воспользуюсь помощью фельдмаршала Шереметева. Я поеду к Меншикову. А там… А там я сумею позаботиться о себе!
– Верное решение, фрау Крузе, – обрадовался Михайло Борисович. – И благоразумное! Поверьте, Меншиков – плут и сладострастник, но не зверь и не насильник. Быть может, вам даже будет у него лучше. Александр Данилыч – политичный кавалер и хлебосольный хозяин, он так любит устраивать ассамблеи с веселыми танцами, щедрые пирушки, праздники… Вот увидите, вам у него несомненно понравится!
– А уж это позвольте мне решать самой, господин Шереметев! – сухо и жестко сказала Марта. – Прощайте. Я не причиню зла вашей семье!
Она быстро вошла к себе и захлопнула дверь перед самым носом у Михайлы Борисовича. Тот облегченно вздохнул и размашисто перекрестился. Ну, слава Богу, не задурила девка! Усмехнулся и пошел к себе, ехидно улыбаясь своим мыслям: как все‑таки просто застращать иноземцев разными небылицами и байками о Сибири, над которыми здесь посмеялся бы каждый сопливый мальчишка!
Борис Петрович Шереметев был удивлен и рассержен внезапным решением Марты отказаться от побега и выполнить волю проклятого Менжика. Она с немногословной благодарностью отказалась от его помощи, быстро и аккуратно собрала свои нехитрые пожитки и наутро отправилась к Меншикову в экипаже фельдмаршала. Но не как жертва, покорно идущая на заклание! В каждом ее шаге, в исполненной горестного достоинства позе, в пламени карих глаз читался некий тайный вызов, как будто Марта вступала в смертельное единоборство с собственной несчастной судьбой. Стоя у окна, Шереметев‑старший со скрытым восхищением следил, как его теперь уже бывшая экономка идет к возку. Плечи гордо и упруго расправлены, голова высоко поднята – на удивление красивая и значительная для этого постыдного пути. Идет вперед, навстречу новой, неизвестной доле, со злым блеском в глазах и жесткой складкой у губ! Раз уж ее передают из рук в руки, как рабыню, нужно хотя бы дерзко усмехнуться в лицо работорговцам!
– Задурила девка! – горько сказал вошедший доложить, что все готово к отъезду, Порфирич. – Или вовсе душою устала, да и сдалась доле своей бесталанной!
– Дура чертова! – в сердцах выругался фельдмаршал. – Не похоже, что сдалась. Ишь как вышагивает, будто птица‑пава… Похоже, Мишка, змей‑искуситель, у нее побывал… За фамилию Шереметевых она боится, не хочет на нее тень бросить…
– Однако так и впрямь роду твоему высокому, боярин, лучше будет, – резонно заметил практичный денщик.
– Много ты понимаешь в выгоде шереметевской! – по привычке рыкнул Борис Петрович и, помолчав, добавил: – Однако как смела и благородна чухонка наша, нечего сказать! Девице из знатнейшего семейства такая душа‑то самоотверженная впору!
– Так что, везти, что ли, барин? К Алексашке, кошаку помойному, греховоднику, горлицу нашу белую…
– Вестимо, вези! Что теперь поделаешь‑то, коли она сама так порешила… На все воля Божья! Бог ей в помощь и ангела‑хранителя в дорогу…
Аннушка Шереметева проводила Марту слезами, нежными объятиями и пылкими заверениями никогда не оставить свою подружку и помогать ей всем, что будет в ее силах. На прощанье Марта передала ей две коротенькие, написанные второпях записки – для любимого Йохана и для пастора Глюка. Аннушка, всхлипывая, пообещала передать их по назначению.
