Когда следует использовать голубой цвет? 8 глава

не становятся болезненными, недостаточностью коммуникативного использо­вания речи, буквальностью в употреблении слов, извращенным употреблением личных местоимений, однообразием спонтанной активности. Наблюдается, главным образом, при психических раесфойствах (шизофрении, истероидной психопатии), однако встречается и у здоровых людей п периоды жизни, когда логическое отступает на задний план.

Цепочки означающих, символическое, очерчивают жизнь чело­века и его судьбу. Субъект, Я есть не что иное, как система связей между означающими, система взаимодействий реального, вооб­ражаемого и символического. Все многообразие человеческих отношений укладывается Лаканом в изящный афоризм: «Озна­чающее репрезентирует субъекта другому означающему». Смысл этой фразы в том, что человек в общении использует речь для того, чтобы дать понять другому, чем он является и чего хочет, а сделать это можно только через слова языка (означающие). Озна­чаемым тут является сам человек, его Я. Все это справедливо и в отношении собеседника, Другого, репрезентирующего себя также посредством слов означающих.

На этом основан также и лакановский подход к толкованию особых состояний сознания. Образы последних — цепочки означающих, а означаемыми являются влечения и желания пациента. Фантазии, видения, сновидения — просто одни из видов речи; не озвученный, а визуализированный голос Друго­го. Так «сои, — пишет Лакан, — имеет структуру фразы или буквально — ребуса, то есть письма, первоначальная идеогра­фия которого представлена сном ребенка и которое воспро­изводит у взрослого то одновременно фонетическое и сим­волическое употребление означающих элементов, которое мы находим и в иероглифах Древнего Египта, и в знаках, которые по сей день используются в Китае».

Особые состояния сознания есть дискурсы (речь, погруженная в жизнь). И речь эта, будучи запутанной и сложной, как челове­ческая душа, нуждается в понимании-расшифровке. При этом, говоря о необходимости перевода, Ж. Лакан отмечает неизбеж­ность (для психотерапевта) предельного упрощения дискурса в терапевтических целях: «Лишь с переводом текста начинается самое главное — то главное, что проявляется, по словам Фрейда, в работе сновидения, то есть в его риторике. Синтаксические смещения, такие, как эллипсис, плеоназм, гипербола, регрессия, повторение, оппозиция: и семантические сгушения — метафора, катахреза, аллегория, метонимия и синекдоха, — вот в чем учит нас Фрейд вычитывать те намерения — показать или доказать, притвориться или убедить, возразить или соблазнить, — в которых субъект модулирует свой дискурс».

Если «бессознательное структурировано как язык», то есть характеризуется систематической связанностью своих элемен­тов, то отделение их друг от друга играет столь же важную роль, как и «полные» слова. Любой перерыв в дискурсе, независмо от того, с чьей стороны он произошел, есть «пунктуация». Эффек­ты языка оттеняются «пунктуацией», которая, отражая времен­ные связи и умение психотерапевта, становится, как говорит Лакан, важным средством регуляции переноса. Собственно

психотерапия состоит в выявлении временных зависимостей, образующих структуру языка: от одного означающего к другому, через интервалы, выполняющие функцию «пунктуации» всего рассказа или отдельных ассоциаций слов, постепенно все более вырисовывается структура языка — речь Другого.

Задача психотерапии видится Лакану в установлении пра- ' вильных отношений субъекта к Другому, то есть в установлении отношений на основе культурных (символических) и субъектив­ных (воображаемых) детерминирующих факторов. Перефрази­руя знаменитую формулу 3. Фрейда: «Где было Id (Оно)¹, там будет Эго (Я)²», в «Где было Id (Оно), должно быть Эго (Я)», Лакан устанавливает разграничение, которое не было проведено Фрейдом, — разграничение между Я субъекта и Я его дискурса: первое остается иллюзорной защитой, второе знает, что такое реальность и каковы налагаемые ею ограничения. Различие между ними — фундаментальное различие между незнанием и осознанием этого незнания: «чтобы исцелить от душевного недуга, нужно понять смысл рассказа пациента, который сле­дует всегда искать в связи Я субъекта с Я его рассказа».

