— Вздор.
Наталья презрительно пожала плечами и продолжала игру. Зиновия, когда Сергей помогал ей освободиться от шубы, едва слышно сказала ему:
— Ну, что вы думаете по поводу своего ангела, у него очень милые коготки, не так ли?
— Признаюсь, я уже и не знаю, что думать.
— Это оттого, что вы, как все влюбленные мужчины, видите в своей даме идеал, — возразила Зиновия. — Однако удивляться тут нечему, потому что каждый человек по своей природе — злой. И только образование делает нас милосердными и сострадательными.
— Звучит парадоксально.
— Но по сути, это не парадокс. Присмотритесь внимательно, и вы увидите, как в любом человеке, который вроде бы наделен самыми лучшими качествами, вдруг в какой-то момент, совершенно нежданно, обнаруживается зло.
В эту минуту Винтерлих встал со стула, торжественно вышел на середину комнаты, откашлялся и попросил присутствующих разрешить ему прочитать вслух стихотворение.
— А вот вам и пример, — со смехом воскликнула Зиновия, — разве я не права? Кто бы подумал, что добродушный Винтерлих, который выглядит так, будто и комара не обидит, способен на подобное зверство?
— «Солдатская вдова», — объявил Винтерлих. И после того как заглавие произвело на слушателей должный эффект, с пафосом, уместным лишь в похоронных речах, продолжил. Он метал стихи в потолок или цедил их сквозь зубы, будто третьего не дано, и походил на Ирода, приказывающего истребить всех вифлеемских детей. Когда по окончании выступления его наградили аплодисментами, он польщенно отвесил поклон и был столь великодушен, что тут же начал декламировать второе стихотворение. Оно называлось «Фальшивомонетчик» и состояло из тридцати строф.
Уже на седьмой строфе с Зиновией случился припадок истерического смеха, и она, зажав рот носовым платком, выбежала из комнаты. Благополучно завершив декламацию, Винтерлих произнес:
— Мне еще не доводилось наблюдать, как мое стихотворение исторгает у людей слезы, но у этой благородной дамы, должно быть, исключительно впечатлительное и доброе сердце. Остальные, слава Богу, выдержали до финала.
Было уже поздно, когда гости начали прощаться. Первым откланялся Сергей. Прежде чем сесть в сани, он остановился во дворе и спросил себя: «Она любит меня или ненавидит?» И непроизвольно посмотрел на далекие звезды, словно хотел попросить совета у них, видевших — начиная с первых ликующих дней творения — столько безумства и мудрости, столько всяких радостей и страданий.
Звезды ничего не ответили. Но ему показалось, будто тысячи лукавых глаз моргнули золотыми ресничками и тихое хихиканье огласило погруженную в сновидения ночь.
Домашний театр
Сколь бы своенравной и избалованной она ни была,
Откажи ей в дани, которую она привыкла получать от всех,
И не успеешь оглянуться, как будешь держать ее на цепи.
Морето. За презрение — презренье [54]
На третье января было назначено представление теперь уже полностью разученной комедии. Погода благоприятствовала задуманному, и ожидалось, что со всех дальних и ближних окрестностей съедется множество приглашенных на этот праздник гостей. С раннего утра во всем доме царили лихорадочное беспокойство и кипучая деятельность — прежде всего, на кухне, в погребе и в театральном зале. Все дамы расхаживали в неглиже, накрутив волосы на папильотки; услышав звук приближающихся мужских шагов, они с криками, точно стайка воробьев, кидались врассыпную.
После завтрака Зиновия прилегла на диван и предложила Феофану еще раз прослушать ее роль. Забывая какое-нибудь слово, она, чисто по-женски, слегка хлопала его рукой, как будто это он сбивался. Завершив прогон, она выпрямилась.
— Феофан, посмотри на меня хорошенько, — проговорила она, — как я сегодня выгляжу?
