– Если бы они не были надежны, не стоило бы вовсе об этом говорить! – гордо ответил Крузе. – Я солдат и знаю цену слову. Слово солдата Швеции в вопросах чести нерушимо, как гранит шведских скал. А вам доводилось бывать на моей родине, господин пастор?
– Увы, неоднократно, – поморщился пастор Глюк. – Не скажу, чтобы эти поездки оправдали мои надежды или оставили у меня добрую память…
– Я вижу, господин Глюк, вы не очень‑то любите нас, шведов. Напрасно! Не говорил ли наш Спаситель, что во Христе несть ни эллинов, ни иудеев? – Йохан не зря любил слушать уппландского пастора Бьорка. Он мог, когда понадобится, блеснуть цитатой из Евангелия.
Преподобный Глюк долго и внимательно посмотрел на Йохана. Что‑то неуловимо знакомое почудилось пастору в этом юноше, облаченном в шведский мундир, – в его манере говорить остроумно и смело, словно вызывая собеседника на словесную дуэль, в честном и светлом взгляде, в этом немного наивном преклонении перед понятием солдатской чести. «Бог мой! Как же он похож на покойного Скавронского, этот швед! – вдруг, словно молния, блеснула мысль. – Тогда понятно, почему Марта влюбилась в него! И он прав: как бы я ни желал добра своему народу, служитель Божий не смеет презирать человека только за то, что он швед…»
– Вы напомнили мне одного ушедшего в мир иной друга, юноша… – признался пастор. – Это, несомненно, важное свидетельство в вашу пользу. Но я не скажу вам пока ни да, ни нет. Не взыщите! Я присмотрюсь к вам. Впредь заходите к нам запросто, как к себе домой. На обед, на ужин или если просто придет желание побеседовать. А там мы рассудим…
– Могу ли я видеться с Мартой?
– Можете, мой юный друг! – милостиво разрешил пастор. – Встречайтесь с нею свободно в любое время, когда ваша служба и ее обязанности по дому позволят это. Но строжайше предупреждаю вас: только без глупостей! К тому же будет уместным, чтобы ваши встречи проходили под надзором госпожи Христины…
– И так каждый раз – под надзором? – возмутился Крузе.
– Так принято, молодой человек, и не нам с вами менять установленные приличия, – вздохнул преподобный Глюк. – Не забывайте, что моей супруге тоже было бы не лишним побольше узнать о вас. Не можем же мы, в самом деле, позволить нашей воспитаннице и честному солдату, попросившему ее руки, и дальше сбегать от людей на уединенный берег Алуксне…
– Но откуда вы знаете?!
– О, юноша, я знаю о вас с Мартой гораздо больше, чем вы думаете! И о многом догадываюсь… Я тоже был молодым и, поверьте, не так давно!
– Но когда я могу надеяться получить у вас благословение на свадьбу с вашей воспитанницей? – задал неудобный, но неизбежный вопрос Йохан.
Пастор впервые за всю беседу неприязненно поморщился:
– Не будьте нетерпеливы, молодой человек! Время покажет, достойны ли вы ее руки.
– Времени у нас очень мало, господин пастор, – серьезно заметил Йохан. – Вам должно быть хорошо известно, что московиты собирают силы для вторжения в Ливонию! Настанет лето, просохнут дороги – и либо они выступят на нас, либо мы на них. Тогда совсем не останется времени для мирных дел… Когда мы вернемся – бог весть!
Эта угроза была вполне осязаемой. Преподобный Глюк вспомнил о своем сновидении, о визите гостя из потустороннего мира и о его отчаянной просьбе как можно скорее выдать Марту замуж и отослать из города. События властно и жестоко подталкивали пастора к решению судьбы бесконечно дорогого ему и совершенно беззащитного перед вызовами войны существа.