Письмо, адресованное пастору Глюку, довольно быстро достигло цели. А трогательному и печальному посланию, адресованному Йохану Крузе, предстояло многолетнее ожидание…
Глава 5
СТРАСТЬ МЕНЖИКА
Александр Данилыч Меншиков, на удивление, повел себя с новой экономкой тонко и деликатно. На деликатное обхождение он, что ни говори, был мастер! Всю дорогу до Санкт‑Питербурха Марта ехала в его собственном возке, теплом и уютном, и к ее услугам была предоставлена молоденькая смешливая горничная. Никогда в жизни не имевшая слуг, Марта обходилась с этой веснушчатой русской девушкой скорее как с подружкой‑попутчицей, и та вскоре искренне привязалась к молодой иноземке.
Сам Меншиков ехал то верхом, вместе с закутанными в тулупы драгунами, то в санях, под медвежьей полостью. На остановках он наведывался к Марте, учтиво осведомлялся о том, удобно ли ей ехалось, и приглашал к трапезе. Ужинали и ночевали обычно в больших селах или городках, выбрав для постоя дом почище – поповский или дворянский. За столом Александр Данилыч развлекал Марту разными смешными или военными историями, обходился с ней, как с равной, ни к чему ее не принуждал и тем паче амурными препозициями не обременял.
В пути они то и дело обгоняли бесконечные санные обозы со строительным лесом, с провиантом, угрюмо шагавшие под охраной солдат толпы бородатых мужиков с топорами и лопатами на плечах. «Все это – в Санкт‑Питербурх, новый город там ставим! – радостно объяснял Меншиков. – Мой город! Окном нам в Европу будет, торговать оттуда станем, по морским путям корабли водить! Не все же на печи клопов давить да лаптем щи хлебать!»
Новый город встретил Марту картиной огромной стройки, стуком топоров и уханьем молотов, которыми забивали в холодную землю сваи, визжаньем пил, истошным ржанием тягловых лошадей, натужным матом строителей… И заунывными причитаниями баб над неглубокими ямами, в которых наскоро, без священника, засыпали свежих мертвецов. У десятков тысяч работавших на огромных пространствах людей были истощенные землистые лица и какая‑то тупая обреченность в глазах.
А вот у Александра Данилыча при виде выраставших из земли крепостных бастионов и зданий глаза разгорались дивным блеском. Он поселил Марту в своем новом доме, тотчас умчался надзирать за работами и словно позабыл про желанную красавицу! Жалованье ей выделил, на полное обеспечение поставил, и только! Дел государевых нынче было много, слишком много! Санкт‑Питербурх строился! Медленно, но верно поднимался над зыбкими болотами и серо‑стальной Невой, словно невиданное чудо, райский град, Парадиз. Государь отвел Меншикову, питербурхскому градоначальнику, место для строительства большого дворца, а покамест царев любимец разместился в небольшом, но уютном и хорошо обставленном деревянном доме, где благодаря стараниям Марты и расторопных слуг всегда были уют, тепло и отменно сервированный обильный стол. То, что рабочие, приказчики, солдаты и даже офицеры питались впроголодь и быстро мерли от болезней и истощения сил, отнюдь не лишало Александра Данилыча отменного аппетита. «Людей в России достанет – чай, бабы еще рожать не разучились!» – думал он, испив наливки и смачно похрустывая укропным огурчиком.