— Ты, как всегда, прекрасна. Кого ты собираешься покорить?
— Не тебя! — насмешливо воскликнула она. — В тебе я уверена. Не воображай себя свободным, ибо мера твоей свободы определяется длиной моей цепи.
В течение второй половины дня собрались все занятые в спектакле. Феофан сам съездил на санях за Аленой. Гордая и счастливая, сидела она рядом с ним, а когда в Михайловке он поднял ее из саней, украдкой пожала ему руку.
Между тем уже сгущались сумерки. В гардеробных зажгли лампы и свечи на зеркалах. Дамы принялись наряжаться. Господа последовали их примеру.
— Это самый счастливый день в моей жизни, — признался Винтерлих после того, как цирюльник приладил ему парик. — Вы, господин Богданович, верно, полагаете, что я финансовый инспектор Винтерлих? Вы ошибаетесь, я Диоген.
— Что вы имеете в виду?
— Господин Винтерлих хочет сказать, он настолько проникся духом своей роли, — заметил Данила, — что теперь…
— Ерунда! — перебил его Винтерлих, драпируясь в рваную накидку. — Я не роль играю, я вообще не играю, я есть Диоген, я им являюсь, где моя бочка? Александр, не заслоняй мне солнце, это единственная милость, о которой я прошу тебя, покоритель мира!
— Прекрасна, — сказал дядюшка Карол, — уже сама величественная мечта. Если ты родился с опозданием на две тысячи лет, то можешь, по крайней мере, на несколько часов перенестись в ту эпоху, когда благосклонно правила Афродита, когда ваял Фидий и слагал свои строки Софокл.
В большой комнате, где хлопотливо суетились, хихикали и кричали дамы, Зиновия гримировала Аспазию. Та смотрела на себя в зеркало и удрученно вздыхала.
— Ах, если б можно было вечно оставаться молодой! — пробормотала она.
— Тебе нужно постоянно подкрашиваться, — возразила Зиновия, — в этом весь секрет.
Потом принялась одеваться сама Зиновия. Голова у нее была в порядкае, с греческой прической и в сверкающей диадеме она казалась настоящим чудом. Небрежно сбросив вышитые золотом черевички, Зиновия окликнула Наталью.
— Чего ты хочешь?
— Подойди, надень мне сандалии!
Наталья покраснела и задрожала, однако лучистые завораживающие глаза Зиновии буквально парализовали девушку и заставили ее еще раз опуститься к ногам соперницы.
— Тебе больше не доставляет удовольствия быть моей рабыней? — иронически спросила та.
Наталья промолчала.
На двух огромных санях прикатили оркестранты гусарского полка. Они выстроились перед крыльцом и в качестве приветствия исполнили вальс Штрауса. Сбежалась дворня, а в окнах появились головы дам.
Ендрух стоял на ступеньках, ведущих в дом. Благодаря воспитанию Зиновии он постепенно превратился в несносного щеголя, зато теперь по-настоящему нравился девушкам. Деревенские красавицы мечтали о нем, хотя он едва обращал на них внимание, а угодливые домашние феи просто его боготворили. Они и сейчас — все три — жались к нему и ластились.
— Давай, Ендрух, — шепотом говорила Софья, прислонившись к его левому плечу, — потанцуй со мной!
— Я что, какой-то крестьянин, чтобы отплясывать прямо здесь? — важно ответил тот, поигрывая лорнетом, который ему подарила Зиновия.
— А со мной потанцуешь, да? — сказала Дамьянка и крепко обняла его за плечи.
— Веди-ка себя прилично, — с раздражением стряхнул ее руки Ендрух.
— Правильно делаешь, что не связываешься с этими дурочками, — кивнула Квита. — Есть и другие сердца, которые неравнодушны к тебе.
Ендрух сделал вид, будто ничего этого не слышит.
Между тем в театральном зале зажгли лампы, и пространство сцены заполнилось персонажами античного мира.