– Что же, вы правильно сделали, что напомнили мне о войне, герре Крузе, – печально проговорил он. – Возможно, я просто боялся расстаться с Мартой так скоро… Но если будет на то воля Господня и согласие моей Марты, я обвенчаю вас в июне, на день Святого Яна. У латышского народа, хозяина этой земли, Янов день с древних времен считается самым подходящим для соединения любящих сердец браком перед Богом и людьми! Недаром среди простых крестьян бытует поверье, что в Янову ночь влюбленные могут отыскать в лесу цветок папоротника – залог их счастья…
Йохан горячо схватил руку пастора и принялся с благодарностью трясти ее:
– Спасибо вам, преподобный отец! Мы с Мартой всю жизнь будем благодарить вас! Только бы приказ о выступлении не пришел раньше…
Глюк улыбнулся своей едва заметной мягкой улыбкой:
– Я все предусмотрел, герре Крузе. В ближайшее воскресенье мы сделаем оглашение в кирхе, как это положено, и у вас, шведов, и в нашей Ливонии. В добрый час, мальчик мой, в добрый час… Но вы должны дать мне слово, что после свадьбы отправите Марту в Швецию, дабы она дожидалась вас подальше отсюда. В доме вашего отца… Опасности войны не для нее!
– Обещаю, господин пастор! – заверил его Йохан. – Когда настанет пора трубить поход, солдату покойнее знать, что его жена в безопасности! Я отправлю ее к моим родителям и сестрам… Но вы даже не спросили, богата ли моя семья?
– Я и так вижу, что вы не богаты, – заметил пастор. – Однако вы молоды и, значит, у вас все еще впереди! Уверяю вас, Марта привыкла к скромной и наполненной трудами жизни. Она подобна своей прославленной в Новом Завете тезке, доброй Марте из Иерусалима, сестре воскрешенного Лазаря, принимавшей Спасителя под своим гостеприимным кровом…
– А мне кажется, она больше похожа на Эсфирь! – неожиданно для самого себя восторженно воскликнул Йохан и тут же изумился: как будто кто‑то другой говорил его устами.
Глюк едва заметно вздрогнул, услышав это библейское имя, и на его лицо легла тень. Исчезла ясная, спокойная улыбка, глаза тревожно заблестели.
– Эсфирь? – переспросил он, а потом произнес жестко и резко, словно заклинание: – Нет, она не похожа на Эсфирь! И не будет похожа! Мы с вами сделаем все, чтобы этого не случилось!
Йохан так и не понял, чем не угодила преподобному Глюку библейская царица и почему Марте не пристало походить на эту легендарную красавицу. Похоже, этот мудрый человек предвидел какую‑то опасность. Но не московиты страшили его, а нечто другое – темное, неясное, не поддающееся описанию. Йохан нередко думал о тайном смысле слов пастора, но никак не мог их постичь.
Впрочем, признаться по совести, Йохана не очень‑то заботили мудреные слова ученого богослова. Марта, красавица Марта, сама шла к нему в объятия, а уж‑то он сумеет удержать самую желанную женщину в мире и пожать вместе с нею плоды счастливого брака! Когда он вернется в родной Уппланд из похода, непременно в офицерском чине, увенчанный славой и с богатой добычей, Марта будет ждать его, словно самая драгоценная награда. И детишек у них будет целый десяток, а еще лучше – дюжина. Пусть мальчики растут под стать отцу, храбрыми солдатами для Его Величества короля Швеции, а девочки – такими же красавицами и умницами, как их матушка, и гордыми покорительницами сердец молодых уппландских дворян. Вот оно – счастье!
Глава 6
ЯНОВА НОЧЬ
– Достойные и благочестивые граждане славного города Мариенбург! – Ученый пастор Эрнст Глюк во весь свой немалый рост поднялся над праздничным столом с вместительной, в целую пинту, пивной кружкой в руке. – Сограждане, друзья и моя возлюбленная паства! – В голосе пастора появились сентиментальные нотки, изрядно сдобренные хмельными напитками. – Сегодня мне выпало счастье соединить брачным союзом во имя Господне любящие юные сердца. Я отдаю свою воспитанницу, свою возлюбленную духовную дочь и, зачем же лукавить, о мои дорогие… – Тут пастор несколько запнулся, чтобы стереть мизинцем слезу умиления, не выпустив при этом кружки, и важно продолжал: – Dixi, друзья мои, я отдаю отраду моего сердца Марту, которую люблю, словно родное дитя, хоть она и не плод моего грешного семени, в надежные руки храброго шведского воина!..