В таком случае целью психотерапии (Которая обратна цели воспитания) является разделение правды истинных желаний субъекта и навязанных ему идеалов, освобождение пациента от культурного (символического) порядка при неврозе или постро­ение заново этого порядка при психозе. Поэтому процесс психотерапии он уподобил игре четырех игроков в бридж: за двух игроков играет психотерапевт (сознательного аналитика, дающего интерпретации, и смерть, молчание, пытающееся втя­нуть в игру пациента) и за двух играет пациент (сознательного пациента, предъявляющего запросы, и Другого, представля­ющего собой бессознательное).

Еще один взгляд на природу определенных отношений, существующих между множеством текстов, составляющих пере­плетение человеческой жизни, дает предложенная Ю. Кристе-вой постструктуралистическая³ концепция гено- и фено-текста.

¹ Id (Оно) — одна из трех инстанций, выделяемых Фрейдом в его теории психического аппарата. Эго полюс влечений в личности; его содержания, связанные с психическим выражением влечений, бессознательны: они являЮт-ся, с одной стороны, врожденными и наследуемыми, с другой — вытесненными и приобретенными. Находится в конфликте с Я и Сверх-Я.

² Я — инстанция психического аппарата по Фрейду, зависящая как от требований Оно, так и от императивов Сверх-Я и запросов реальности. Высту­пает в качестве своеобразного посредника, защищающего интересы личности в целом путем активации защитных механизмов или связыванием различных психических процессов.

³ Постструктурализм — «вторая волна» структурализма (Р. Барт, М. Фуко, Ю. Кристева, Ж. Дслез, Ж. Жене, Ж- Бодрийяр, Ф. Гваттари, Ж. Деррида и др.). Фиксирован на проблеме «неструктурного» в структуре — психологических,

Гено-текстом она называет исходную систему смыслов и зна­чений, усвоенную человеком на ранних стадиях развития. Спо­собность к различению Я и не-Я, субъекта и объекта, позитив­ных и негативных сторон существования, лежащая в основе деятельности сознания система бинарных оппозиций, структур­но соответствующая билатеральной симметрии мозговых функ-' ций, формирует гено-текст, находящуюся на предъязыковом уровне основу семиотической деятельности. «То, что мы смогли назвать гено-текстом, охватывает все семиотические процессы (импульсы, их рас- и сосредоточенность), те разрывы, которые они образуют в теле и в экологической и социальной системе, окружающей организм (предметную среду, до-эдиповские от­ношения с родителями), но также и возникновение символи­ческого, становление объекта и субъекта, образование ядер смысла, относящееся уже к проблеме категориальности: семан­тическим и категориальным полям» (Ю. Кристева, 1996).

Этот гено-текст (примерно соответствующий символическому у Ж. Лакана) лежит в основе всех создаваемых личностью фено-текстов — устойчивых, подчиняющихся правилам языка, иерархически организованных семиотических продуктов, уча­ствующих в процессе межличностного взаимодействия и обще­ния. Фено-тексты — это реальные тексты, отдельные фразы и высказывания, различные типы дискурса, воплощающие опре­деленные намерения субъекта, тогда как гено-текст есть аб­страктный уровень доязыкового, довербального функциониро­вания личности.

Психотерапия в особых состояниях сознания — один из таких фено-текстов, и его характерной особенностью является более тесная по сравнению с другими текстами связь с гено-текстом, ибо, во-первых, «вписанные» в последний невротические пробле­мы являются основной интенцией взаимодействующих субъектов, а во-вторых, в соответствующих условиях происходит максималь­ное приближение к самораскрытию и самореализации..

При этом проявляющий себя пациент как бы выступает в роли автора. Согласно «археологии гуманитарных наук» М. Фуко, понятие «автор» может соотноситься с четырьмя основными функциями.