— Как я выгляжу? — спросила Алена, подойдя за кулисами к Феофану, который репетировал свою роль.
— Очаровательно, — произнес он в ответ.
Аспазия расположилась на покрытом тигровой шкурой позолоченном ложе, которое установили на сцене. Кадет стоял рядом, любуясь ею.
Когда за кулисами появилась Зиновия, все сгрудились вокруг нее, с искренним восторгом глядя на примадонну, и только в отдалении она заметила один взгляд, пылающий скрытой ненавистью. Это был взгляд Натальи, которая, точно в лихорадке, наблюдала за тем, как Сергей, улыбаясь, держит Зиновию за руку и о чем-то с ней шепчется. Сани одни за другими въезжали во двор, и зрительный зал постепенно заполнялся. Было шесть часов вечера, когда на сцене появился Менев и сообщил Зиновии, что можно-де приступать.
Плоцкий забрался в суфлерскую будку. Прозвенел колокольчик, и гусарский оркестр начал исполнять увертюру. Когда замер последний звук труб, занавес взвился.
Представление превзошло все ожидания. С каждой минутой все больше забывалось, что перед публикой играют дилетанты. Сергей полностью соответствовал своей роли. Винтерлих с Феофаном напоминали веселых шекспировских персонажей. А Зиновия буквально завораживала своим внешним видом, мимикой и жестами, благозвучием голоса и той манерой исполнения, при которой в каждое слово вкладывается особое звучание; эта женщина не играла и не декламировала свою роль, а жила ею.
— Вы просто чудо, сударыня! — прошептал ей за кулисами Винтерлих.
— Вы довольны? — спросила Зиновия Сергея. — Я играю только для вас.
— Каким талантом вас наделила расточительная природа! — промолвил в ответ Сергей. — Какое счастье вы могли бы подарить мужчине — счастье, превосходящее самые смелые фантазии, — а так…
— Вы полагаете, что у меня нет сердца, — сказала Зиновия. — Для вас, Сергей, оно есть.
Она прямо посмотрела ему в глаза. В этот момент он будто заглянул в глубину ее души, и не увидел там ни лжи, ни кокетства, ни вероломства.
Сергей смущенно уставился в землю. Зиновия ждала ответа, а он не находил слов. Он только чувствовал, как она медленно и неуклонно обволакивает его прочнейшей золотой паутиной своих колдовских чар. И вместе с ним почувствовала это Наталья, которая незаметно для них схоронилась за розовым кустом, нарисованным гениальной кистью Винтерлиха, и, подслушивая, дрожала.
За последним рядом публики расположился Ендрух с Квитой, Дамьянкой и Софьей. Напустив на себя скучающий и серьезный вид, казачок давал свою оценку происходящему.
— Господин Ботушан мне не нравится, — процедил наш знаток, — он держится совсем не по-царски и кукарекает, как петух. Что же касается нашей благодетельницы госпожи Федорович, то она знает толк в разыгрывании комедий.
— Будь у нас такие прически и платья, — заявила Софья, — ты и на нас смотрел бы другими глазами.
— От платьев ничего не зависит, — степенно возразил Ендрух и взглянул в лорнет на госпожу Лытинскую.
— Когда начнется бал, — прошептала Квита, — мы тоже могли бы потанцевать в зеленой комнате.
— Да, да, — воскликнула Софья, хлопая в ладоши, — оттуда очень хорошо слышна музыка, и…
— Танцуйте, с кем вам заблагорассудится, — пренебрежительно перебил ее Ендрух, — только меня оставьте в покое.
— Ну, не сердись так сразу, — промолвила Софья и льстиво погладила казака.
— Отучайся от этих плебейских манер, — бросил Ендрух, — мы же не в кабаке.