Йохан наклонился к Марте, щекоча ее нежное розовое ушко своими мягкими усами, и весело прошептал ей шутливый куплет, только что родившийся в его озорном воображении:
Пастор Глюк шнапса клюк,
Ходит важный, как индюк!
Не сдержавшись, Марта прыснула от хохота и поспешила спрятать свою шаловливую улыбку в кружевной платочек: на свадебном торжестве добропорядочной молодой супруге приличествует держаться скромно и застенчиво. Однако от проницательного, несмотря на изрядное количество выпитого, взора пастора ничто не могло укрыться. Укоризненно покачав головой, он придал своему продолговатому, еще не лишенному мужественной привлекательности лицу постное выражение и продолжал:
– Господь свидетель, что я не жалел своих скромных усилий, дабы воспитать эту дщерь заблудших папистов в твердых правилах нашей святой протестантской церкви. Насколько же я преуспел в этом, судить отныне не мне, а ее данному Божественным Проведением мужу, трубачу доблестного Уппландского драгунского полка Йохану Крузе, который, надеюсь, настолько тверд в догматах и заповедях веры, насколько пристало воину христианнейшего короля Швеции! Ибо, как сказано в Писании Ветхого Завета, Вторая книга Царств, глава пятая…
– Добрый пастор, в Писании сказано много такого, чего и на трезвую голову не поймешь! Давайте же наконец выпьем здоровье молодых! – прервал многословие преподобного Эрнста Глюка его сосед по столу, краснолицый и толстобрюхий весельчак, колбасник Фридрих Мюллер. Гости, собравшиеся за длинными столами, поставленными прямо на живописном берегу озера Алуксне, под древними стенами Мариенбурга, разразились приветственными криками, и было не совсем понятно, речь какого из ораторов понравилась им больше. Кружки – глиняные, медные, деревянные – пошли плясать свой извечный танец, выстукивая друг о друга нестройный пьяный ритм и разбрасывая на скатерти, на платья, на чьи‑то усы легкие хлопья пивной пены.
– Здоровье молодых!!
– Будь счастлива, Марта!!
– Молодчага, Йохан, какую красотку отхватил!
– За граждан Мариенбурга, щедрых хозяев!
– За славных шведских солдат!
Развеселые и не совсем трезвые голоса далеко разносились над вечерней гладью озера, поднимали стайки различных водолюбивых птиц, устроившихся в камышах, и те носились над Мариенбургом, добавляя в здравницы пирующих и свои резкие крики.
Йохан нащупал под столом круглое колено Марты и крепко, но нежно сжал его ладонью:
– Давай убежим! Туда, за луг, к заводи… Идем!!
– Йохан, ну что ты? Ой, это же так неприлично, – больше для вида попыталась возразить Марта, а сама уже почувствовала, как жаркая и сладостная волна ударила ей в голову, быстро вытесняя оттуда остатки нудных наставлений пастора. – Нас же хватятся!
Но у Йохана, как у истинного военного, несмотря на весь романтизм момента, уже была готова диспозиция:
– Так, Марта. Первое: запах чувствуешь? Сейчас подадут колбаски с розмарином, и все уткнутся в свои тарелки. Что это значит? Никто и не заметит, как мы уйдем. Второе: пастор выставил десять бочек пива, бочонок мальвазии и бочонок рейнского, а комендант майор фон Тиллау добавил еще бочонок шнапса. Что это значит? Гулять будут до самого утра, и мы потом тихонько вернемся и присоединимся к общему застолью как раз к десерту. Третье: сегодня же Янова ночь, Марта, время влюбленных! А вдруг сейчас там, в зарослях, расцветает огненный цветок папоротника и сулит нам вечное счастье?! А мы здесь сидим и с глупым видом хлещем пиво… И последнее: я не могу больше ждать!!! Ты мне жена или кто?! А ну, пошли, а то сейчас как схвачу тебя поперек тулова, как взвалю на плечо!..