Первая — это присвоение дискурса, который, прежде чем стать «имуществом, вовлеченным в кругооборот собственности,

контекстуальных, синхронистичньн аспектах функционирования личности в культуре. По мнению исследователей, является попыткой преодоления лин­гвистического редукционизма при изучении человека как субъекта смыслооб-разования. В отличие от структурализма, рассматривающего человека как •функционера символического порядка», носителя и защитника знания, пост­структурализм представляет своего субъекта слугой хаоса (безумцем, колдуном, дьяволом, художником, ребенком), «рупором стихии, сводящим систему с ума».

был жестом, сопряженным с риском». Продукт дискурсивной практики был собственностью, равно как и продукты телесных усилий или социального статуса.

Вторая функция — это отчуждение: в создаваемых человеком текстах отчуждались его характеристики, особенности, желания ' и взгляды.

Третья и четвертая функции состояли соответственно в анонимности автора и/или атрибуции ему какого-либо текста. Анонимность автора — характерная особенность средневеко­вья, в этот период автор предпочитал указывать не имя, а традицию, к которой он принадлежал, черпая в ней авторитет, отсутствующий (за немногими исключениями) у отдельной личности. Атрибуция текста конкретному автору фактически утверждала определенное единство стиля, позволяла сравнивать и сопоставлять серии текстов, разбираться в проблеме влияний и заимствований.

Однако отметим, что в психотерапевтических текстах эти функции имеют свою специфику. Как показывает Н. Ф. Кали­на, «элементы отчуждения, как правило, доминируют над при­своением — сама потребность выговорить себя указывает на желание избыть, устранить из круга непосредственных пережи­ваний те или иные события, факты, чувства. Тем же обусловлен катартический эффект психотерапевтической беседы. С другой стороны, упрямое желание пациента следовать деталям своего рассказа даже после того, как в беседе обнаруживается его неточность или неадекватность реальному положению вещей, может быть результатом функции присвоения. Отчуждение часто связано с анонимностью: приписывая те или иные аспек­ты дискурса отдельным фрагментам личности пациента (некон­тролируемым аффектам, защитным механизмам, бессознатель­ным комплексам), терапевт избавляет его от ответственности, а употребление специального термина («проекция анимы», «контрадикторная замена») и вовсе позволяет пациенту почув­ствовать себя частью достойной уважения традиции*.

Рассказ пациента о своих переживаниях в особых состояниях сознания, как и любой рассказ вообще, состоит из повествова­ния, регистрирующего ряд последовательных действий и собы­тий, и описания людей или объектов, рассматриваемых симуяь-танно, как находящихся в одной и той же временной точке, не зависящей от времени повествования. Характер дискурса варьи­рует от простого пересказа, изложения сути дела до подражания чужой речи, интонациям, телодвижениям — миметического копирования. Присутствие мимесиса в рассказе обычно указыва­ет на желание пациента воспроизвести, процитировать Значи­мого Другого — как и в случае литературной или научной цитации это обличает стремление найти дополнительную под-

держму слонам, добавочный аргумент в пользу собственной

точки зрения.

Исследование структуры создаваемого пациентом текста, этого «автономного единства внутренних зависимостей», позво­ляет психотерапевту увидеть и понять такие стороны личност­ных проблем, которые мало доступны обычным приемам сбора информации. Одна из таких наиболее подробных и фундамен­тально разработанных процедур текстового анализа предложена Роланом Бартом, Барт рассматривал текст как динамический, находящийся в постоянном движении и развитии феномен, принадлежащий дискурсу, выходящий далеко за пределы доксы¹ расхожего мнения. В силу своей множественности, смысловой неоднозначности текст всегда парадоксален. Бесконечное мно­жество смыслов (уловить и классифицировать которое невоз­можно) обусловлено тотальной символической природой текс­та. Поэтому цель аналитика «видится скорее в том, чтобы проникнуть в смысловой объем произведения, в процесс озна­чивания. Текстовой анализ не стремится выяснить, чем детер­минирован данный текст, взятый в целом как следствие опре­деленной причины; цель состоит скорее в том, чтобы увидеть, как текст взрывается и рассеивается в межтекстовом простран­стве... Мы будем прослеживать пути смыслообразования. Мы не ставим перед собой задачи найти единственный смысл, ни даже один из возможных смыслов текста. Наша цель — помыс­лить, вообразить, пережить множественность текста, откры­тость процесса означивания» (Р. Барт, 1994).