После каждой сцены публика оживленно аплодировала, по окончании каждого акта исполнителей вызывали на поклон. Больше всего зрителям понравился третий акт. Сцена, в которой Олимпия обольщает Аристотеля, произвела на присутствующих прямо-таки захватывающее впечатление. Зиновия превзошла саму себя. Как же умела она заманивать в свои сети, льстить, флиртовать, смеяться и завораживать! Кто бы устоял перед сладостной игрой ее глаз, перед этим соловьиным голосом? Она праздновала триумф на открытой сцене.
Сергей стоял за кулисами, готовый к выходу, когда чья-то ледяная ладонь коснулась его руки, и раздался холодный смех, болью отозвавшийся в сердце, хотя прозвучал он едва слышно. Это была Наталья.
— Вы, верно, предпочти бы сейчас быть Аристотелем, а не Александром? — глухо спросила она.
— Я вас не узнаю, Наталья, — с тихой печалью ответил он. — Если приезжая чаровница и вскружила головы всем в Михайловке, то ко мне это не относится.
Наталья посмотрела на него с крайним изумлением, как будто ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы понять смысл его слов. В этот момент Винтерлих крикнул:
— Будьте внимательны, сейчас ваша ключевая реплика, — и Сергей вышел на сцену.
Спектакль закончился под гром рукоплесканий, аплодировал даже Ендрух. После того как исполнители в третий раз появились перед публикой, зрительный зал начал пустеть.
Менев пришел за кулисы, чтобы поздравить Зиновию с успехом.
— Все получилось очень красиво, — сказал он, выдавливая из себя мучительную улыбку, — но это стоило бешеных денег.
— Кто рискнул весело прожить жизнь и весело умереть, — с иронией откликнулась Зиновия, — спутал карты дьяволу!
Все персонажи пьесы остались в своих костюмах и в таком виде ужинали, а после танцевали на балу. Музыканты гусарского полка исполняли зажигательные мелодии, и пары грациозным вихрем кружились по натертым до блеска половицам, потому что паркета в Михайловской усадьбе не было.
Зиновия танцевала самозабвенно, темные локоны фантастически взлетали на гордо откинутой голове. Она, казалось, качалась на вакхических ритмах, словно русалка — на озаренных лунным светом волнах, словно полубогиня — на спине скачущей пантеры. Она была похожа на степную колдунью, которая над головами людей несется по воздуху в Киев — на шабаш ведьм. Зиновия порхала, парила и неистово мчалась до тех пор, пока, совершенно обессилев, не опустилась в кресло.
Дядюшка Карол, оказавшийся поблизости, встал за ее спиной.
— Ты первая и единственная женщина, — едва слышно признался он, — в которой воплощается для меня древнегреческая эпоха.
— Правда?
— Стремиться обладать тобой — все равно что в детском ослеплении протягивать руки к небесным светилам, — воодушевленно продолжал он. — Я знаю, что солнце, луна и звезды существуют не для меня, однако золотой луч солнца, нежный взгляд луны порой проникают и в самую бедную мазанку, а посему я желаю себе не больше того, что выпадает на долю любого простого смертного…
— Как поэтично ты говоришь!
— Это ты делаешь меня поэтичным.
— И чего же, таким образом, ты желаешь?
— Чтобы солнце однажды посетило меня, только однажды…
— Почему бы и не посетить…
— Ах, Зиновия! — вскричал он в блаженном порыве. — Если бы ты хоть раз — в таком, как сейчас, виде — посидела со мной у камина, в моем доме…
— И что тогда?
— Тогда мы поговорили бы с тобой об Элладе, о комедиях Аристофана, о благозвучных песнях Анакреонта, я мог бы вообразить себе, что воскресла сама Аспазия.[55]
— Я приеду.
— Когда?
— Когда буду в хорошем настроении.
Наталья в эту бальную ночь тоже танцевала со страстью, однако в ее лихорадочной веселости ощущалось отчаянье, как в мрачной и проникновенной мелодии цыганской скрипки.