Йохан изобразил на своем симпатичном открытом лице такое потешное свирепое выражение, что Марта снова рассмеялась.
– Пошли, мой милый! Пошли, мой бесстрашный драгун! – Она сама схватила его за руку и увлекла в сгущавшиеся сумерки, прочь от сосредоточенного чавканья и сбивчивой болтовни бражников.
– Только я ботфорты снимать не стану! – предупредил Йохан на ходу. – Их потом не натянешь…
– Тогда и я не стану снимать… бусики! Хи‑хи! – лукаво отозвалась Марта…
Она еще успела поймать тоскливо‑завистливый взгляд, которым из‑под белесых ресничек проводила их толстушка Катарина, старшая дочь пастора Глюка. Больше никто действительно не заметил их ухода или не захотел заметить.
…Марта, вспоминая потом эту светлую, самую короткую в году, Янову ночь, так и не знала, расцвел ли в роще на берегу Алуксне волшебный цветок папоротника. У них с Йоханом, когда они наконец остались наедине, было чем заняться, кроме как рыскать по зарослям в поисках сказочного счастья! Счастье, только не из красивых историй, а самое простое и доступное, было здесь, так близко, в его жарких поцелуях, властных объятиях, в радости принадлежать и обладать. Марта немножко боялась, не обидится ли ее возлюбленный, поняв, что он не первый в ее жизни… Но, слава богу любви или скорее богу войны: Йохан был солдат, и обывательские предрассудки для него ничего не значили.
…Потом они долго сидели, обнявшись, на замшелом стволе старой ивы, много лет назад склоненной бурей до самой воды, и в сумерках серые глаза Йохана казались Марте такими же синими, как его мундир. Только сейчас она вдруг заметила, каким юным был на самом деле ее отважный испытанный солдат: на год, самое большее – на два старше ее. От счастья его лицо стало совсем мальчишеским, и тщательно закрученные светлые усики (видимо, ради молодецкой длины не разу не знавшие бритвы) казались на нем приклеенными.
– Скажи, а у тебя было много женщин? – смущаясь, спросила Марта. – Раньше, до меня…
Йохан шутливо приосанился и движением заправского покорителя девичьих сердец принялся крутить усы:
– И ты спрашиваешь об этом драгуна, красотка? Или пары месяцев, которые наша бесстрашная рота квартирует в вашем городишке, не хватило, чтобы сделать всех здешних девушек счастливыми?
А потом рассмеялся, нежно поцеловал Марту куда‑то в висок и честно признался:
– У меня – не очень. Пока брат был моим плутонговым командиром, он бдительно следил, чтобы я усвоил все военные доблести, но избегал военных пороков! А потом… Потом я, наверное, просто ждал тебя.
– Расскажи о своем брате, – попросила польщенная Марта. – Ты много раз говорил о нем, но я даже не знаю, что он за человек и где он сейчас. А ведь мы с ним сегодня стали родственниками!
Йохан вздохнул и улыбнулся какой‑то далекой улыбкой.
– Кристиан, можно сказать, мой отец и воспитатель, хоть старше меня всего на три года, – серьезно сказал он. – Наш старик здорово пьет, после того как в славной битве при Лунде датчане отстрелили ему ногу и пришлось проститься с армией. Ему как‑то не до детей… Вернее, не до нашего воспитания, потому что плодил он нас с завидной регулярностью: у тебя сегодня появилось целых шесть симпатичных болтушек‑золовок, Марта! Так вот, усадьба наша небогата, налоги и на землю, и на скот высоки. Так что Кристиан сам ушел служить в драгуны в шестнадцать лет, а едва мне стукнуло пятнадцать – привел в полк и меня, упросив нашего полкового командира старика Веннерстедта определить меня учеником трубача. Так мы и служили с Кристианом нашему славному королю Карлу и славе Уппландского полка, пока в сражении при Нарве брату не посчастливилось отбить у московитов знамя…
– Так ты тоже сражался при Нарве, мой милый?! – восхитилась Марта. Даже она, девушка, не раз слышала захватывавшие дух рассказы об этой битве, которую красноречивые рассказчики сравнивали с борьбой богов и титанов из эпоса древних эллинов, а молодого короля Карла, всего с девятью тысячами солдат сразившего неисчислимые рати восточных варваров московского царя Петра – с самим Марсом! – Что же ты никогда не рассказывал мне об этом, Йохан?