Именно такую задачу приходится решать психотерапевту каждый раз, когда он воспринимает своего пациента: ведь никто и никогда не обращается по поводу одной-единствен ной, ло­кальной проблемы, ни один рассказ не является точным и однозначным, ни одно высказывание, даже самое простое, не имеет единственного смысла, точного значения. Наиболее час­то встречающийся в психотерапевтическом дискурсе речевой оборот «Вы понимаете?» указывает не на то, что терапевт непонятлив, невнимателен, а на то, что пациент снова и снова подчеркивает смысловое многообразие всего того, что обсуж­дается на сессии.

Любой текст, по Барту, включает не только множество, смыслов, но и множество способов передачи смысла: он сплетен из необозримого количества культурных кодов — символов, заимствований, реминисценций, ассоциаций, цитат, отсылаю­щих ко всему необъятному полю жизни как культурного фено-

¹ Докса — буквально «норма», общепринятые представления о чем-либо, довлеющие над индивидуальным восприятием. В русском языке употребляется в качестве нестрогого синонима слова вдогаао.

мена. Иными словами, ни говорящий, ни слушающий, ни психотерапевт, ни пациент не отдают себе отчета в том, какие именно оттенки значений и смыслов вспыхивают на каждой отдельной грани рассыпанного, раздробленного текста.

Но это вовсе не отменяет необходимости понять и уловить смысл того, о чем идет речь. Развивая эту метафору дальше, можно сказать, что многочисленные цветные стеклышки рас­сказа пациента должны сложиться в целостный, завершенный узор в терапевтическом витраже. Для этого Р. Барт предлагает процедуру анализа текстовых кодов, которая может с успехом применяться в психотерапии.

В любом тексте существует пять кодов', организующих (точ­нее, размечающих) его семиотическое пространство.

Лкщюнальный, или проэретический, код образует действия и их последовательности. В этом коде пациент описывает основ­ные события своей жизни, поступки (собственные и других людей), вообще любые изменения, происходящие во времени и пространстве. Тематически элементы акционального кода группируются в эпизоды (например, Встреча, Разговор, Ссора, Утрата).

Семный код (сема — единица значения, плана содержания) образован многочисленными ассоциативными значениями слов и выражений — как индивидуальными, так и принадлежащими социальной группе (социолектными). В семном коде воплощены коннотации², множество означаемых, скрытых смыслов, которые могут подразумеваться пациентом в ходе своего рассказа.

В символическом коде отражается система оппозиций, свой­ственная любому культурному пространству. В нем существует обширная область антитезы — образования, включающего два противоположных члена (А/В). Появление одного из них зара­нее предполагает, что рано или поздно неминуемо появится второй³.

Рассказывая о своей проблеме, пациент, как правило, гово­рит и чувствует антитетически, он не способен заглянуть по ту сторону стены, где, возможно, находится ее решение. Психоте-

¹ Р. Барт называет кодами ассоциативные поля, сверхтекстовую организа­цию значений, которые навязывают представления об определенной структуре. Коды — это определенные типы уже виденного (читанного, слышанного, деланного), своей семантикой отсылающие к образцам этого «уже».

² Коннотация — система ассоциативных значений слова в отличие от его прямого (денотативного) значения. Как правило, коннотации имеют эмоцио­нальный, стилистический или оценочный характер и в силу своей имплицит­ной (скрытой, не выраженной явно, подразумевающейся) природы формируют вторичные смысловые эффекты текста или высказывания.

³ По мнению Барта, Антитеза является самой устойчивой риторической фигурой, выработанной мышлением в ходе систематизаторской работы по называнию и упорядочению мира.

рапебт, способный показать глубинный, символический смысл Антитезы, помогает «взобраться» на эту стену без двери, совмес­тить несовместимое и даже проникнуть сквозь нее. Последнее Барт называет трансгрессией.