После того как гости разъехались и светильники были погашены, она, поджав ноги, еще долго сидела на полу возле своей кровати и размышляла о создавшемся положении. Ее изумленный внутренний взор был по-прежнему устремлен в темные дебри души, и она с неведомым доселе восторгом и ужасом наблюдала, как там становится все светлее. По щекам струились слезы. И внезапно ей открылась сладкая тайна. Да возможно ли такое? Да, это именно так! Наталья осознала это, и новое знание оказалось сильнее ее. Оно повергло ее в прах, точно рабыню, и оно же, будто на крылах херувима, вознесло к звездам. Да, она любит Сергея! И когда Наталья, наконец, с целомудренным трепетом и страхом невинного сердца призналась себе в этом, она решила сбросить с себя всю маскарадную мишуру и отныне следовать только естественным порывам сердца. А затем, опустившись на колени, она с детской непосредственностью поклялась, что вступит в борьбу с обольстительницей и либо вернет своего любимого, либо умрет.
Зиновия уже беззаботно спала под пестрой тигровой шкурой, но клятву плачущей девушки слышали маленькие добрые духи старого дома; они плутовато захихикали, а с тихого небосвода улыбнулись звезды.
Пение сирен
Иные корчат из себя святош
И в осужденьи очень прытки,
Пока не выпал случай все ж
Чужие повторить ошибки.
Пфеффель [56]
За шумным праздником последовала череда спокойных дней, позволивших обитателям Михайловки собраться с мыслями и отдохнуть. Первой, кто снова появился в поместье Меневых, была супруга священника. С этой пышнотелой, сильной и умной женщиной произошли решительные изменения, которые тотчас же обнаружила Зиновия. В хитрых глазах Февадии читалось явное беспокойство, и она, обычно изрекавшая свои суждения, точно депутат парламента, теперь довольствовалась тем, что слушала и, как говорится, держала ушки на макушке.
Все пили кофе, когда пожаловал Карол и привез с собой долговязого, услужливо улыбающегося итальянца, который сразу же принялся извлекать на свет Божий бюсты, гипсовые статуэтки и яркие многокрасочные оттиски.
— Я его постоянный покупатель, — сообщил Карол Меневу, — ты тоже можешь приобрести что-нибудь, у тебя таких вещей не хватает.
Итальянец продемонстрировал Венеру Медицейскую. Менев осведомился о цене.
— Это точные копии знаменитых полотен и скульптурных изображений, — вмешался Карол, — сплошь классика, настоящее украшение для дома.
В конце концов Менев купил-таки богиню любви и Ариадну верхом на леопарде, а также три картины: «Покоящуюся Венеру» Тициана, «Елену Форман» Рубенса из галереи венского Бельведера[57]и «Форнарину» Рафаэля.
Пока остальные советовались, где лучше всего поместить новые вещи, Февадия передвинулась ближе к Зиновии, как обычно сидевшей спиной к окну.
— Не знаю, — заговорила она тихим голосом, — но мне в последнее время кажется, что существуют два разных мира. Один, в котором мы жили до сих пор, с крестьянами, курами и свиньями, и другой — откуда происходят эти картины и вы, госпожа Федорович.
— Ваше счастье, что вы так мало знаете об этом другом мире, — сказала Зиновия.
— Я с вами согласна, — со вздохом ответствовала Февадия. — И все-таки: как прекрасно то, о чем читаешь в романах или что видишь в театре! Не обижайтесь, но вы тоже представляетесь мне героиней одной из тех книг, которые Наталья дала почитать моей Алене.
Зиновия промолчала в ответ, только улыбнулась.
— Кому бы из нас не хотелось когда-нибудь пережить такое, — продолжала Февадия, — серенады, дуэли, похищения и тому подобное. Но мы лишь едим, пьем и спим — все сводится к этому.