– Нечего рассказывать, Марта, – заметно огорчился Йохан. – Я‑то как раз был тогда на побывке дома… Догнал своих только в Польше, когда даже нарвский дым уже выветрился из мундиров! Так что в сражении мне так и не довелось побывать, экая досада!! А то я непременно взял бы у московитов второе знамя, и король принял бы меня вместе с Кристианом в свою верную дружину лейб‑драбантов! Наш король замечает все подвиги и всегда награждает героев достойно их деяниям. Старые солдаты говорят, он может видеть сквозь дым сражения!
Марта с сомнением хмыкнула. Правда, строгая госпожа пасторша, наверное, тоже обладала способностью видеть сквозь стены, всегда появляясь в девичьей спальне с суровым назиданием как раз в тот момент, когда они с ее дочками сплетничали о кавалерах. Но видеть сквозь дым сражения, да еще когда вокруг летают ядра и пули, – уж больно сомнительно!
– А может, он еще молнии из глаз метать умеет, ваш король? – хихикнул она.
– И умеет!! От одного его взгляда боевые кони начинают беситься и сами поднимаются в безудержный галоп, а солдатскому сердцу совсем ничего не страшно! – возмутился Йохан. – Да что ты вообще понимаешь в воинских подвигах, девица?!
– Не менее твоего, думаю, – с достоинством парировала Марта. – Я, между прочим, дочь офицера Речи Посполитой! А с недавних пор – и жена шведского солдата, если ты помнишь!
– Прости, прости, любимая! – Йохан с жаром раскаяния припал губами к ее руке. Это было приятно. Марта даже зажмурилась от счастья. Тем более он все равно не увидит и не станет заноситься: он занят ее рукой. Как же ей все‑таки повезло в любви! Какой завидный супруг ей достался! Не нудный и желтолицый от постоянного сидения в пыльной лавке отпрыск купеческого семейства, у которого на уме только звон талеров да приходно‑расходные книги. Не мастер‑ремесленник, сутулый и чахоточный от тяжелого труда, задавленный страхом перед бедностью и жизнью, убитой на услуги первому встречному. И даже не благочестивый, но, увы, постный священник, который не ляжет с женой в постель без того, чтобы не процитировать половину Писания… Храбрый, красивый, веселый солдат, пылкий, как огонь (что не редкость в его сословии!), да к тому же влюбленный и ласковый, словно весенний ветерок (что, наоборот, редкость!). А какие чудные звуки умеет он извлекать из своей начищенной медной фанфары – то призывные и грозные, словно песнь бранной славы, то протяжные и скорбно‑печальные, словно плач валькирии из древних легенд его скалистой родины!
– Слышишь, Марта? – внезапно встрепенулся Йохан. – Скрипка!
И действительно, оттуда, где веселились изрядно захмелевшие гости, долетела простенькая и в то же время удивительно радостная мелодия крестьянской песенки «Лиго», под которую в Янову ночь латышская молодежь водит хороводы вокруг костра. В воздухе отчетливо запахло дымком от смолистого хвороста.
– Пойдем, Йохан! – вскочила Марта, в свою очередь увлекая за собой своего драгунского трубача. – Я хочу танцевать! Хочу кружиться с тобой вокруг костра до рассвета, и петь, и улететь в небо вместе с искрами! И забыть! Забыть, что твой король Карл, который все видит и пускает молнии, позовет тебя, и ты уйдешь. А мне останется только ждать, когда ты вернешься, и плакать. Ты же знаешь, я терпеть не могу плакать! Так что уж возвращайся поскорее, пожалуйста! И возвращайся обязательно!