Четвертый код — герменевтический¹, или энигматический — это код Загадки, определенным образом ее формулирующий, а затем помогающий разгадать. Эта загадка и есть проблема, с которой пришел пациент, он редко говорит о ней прямо, с достаточной полнотой. Указаниями для психотерапевта обычно служат конно-тативные значения и смыслы — различные ассоциации, возни­кающие по ходу работы. Иногда догадка возникает неожиданно быстро и бывает очень эффективной.

Наконец, пятый код — культурный, или код референции² — отражает некоторую сумму знаний, выработанных обществом: правил, мнений, установок, обычаев и т. п. В этом коде суще­ствуют разнообразные подразделения — он может быть хроно­логическим, социальным, научным, политическим, географи­ческим. При отсутствии опоры на такого рода расхожие знания текст стал бы неудобочитаемым — было бы невозможно лока­лизовать время и место действия, социальную принадлежность героев, понять природу связывающих их отношений.

Культурный код часто образован скрытыми цитатами, от­сылками к отдельным историческим периодам или областям знаний, искусства, литературным традициям (а также к реклам­ным текстам, популярным шлягерам или телесериалам).

Таким образом, в психотерапевтической беседе, как и худо­жественном (и любом другом) тексте, существует «стереофони­ческое пространство, где пересекаются пять кодов, пять голо­сов — Голос Эмпирии (проэретизмы), Голос Личности (семы), Голос Знания (культурные коды), Голос Истины (герменевтиз-мы) и Голос Символа» (Р. Барт, 1994). Эти голоса, переплетаясь между собой, лишают происхождения само высказывание па­циента. Однако психотерапевт, последовательно выделивший и проанализировавший отдельные «партии», быстро и эффектив-

¹ Герменевтика — учение о сущности явлений. Первоначально возникла как искусство толкования текстов, цель которого — выявить смысл текста, исходя из объективных (значения слов и выражений, культурного и истори­ческого контекста) и субъективных (намерения автора) оснований. В XX веке стала одной из основных методологаческих процедур гумашггарного познания. Элементы герменевтики ассимилированы многими философскими (X. Гадаме-ром, Ю. Хабермасом, П. Рикером) и психологическими концепциями (психо­анализ, аналитическая психология, дазайн-анализ, структурный психоанализ Ж. Лакана).

² Референция — один из семиотических механизмов, состоящий в отнесе­нии актуализированных в речи пациента значений и смыслов к объектам реальности. В лингвистике референцией называют связь между именем (десиг­натом) и предметом или явлением действительности (денотатом, референтом).

но разрешит проблему, разгадав Загадку в герменевтическом коде. Барт называл такой анализ замедленной съемкой процесса чтения, подчеркивая, что в нем важно уделять внимание тон­чайшим оттенкам значений, всем нюансам переплетения кодов, Как мы уже отмечали, почти любой текст характеризуется смысловыми пропусками того, что «само собой» известно ре-цепиенту (воспринимающему), того, что образует «имплицит­ные смысловые аксиомы» — «знания о мире». В падежной грамматике Ч. Филмора (1981) восстановление смысловой не­полноты текста идет по линии заполнения мест предиката. Например, глагол «брать» задает отношение трех объектов («кто?», «у кого?», «что?») и является трехместным предикатом, а глагол покупать («кто?», «у кого?», «что?», «за сколько?») — четырехместным. Каждому месту (аргументу) предиката при­писывается также падеж — глубинная семантическая роль: агент — одушевленный инициатор события (например, «Яду-маю», «Ребенок смеется»); контрагент — сила, против которой направлено действие («Ветер мешал мне идти»); объект — объект воздействия («Разбить окно»); место — место действия («Поставить на пол»); адресат — лицо, в пользу которого (или во вред) совершается действие («Учить студента»); пациент — лицо или объект, испытывающий воздействие («Музыка волно­вала меня»); результат — вешь, возникающая в результате дей­ствия («Построить дом»); инструмент — орудие действия («По­ехать поездом); источник — источник воздействия («Дедушка рассказал сказку»). В теории Ч. Филмора один аргумент может обладать сразу несколькими ролями. Например, в предложении «Дедушка рассказал сказку» дедушка одновременно и агент, и источник события. При этом глубинная роль может быть еще и факультативной. Так, в предложении «Джон упал» Джон яв­ляется агентом только в случае намеренного действия (В. Ф. Пет­ренко, 1988).