Зиновия пожала плечами:
— Жизнь коротка, зачем же влачить ее в печали и скуке? Глупец, кто так поступает. Без любви мир — пустыня. Вы, добропорядочные женщины, знаете только обязанности. Мерзнешь, зябнешь от этого счастья, которое столь вам дорого, а под конец делаешь открытие, что обязанности нельзя ни надеть на себя, как теплую шубу, ни растопить ими печь…
Февадия вздохнула.
— Вам легко говорить, вы молоды. Вы красивы, а что я?
— Вы? — откликнулась Зиновия. — Да вы еще вполне привлекательная женщина. Прежде всего, у вас роскошная, поистине царственная фигура, но вы неправильно одеваетесь. Эти простые ткани, эти темные краски, наверное, подошли бы молоденькой, свежей девчушке, а женщине зрелой нужны блеск и цвет.
— Не согласились бы вы что-нибудь порекомендовать мне?
— О, с удовольствием!
— Может быть, вы позволите мне при случае рассмотреть ваши платья поближе?
— Разумеется, как только вы пожелаете.
Февадия быстро встала и с хитрой улыбкой взяла руку Зиновии.
— Мой муж ни бельмеса не смыслит в таких вопросах, ему придется просто выдать необходимую сумму, и баста!
— Я вижу, вы начинаете наверстывать упущенное.
— Если б я только могла — но, боюсь, слишком поздно!
Священник удивленно вытаращил глаза, когда его супруга завела разговор о приобретении платьев и прочих вещей, однако перечить ей не осмелился. Февадия поехала в город с Зиновией, страстью которой было делать покупки, пусть даже для других, сняла деньги в сберегательной кассе, выбрала и заказала все, что сочла нужным, и потом с лихорадочным нетерпением стала дожидаться портного с готовыми туалетами. Когда же тот в назначенный срок не приехал, у нее случилась мигрень, а вместе с нею, похоже, — и у всей приходской усадьбы. То были худые часы для бедного священника. Оконные и дверные стекла жалобно дребезжали, половицы тяжело охали под ногами попадьи, старая мебель мучительно кряхтела, дымовая труба и щеколды кривились гримасами, книги регистрации браков и рождений корчили болезненные мины, даже кошка под печкой и краснопузый снегирь в деревянной клетке, казалось, тоже страдали мигренью.
Потом вновь выглянуло солнце, снег заискрился веселыми блестками, кошка старательно чистила шкурку, долгожданный еврей приехал и разложил свои сокровища.
Зиновия с трудом подавила улыбку, когда пожаловала жена священника. Февадия определенно вознамерилась показать весь свой гардероб разом. Вокруг нее стоял такой шелест, точно хлестал проливной дождь. Она разукрасилась, как санная лошадь, и была нарумянена так, словно над ней потрудился хороший маляр. Ее щеки напоминали кровоточащие раны Спасителя на деревенском распятии. Сергей и Карол тоже были в Михайловке. Позднее подъехали Винтерлих с майором. Затеяли играть в домино.
Винтерлих сидел между Февадией и Лидией. Первая уронила костяшку и наклонилась, чтобы поднять ее. Руки Февадии и Винтерлиха случайно соприкоснулись, и эти двое, встретившись глазами, улыбнулись друг другу.
«Все-таки удивительно, как много значат наряды, — подумала Февадия. — Экий он стал галантный. Раньше он меня совершенно не замечал». Когда она клала на стол костяшку, из просторного рукава с кружевами выглядывало полное, симпатичное запястье, а браслеты позванивали с особой, прелестной мелодичностью. Винтерлих невольно поглядывал на эту руку — потом, наконец, посмотрел и на ее обладательницу. Февадия нервно заморгала ресницами, потом внезапно обратилась к нему.
— Почему, господин Винтерлих, вы никогда не оказываете нам честь своим посещением? — очень тихо спросила она.
— Не знаю, видимо, не решался, — смущенно пролепетал он. — Но если вы, сударыня, позволите…
— Я буду рада видеть вас во всякое время.