Но Йохан вдруг весело схватил ее в объятия и принялся со смехом целовать куда попало:
– Ах вы, Евины дочери! Хотите, чтоб солдат сидел подле вас на привязи, как собачонка? Вот уж чему не бывать, так не бывать! И потом… Ну что со мной может случиться? Поляков и саксонцев мы с нашим неустрашимым львом Карлом побьем, как нечего делать!
– А московиты? Они, говорят, уже совсем близко…
– Московиты уже побиты под Нарвой, лежат в своих болотах и не встанут! Бродит здесь по Лифляндии с дикими казаками и разным сбродом какой‑то их начальник Шере… Шеме… Да ну его! Непроизносимое имя. Не бойся, Марта, наш добрый верный Шлиппенбах скоро загонит этого жалкого вояку обратно в варварский Новгород, и я опять вернусь к тебе! До следующей войны, ха‑ха‑ха!!!
Марта хотела возразить, что Новгород, если верить рассказам пастора Глюка, богатый и красивый город, что генерал Шлиппенбах недавно уже потерпел одно поражение от этого русского воеводы с таким сложным именем на «Ша», и что ей вовсе не хочется, чтобы муж возвращался к ней только в перерывах между войнами. А еще очень хотела сесть на траву и заплакать, горько и безутешно, словно обиженная маленькая девочка. Но она не сделала ни того ни другого, а через силу изобразила на своем померкшем лице приветливую и ласковую улыбку. «Никто не говорил, девочка, что быть женой солдата легко или радостно, – вдруг отчетливо сказал в ее душе незабытый голос матери. – Но жена солдата должна быть тверда и улыбаться, когда хочется плакать. Пускай он запомнит улыбку. В самый страшный час она охранит его». Что ж, улыбайся, Марта. Ты должна научиться улыбаться в лицо беде, приказала она себе. Ее счастье, похоже, имело отчетливый и терпкий привкус горечи, словно густая черная мальвазия, которую она сегодня попробовала впервые. Но благородное вино все же лучше, чем скисшее молоко!
Пастор Глюк играл на простой крестьянской скрипке, и смычок самозабвенно плясал по стареньким струнам. Старинная латышская песня неслась над древней латгальской землей. Благочестивый священник сам чувствовал, как погружается в седое и замшелое языческое прошлое этой необычайной страны и ее народа. Но мысль о подобном святотатстве сейчас не ужасала, а, наоборот, пьянила и увлекала его. Или это хмель бродил в пылающей голове Эрнста Глюка, полной смелых идей о просвещении и свободе Ливонии? Сейчас он не мог ответить на этот вопрос даже самому себе. Пастор Глюк просто любил этот темный, мужицкий край, угнетенный так давно и так жестоко, что память о лучших временах сохранилась только в смутных легендах…
Городская молодежь, парни, скинувшие башмаки, и девушки, подоткнувшие подолы платьев, весело отплясывали, взявшись за руки, вокруг высоких костров. Смешавшись с ними, усатые шведские драгуны, боевые товарищи Йохана Крузе, весело охлестывали тяжелыми ботфортами мягкую росистую траву. Без мундиров, в холщовых распахнутых на груди рубахах, они сами походили теперь на мирных крестьянских парней.
И во всем году не сыщешь, Ли‑иго,
Ночи Яновой короче! Лиго!
Не успеет ночь спуститься, Ли‑иго,
Как уж зорька зацветает! Лиго!
Никто, кроме Марты, не заметил, как драгунский лейтенант Хольмстрем, сам не совсем твердо державшийся на ногах, приблизился к танцующим и отозвал трубача Йохана Крузе в сторону.
– Йохан, мне, право, неловко, в день твоей свадьбы… Но приказ есть приказ, – отнюдь не командным тоном начал офицер, и у Марты упало сердце. Значит, то неизбежное и страшное, во что ей так не хотелось верить, случилось так скоро!