Безличное предложение может рассматриваться как предло­жение с опущенным агентом, не заданным явно в тексте, но пристрастная позиция которого выражается в выборе предика­та, в грамматической организации предложения. Так, напри­мер, в предложении «Книга лежит на столе», описывающем пространственное отношение двух объектов, особенности вос­приятия человека (агента) проявляются в том, что в качестве грамматического подлежащего выбирается более мобильный, меньший объект (книга).

Но позиция агента подразумевается в предложении и тогда, когда отсутствуют какие-либо семантические или синтаксичес­кие его проявления. Так, Ш. Бали полагает, что предложения типа «Смеркается» являются свернутым высказыванием типа «Я вижу, что смеркается», «Я полагаю, что сейчас уже смерка-

ется», модальная рамка которого опущена. А. Вежбицка (1983) выделяет в предложении пропозицию — собственно некоторое утверждение — и его модальную рамку, определяющую отне­сенность описываемого к одному из возможных миров: про­шлому, настоящему или будущему; к гипотетическому миру возможного или нормативному миру должного; к пространству желаемых событий и т. п.

Один из ведущих теоретиков модальной логики Я. Хинтикка (1980) называет содержание, включающее пропозициональную установку, «возможными мирами». По сути дела, «возможные миры» — состояния сознания субъекта, ориентированного на воспоминание или на представление будущего, погруженного в творческую фантазию или подверженного сомнениям. Вхожде­ние субъекта в эти состояния осуществляется с помощью мен­тальных предикатов, выраженных с помощью специальных лексических средств. А. Вежбицка выделяет широкий пласт такой лексики, заданный в первую очередь наречиями, вводны­ми словами, союзами типа к счастью; наверное, только, уже, давным-давно, возможно, слишком, все еще, которые имплицитно задают позицию агента деятельности.

Отсутствие агента в предложении может вести к логико-се­мантическим парадоксам, которые тем не менее снимаются при реконструкции позиции субъекта деятельности, описываемой в предложении.

Например, рассмотрим известный парадокс, связанный с именем Эдипа: «Из того, что Эдип хотел жениться на Иокасте, которая была его матерью, следует, что Эдип хотел жениться на своей матери». Как нам известно, утверждение фактически неверно. Парадокс снимается, если наряду с субъектом (аген­том) — Эдипом — реконструировать позицию некоего сторон­него наблюдателя — судьбы, рока, читателя, — который высту­пает субъектом знания того, что Иокаста является матерью Эдип:< Предложение, таким образом, распадается на две само­стоятельные части, одна из которых описывает внутренний мир Эдипа (его желание жениться), а другая с позиций объективного наблюдателя описывает родственные связи Эдипа. Каждое из этих предложений имеет своего собственного субъекта деятель­ности или субъекта знания, и в свою очередь утверждение, содержащееся в каждом из них, может быть истинным или ложным (В. Ф. Петренко, 1988).

Рассматривая парадоксы подобного типа, Б. М. Величков-ский с соавторами (1986), используя понятие ментального про­странства, как бы расслаивает содержание текста, в котором присутствуют или подразумеваются пропозициональные преди­каты, на самостоятельные смысловые области, очерченныерам-ками пространственно-временной отнесенности и семантнче-

ского контекста, и понимание такого текста выступает как развертка рекурсивно вложенных друг в друга ментальных про­странств. Авторы в качестве примера предлагают рассмотреть следующий отрывок текста: «В этом спектакле И. Смоктунов­ский играет роль Отелло. Отелло думает, что Дездемона ему неверна, хотя в действительности она его любит». «Этот отрывок задает по крайней мере три пространства. Прежде всего он содержит указание на реальность — пространственно-времен­ной контекст жизнедеятельности говорящего, слушающего и артиста Смоктуновского. Метаоператор «в этом спектакле* вкла­дывает в реальность ментального пространства Mi, которое в свою очередь, оказывается родительским пространством для пространства Мг, задаваемого метаоператором «X думает». В та­кой иерархической структуре метаоператор «в действительно­сти» возвращает наше воображение не к реальности, а к не­посредственно объемлющему мир мыслей и чувств Отелло пространству Mj, Вообще говоря, в каждый момент времени семантический контекст создается лишь объемлющим менталь­ным пространством» (Б. М. ВеличковскиЙ с соавт., 1986).