«Что это она суетится, — подумала Лидия, — может, собралась подцепить его? Вот дела!» И внезапно неопределенное томление, которое уже давно снедало ее, обрело конкретную форму. Ведь тут, у нее под боком, давно обретался мужчина, сердце которого свободно, который никому еще не отдал своей руки, образованный и приличный мужчина, чиновник, — а она его напрочь проглядела. Такой ли уж он некрасивый? Разумеется, нет. В нем есть даже что-то приятное. Нет, она не станет спокойно наблюдать за странным заигрыванием. Что, собственно, делает старая кокетка? Показывает ему кисть руки. Она, Лидия, тоже может использовать это средство обольщения — и, вероятно, не хуже. Лидия подперла лицо ладонью, и Винтерлих с изумлением заглянул в рукав ее кацавейки, прежде скрывавший такую очаровательную деталь! В этот вечер он вообще сделал для себя несколько интересных открытий. Он, например, впервые заметил, что у Лидии очень красивые голубые глаза, — надо думать, заметил потому, что она то и дело поглядывала на него из-под полуопущенных век. Он вдруг постиг, почему поэты сравнивают женщин с розами, — когда Лидия наклонилась над столом, и на него дохнуло ароматом ее пепельных волос. И он сказал себе, что время иероглифов не прошло, что есть еще тайные письмена на женских лицах — и что прочитать их труднее, чем загадочные знаки пирамид и храмов. Он, например, тщетно пытался понять, почему всякий раз, когда Лидия поворачивчает к нему голову, уголки губ Февадии пренебрежительно искривляются и улыбка исчезает с ее лица.
За обедом собственные руки вдруг показались Винтерлиху лишними, ибо два добрых гения, Лидия и Февадия, наперегонки подкладывали ему на тарелку лучшие куски.
В тот вечер победа осталась за Февадией. Лидия задумала отменную военную хитрость: после ужина завлечь Винтерлиха в какой-нибудь укромный уголок и там, так сказать, распахнуть себя перед ним — широко, точно ворота тюрьмы. Однако Февадия обладала тем преимуществом, что ей предстояло идти домой. В нужную минуту она попросила принести ей шубу, и как только Винтерлих накинул мех на плечи Февадии, он оказался в ее власти.
— Не будете ли вы столь любезны проводить меня? — елейным голосом проговорила попадья.
— Почту за честь, — ответил Винтерлих с низким поклоном. И он действительно проводил Февадию, хотя, надо признать, любезности было больше с ее, а не с его стороны.
Лидия понурила голову. Она вдруг вообразила, что любит Винтерлиха, и в эту минуту тяжелого испытания призналась в своих чувствах Зиновии. Та постаралась, как всегда ненавязчиво, утешить ее.
— Все это не более чем птичьи трели, а исход дела зависит от птицелова, — молвила она. — Если ты всерьез хочешь завладеть Винтерлихом, быть по сему — ты его получишь!
В тот же день Зиновия встретилась с Винтерлихом в окружном городе. Он с воодушевлением принялся за ней ухаживать, а она, выждав некоторое время, начала свою игру на приманочной свирели:
— Что вы за смешной человек!
— Я, почему?
— Потому что превращаете свое сердце в почтовую карету.
— Как это, сударыня?
— Пассажиры меняются, а почтовая карета стареет — и в один прекрасный день оказывается на свалке, где постепенно покрывается плесенью.
— Очень похоже на правду…
— Итак, господин Винтерлих, кончайте ухаживать за замужними женщинами или за такими, которые не собираются вступать в новый брак! Февадия связана семейными узами, а я за вас ни при каких условиях не выйду…
Винтерлих вздохнул.
— Однако есть еще Лидия, женщина весьма импозантная, которой вы очень нравитесь…
— Вы, верно, шутите?
— Нисколько.