Марта плохо помнила, как Йохан долго и как‑то отчаянно целовал ее, сжимая в ладонях ее лицо, прежде чем опрометью умчаться за своей фанфарой и палашом. В полубессознательном состоянии она твердила себе только одно: надо улыбаться, во что бы то ни стало светло и ободряюще улыбаться ему! А в ушах словно уже звонили по тысячам полегших на кровавых полях погребальные колокола – не мелодично и звонко, как привычные звоны мариенбургского собора, а тяжеловесно, жутко и угрюмо, как звонят колокола русских церквей… Опять же, если верить рассказам пастора Глюка: сама Марта в Московии ни разу не была. Впрочем, как говорят, безумный царь Петр теперь срывает там колокола с храмов, чтобы лить из их меди пушки взамен потерянных под Нарвой и стрелять из этих пушек в ее Йохана.
Марта опомнилась, только когда затихли его шаги. Все так же визжала скрипка, все так же на разные голоса распевали «Лиго» танцующие парни и девушки.
– Сударыня, умоляю, не беспокойтесь! Трубачу на баталии угрожает куда меньшая опасность, чем рядовому во фрунте, – мягким, утешающим голосом уговаривал ее лейтенант Хольмстрем. – Трубач неотлучно находится при ротном командире, а тот, в свою очередь, дефилирует перед фрунтом только при атаке в палаши. Я лично буду присматривать за вашим супругом! И я даю вам слово, фрекен Марта…
– Герре лейтенант, не обещайте того, чего не можете исполнить, – со слезами воскликнула Марта. – Если вы так добры ко мне, скажите лучше, что произошло? Неужели беда так велика, что нельзя было подождать хотя бы конца нашей свадьбы, а не забирать мужа у жены в их первую же ночь?
– Помилуйте, фрекен Марта, это военная тайна, мой язык скован узами долга! – энергично замотал головой офицер. Он хотел было ретироваться, но Марта мертвой хваткой вцепилась в желтые обшлага его мундира, так, что затрещало по швам крепкое немецкое сукно:
– О, герре лейтенант, заклинаю вас слезами, которые проливает где‑то в разлуке ваша молодая жена! Я должна знать, куда вы забираете моего Йохана! Когда я могу надеяться вновь увидеть его?
Хольмстрем быстро оглянулся по сторонам. Нет, он решительно не мог отказать, когда такая соблазнительная женщина так горячо просила его. Да и потом, к чему скрывать в сумерках то, что и так станет достоянием гласности при свете дня. Несколько фривольно обняв Марту за талию, он увлек ее в сторону и, заговорщически наклонившись к ней, зашептал:
– Прибыла срочная эстафета из главной квартиры генерала Шлиппенбаха. Он объявил немедленный сбор всех регулярных и ландмилиционных[10]войск по Лифляндии. Московский фельдмаршал Шереметев, тот самый, который, если вы помните, фрекен Марта, уже потрепал нас этой зимой при Эрестфере, с восемнадцатью тысячами войска перешел из Ингерманландии в Ливонию и творит страшное разорение. Его нерегулярная конница проникает повсюду. Смутьяны и бунтовщики из здешней черни бегут к Шереметеву толпами с семьями и всем имуществом. Генерал Шлиппенбах решился наконец дать укорот дерзкому варвару и привести край в повиновение шведской короне. Всем войскам отдан приказ не медля ни часа сниматься с квартир и маршировать к мызе Пла…
Лейтенант опомнился и легонько хлопнул себя по губам ладонью:
– Ах, милая фрекен, я, похоже, и так наговорил много лишнего! Умоляю, не выдавайте меня ротному командиру, а то старик снова заставит меня постыдно стоять во главе второй шеренги, когда начнется дело!
– Я не плачу злом за добро, герре лейтенант! – немного опомнившись от потрясения, Марта мягко, но решительно освободилась из полуобъятий лейтенанта, которые в любую секунду грозили перейти в объятия. – Так вы думаете, скоро будет генеральное сражение?