Днем рождения нового города считался один из дней в конце мая 1703 года от Рождества Христова, когда по приказу царя Петра было начато возведение фортеции, закрывавшей вход в устье Невы из Финского залива. Остров, на котором была заложена крепость, названная в честь апостолов Петра и Павла, в Питербурхе именовали Заячьим. Почему именно Заячьим – Марте никто не мог объяснить, во всяком случае, ни одного зайца она там не видела. Впрочем, в Питербурхе, как и в Москве, было немало странностей, которые Марта тщетно пыталась понять. Вопросов у нее накапливалось все больше, и не на один не находилось ответа. Ее разуму было недоступно, почему новый город так тяжело и страшно строился именно на этом влажном, заболоченном, малопригодном для строительства месте. Почему огромная армия рабочих, возводивших здания и укрепления, продолжала ютиться в ужасных условиях – в землянках, в шалашах, а то и просто под открытым небом – когда разумнее было бы начать с домов для самих строителей? Куда и как бесследно исчезали казна и провиантские запасы, которых Александр Данилович получал от государя все больше и больше, а жалованья и нормальной кормежки мастерам и военным все не было? Как могли согнанные на постройку города русские и малороссийские мужики последними словами проклинать новую забаву царя и все же послушно повиноваться его приказам? Ливонские крестьяне давно бы разбежались с этих превосходивших человеческие силы строительных работ или подняли бы бунт. Но русские и украинцы строили и только туже затягивали пояса, пока не падали от изнеможения или от страшно косивших их ряды болезней. Впрочем, украинцы‑то чаще работали нехотя, вполсилы, и то и дело бежали.
В Москве Марта начала понимать природу рабского сна, в который был погружен народ этой огромной страны. В Питербурхе она окончательно ее осознала. В России все управлялось всемогущим и ужасным именем царя, которое порой казалось Марте не облеченным в плоть. Она столько слышала о Петре, но ни разу его не видела. Иногда она даже думала, что великого государя вовсе нет на свете, а существует только его имя, управляющее всем и вся. Но одного звука этого имени было достаточно, чтобы благородный и человечный, в сущности, Шереметев приказал выжигать и опустошать ее родной край, а потом покорно отослал ее саму в дом к Меншикову. Значит, свободным в России был один только царь, которого Марта называла про себя Артаксерксом. Все остальные лежали пред ним во прахе и не смели, более того, не хотели поднять головы! Никогда европейские герцоги или короли не имели такой власти… Ни один народ в мире не принимал тяжкого и унизительного угнетения так покорно и безгласно!
Меншиков гордился тем, что был тенью царя. Но тень эта, как чувствовала Марта, порой управляла своим господином. Александр Данилыч был всюду, куда устремлялся беспокойный и деятельный царь Петр. Государь воевал – и Меншиков считался лучшим из его офицеров, исключая разве что фельдмаршала Шереметева. Государь строил – и Меншиков приобрел немалые знания в инженерном искусстве. Крепость Петра и Павла своими орудиями перекрыла фарватеры по Неве и Большой Невке, а на острове Котлин вставала еще одна сильная фортеция – Кронштадт. Этой новой крепости Петр, по словам Меншикова, придавал особое значение – она должна была стать главной гаванью для задуманного им флота, обеспечить морской путь из России в Европу.
Почти полгода жила Марта в дому у Меншикова, управляя его хозяйством и постигая законы и обычаи жизни в этой чужой для нее стране. От Йохана Крузе все не было известий. Неужели ее любимый действительно погиб? Нет, не может быть! Но чем объяснить тогда его странное и мучительное для Марты отсутствие? Неужели он забыл о ней или, хуже того, счел ее погибшей? А может быть, Йохан томится в русском плену и не может прийти за нею? Отсутствие любимого становилось для Марты невыносимым бременем. Каждый день она молилась о его возвращении, но снова и снова всходило холодное северное солнце, а Йохана все не было… Душой Марты медленно, но верно завладевало отчаяние.
Она тщетно пыталась найти хоть какие‑то следы Йохана, расспрашивая о своем муже приходивших в дом к Меншикову офицеров. Те отвечали односложно: «Не ведаем. Ничего сделать невозможно!» – и в их глазах читалось глубокое неумение понять ее тоску. Единственный человек, который мог что‑то узнать, друг Йохана, бывший уппландский лейтенант Хольмстрем, по слухам, был где‑то во Пскове, продолжая подневольно обучать русских драгун мастерству клинка. Его тщательно охраняли, чтобы столь ценный наставник не вздумал сбежать, и снестись с ним письменно или через проезжих людей не было возможно. В отчаянии Марта однажды обратилась за