Когда Винтерлих, получив благоухающее уведомление от Зиновии, прибыл в Михайловку в следующий раз, дом походил на замок Спящей Красавицы. Никого не видно, никого не слышно. Он осторожно шел по комнатам, постучал в одну дверь, потом в другую и в третью. И наконец, услышал тихое «Войдите!». В комнате лежала красавица, но глаза у нее были открыты, и она улыбалась.
Винтерлих ужасно сконфузился, однако с помощью Лидии преодолел-таки разделявшую их двоих пропасть. Позднее, входя с ним под руку в трапезную, Лидия была как никогда весела и подмигнула Зиновии, а старинные часы в этот миг заиграли мелодию: «Тебе мы девичий венец сплетем, украсив лентой шелка».
Бал в пекарне
Цыгане, вот деньги — так пусть же скрипки играют!
Петёфи [58]
«На чьей телеге едешь, того и песню поешь». Эта толковая малорусская пословица стала той путеводной звездой, на которую ориентировались слуги в Михайловке. До тех пор пока их хозяева жили скромно и бережливо, они походили на челядь ветхозаветных праотцов, но по мере того, как Менев и его близкие сбрасывали с себя путы патриархальных обычаев, слуги тоже освобождались от предрассудков и нравственных сомнений.
Если раньше в людской царили уживчивость и довольство, то теперь целыми днями все ссорились и обменивались злыми словами. Каждый завидовал другим, но как только возникала возможность сделать пакость кому-то одному, остальные тут же по-братски объединялись против него. Никто уже не хотел трудиться, а поскольку дел было даже больше, чем прежде, слуги состязались в том, кто ловчее спихнет работу на другого. И тогда произошло то, что не могло не произойти. Порядок в барском доме с грехом пополам поддерживался, лошади с голоду не мерли и стол в любое время был обильно заставлен, но все прочее мало-помалу приходило в запустение. Казалось, будто толстый слой пыли лежит на Михайловке, а к пыли постепенно добавлялись грязь и плесень, и плесень имела свойство разрастаться. Если раньше эти славные люди радовались простой крестьянской пище и всегда пребывали в хорошем настроении, то теперь они превратились в капризных гурманов. Когда на стол подавалось что-то, что приходилось им не по вкусу, то здесь, где обычно звучали шутливые речи, безобидные песни и набожные молитвы, можно было услышать ужасные проклятия. И губы, с которых столько лет не слетало ни слова лжи, научились искажать правду и даже привязывать к ней ослиные уши, если отговорка или трусливое сокрытие истины позволяли пренебречь своими обязанностями.
Воцарился какой-то наивный коммунизм, изрядно способствовавший барскому расточительству. Все, что оставалось несъеденным — изысканные блюда и дорогие лакомства, — тут же попадало на кухню, если, конечно, уже по пути туда не поглощалось Тарасом и Ендрухом. Любая початая бутылка вина здесь осушалась до дна, и никому даже в голову не приходило приберечь что-нибудь на будущее. Тарас донашивал пантофли барина, Софья добросовестно делила с барышней носовые платки и чулки, носила сорочки Лидии и Аспазии — попеременно, чтобы никого не обидеть несправедливостью. Квита щеголяла меховым воротником госпожи Меневой, Мотуш носил сапоги, оставленные Феофаном, и так поступали все.
У Менева в секретере красного дерева имелся потайной ящик, в котором, однако, не хранились какие-то важные бумаги или драгоценности, а стояли несколько бутылок ликера и рюмка. Из открытой бутылки он время от времени отпивал глоточек-другой.
Однажды он заметил, что нашелся еще один любитель ликера. Подозрение пало на Тараса. Барин мелом обозначил на бутылке тоненькую черту и порадовался, что теперь разоблачит старого лиса. На следующий день ликера снова значительно поубавилось, хотя меловая черта точно совпадала с уровнем жидкости. Менев улыбнулся.