– О, фрекен Марта, вы равно наделены и прелестью Венеры, и прозорливостью Афины! – галантно поклонился офицер. – Верьте моему слову, ближайшие недели станут свидетелями баталии, в которой решится спор шведского льва и русского вепря за ваше уютное лифляндское болотце! Слава Всевышнему, лето в разгаре, и снег более не помешает действиям нашей кавалерии, как тогда, при Эрестфере. Так что, я надеюсь, к осени вы вновь увидите вашего Йохана, моего славного боевого товарища, увенчанного лаврами победы и нагруженного ворохом русских соболей из покоренного Новгорода!
Хольмстрем приосанился и лихо закрутил усы. Марта позволила себе слегка улыбнуться и облегченно вздохнуть. Действительно, русские соболя, переливающиеся серебристым блеском, подобным отражению луны в ночных водах, представлялись пределом ее честолюбивых девичьих мечтаний. Даже знатные дамы могут позволить себе лишь узенькую оторочку на капотах из меха этих драгоценных зверьков… Но, в конце концов, Бог с ними, с соболями. Лишь бы самонадеянные предсказания лейтенанта сбылись и Йохан возвратился к ней живой и здоровый! Даже пускай не здоровый, а израненный, больной и истощенный, как, она слыхала, частенько возвращаются солдаты даже из самых победоносных походов… Она сумеет вылечить и выходить своего героя! Только бы живой и не искалеченный!
Призывные звуки кавалерийского «аппеля»[11]резко и властно перекрыли мирное пиликанье скрипочки пастора Глюка. Тут Марта снова увидела своего Йохана. Успев облачиться в полную форму, он стоял, освещенный пламенем костра, закинув голову и поднеся к губам свою зловеще блиставшую фанфару. В своем блестящем мундире, с длинным кавалерийским палашом на перевязи из лосиной кожи, он показался Марте удивительно красивым мужественной красотой войны, несмотря на то, что сердце ее рыдало от предчувствия разлуки. Тотчас со всех сторон стали сбегаться уппландские драгуны. На ходу застегивая пуговицы мундиров, выпуская из ладоней нежную девичью ручку, бросая недопитую кружку пива, они шли на зов, словно приведенные в действие силой волшебства заколдованные души или, скорее, словно лишенные души заводные механизмы. Лейтенант Хольмстрем отдал отрывистую команду. Звякнули шпоры, загремели сапоги. Среди ошарашенных, безмолвных гостей самого мирного из всех земных торжеств – торжества бракосочетания – возник чеканный квадрат солдатского плутонга. Не задерживаясь даже на прощальный взгляд, драгуны споро и твердо промаршировали в городские ворота. Их ждали верные боевые кони и стремительный ночной марш навстречу славе или смерти или тому и другому вместе – кто сейчас разберет? Привычное дело – дело солдатское…
Уже заходя в ворота, Йохан, шагавший в первой шеренге, вдруг на мгновение выскочил из строя, обернулся и отчаянно замахал Марте рукой. «Я должна улыбаться ему! – шептала она, не замечая, как пастор Глюк по‑отечески заботливо обнял ее за плечи, а подружка Катарина, всхлипывая, бормотала что‑то беспомощно‑утешительное. – Что бы ни случилось, только улыбаться!» И она улыбалась так, как, наверное, улыбались, поднимаясь на эшафот, благородные дамы старинных времен, рассказы о которых она так любила слушать. А вот он, кажется, плакал… Или это пламя костра блеснуло, отразившись в его глазах?
Рота Уппландского полка покинула Мариенбург еще до рассвета, прогрохотав по мостовым размашистой рысью тяжеловесных ганноверских лошадей. На улицах никто не провожал драгун: добропорядочные горожане поспешно скрылись по домам, словно почувствовав приближение грозы. Или, быть может, не один лейтенант Хольмстрем успел шепнуть городским знакомым об опасной близости московского войска? Лишь кое‑кто из молодежи, не пожелавшей прервать праздник и допивавшей пиво у затухающих костров, встретил выезжавших из ворот шведских солдат пьяными выкриками. Среди пожеланий доброго пути и военной удачи явственно прозвучала и угроза: «Езжайте, не возвращайтесь! Надоела нам шведская корона!»