Каждое ментальное пространство задает свой собственный смысловой контекст, обладает собственной эмоциональной ок­раской и диктует свои правила построения действий. Например, в ментальном пространстве русских сказок принято летать на ковре-самолете или использовать в качестве средства передвиже­ния серого волка, понимать речь животных и жениться на прин­цессах, но непозволительно, скажем, пользоваться современным оружием или загадывать больше трех желаний; в ментальном про­странстве научной фантастики средством передвижения служат обычно космический корабль или нуль-транспортировка и Галак­тика заполнена преимущественно антропоморфными братьями по разуму; в историческом ментальном пространстве эпохи тотали­таризма репрессируют сподвижников, возрождают «инквизицию-опричнину» (НКВД, ОПТУ, МГБ, КГБ), поднимают индустрию и выигрывают самую великую войну; в ментальном пространстве «светлое будущее» предполагается покончить с войнами и болез­нями, добиться материального изобилия, братских отношений между людьми и воспитать гармонически развитую личность.

Таким образом, каждое ментальное пространство описыва­ет свою собственную реальность — реальность человеческого представления, будь то воспоминание о прошлом, мечты о будущем, реконструкция исторической эпохи или образ самого себя, В трактовке ментального пространства как системы пред­ставлений подразумевается, что эти системы представлений имеют, конечно, различное отношение к действительности: если одни строятся на основе житейских и научных фактов и корректируются по мере получения новых знаний о мире (на-

прим*ер, научные теориии), то другие (например, художествен­ная литература) обладают гораздо большими степенями свобо­ды в моделировании действительности, сохраняя тем не менее ее отдельные черты и закономерности (например, психологи­ческую достоверность характеров персонажей).

Важно также подчеркнуть, что в таком понимании менталь­ное пространство тоже прежде всего есть построение некоего автора — субъекта или группы субъектов как коллективного творца. Для одних ментальных пространств это положение, очевидно, лежит на поверхности, как авторство очевидца, ут­верждавшего: «Я вчера это видел собственными глазами» (и да­лее разворачивается особое ментальное пространство виденного вчера), или для таких ментальных пространств, как «Петер­бург Достоевского, булгаковская Москва или, скажем, Дублин Джойса, ставших идеальными моделями общекультурного зна­чения» (Б. М. ВеличковскиЙ с соавт., 1986). Для других автор­ство задается коллективным трудом других (например, истори­ков), реконструирующих определенный семиотический пласт и опирающихся на документы (такие знания могут быть презен-тированы в общественном сознании не только в форме научных монографий, но и в произведениях художественной литерату­ры — например, «Имя розы» У. Эко). Общекультурное менталь­ное пространство как совокупность значений, образов и сим­волов общественного сознания в той или иной степени полноты присваивается конкретным субъектом и, преломляясь через его мировоззрение, приобретает тот или иной личностный смысл, задающий отношение субъекта к этой реальности и определяю­щий использование данного ментального пространства как исторической метафоры для категоризации последующих эпох.

Особо детальное изучение личностные смыслы в рамках лингвистического подхода к бессознательному получили в ра­ботах Ж. Делеза. «Бракосочетание между языком и бессозна­тельным, — считает он, — уже нечто свершившееся. Оно празднуется на все лады. А коль скоро это так, то необходимо еще раз исследовать подлинную природу такого союза». Цент­ральный вопрос для него — проблема смысла, выражаемого бессознательным, смысла, неотделимого от бессмыслицы, вы­ражаемого посредством парадоксов. «Смысл — это несущест­вующая сущность, он поддерживает крайне специфические отношения с нонсенсом».