Снова он бросился на нее, вырвал из ее убежища и попытался схватить за шею, но на этот раз гнев и разочарование пришли на помощь Марианне. Внезапным толчком она сбросила его с койки. Одурманивший его алкоголь помешал ему сохранить равновесие, и он упал на стул, разлетевшийся под ним вдребезги.
Тем временем в дверь снова застучали. Послышался голос Жоливаля. Марианна поняла, что Агата привела помощь.
– Откройте, Бофор! – кричал виконт. – Мне надо поговорить с вами.
Язон тяжело поднялся и подошел к двери, но не открыл ее.
– А мне не о чем говорить с вами, – ухмыльнулся он. – Проваливайте отсюда, пока целы! Это с… госпожой у меня дела.
– Не валяйте дурака, Бофор, и особенно не делайте ничего, о чем потом сами будете жалеть. Пустите меня…
В напряженном голосе Жоливаля звучал не меньший страх, чем охвативший Марианну, но Язон снова рассмеялся каким‑то чужим смехом.
– Зачем? Вы хотите объяснить, без сомнения, как случилось, что эта женщина беременна… или же рассказать, как вы играли роль сводника?..
– Вы слишком много выпили и сошли с ума! Немедленно откройте!
– Но я открою, мой дорогой друг… я открою… после того, как выдам вашей милой подружке то, что она заслужила!..
– Она больна, и это же женщина! Вы никогда не были подлецом и, надеюсь, еще не забыли этого?
– Я ничего не забываю!
Внезапно развернувшись, он прыгнул на Марианну, не ожидавшую такой стремительной атаки, и бросил ее на пол. Больше от страха, чем от боли, она отчаянно закричала.
В следующий момент дверь распахнулась под двойным напором. Жоливаль и Гракх влетели в каюту и вырвали Марианну из рук разъяренного Язона, одержимого, похоже, навязчивой идеей задушить ее. В то же время шедшая следом Агата схватила большой кувшин с водой и выплеснула его содержимое в лицо корсару, который, захлебнувшись, затряс головой, как промокший пес. Но постепенно в его мрачном взгляде появилось осмысленное выражение. Немного отрезвев, он отбросил с лица прилипшие черные пряди и полным злобы взглядом обвел всех. С помощью Гракха Агата подняла Марианну и положила на постель. Бросив сострадательный взгляд на неподвижное тело, Аркадиус повернулся к Язону и печально покачал головой перед его искаженными чертами, выражавшими скорее страдание, чем гнев.
– Я пытался заставить ее сказать вам правду, – начал он спокойно, – но она не осмелилась. Она боялась… ужасно боялась, как вы это воспримете!
– В самом деле?
– Судя по тому, что сейчас происходит, она недаром опасалась! Тем не менее, Бофор, даю вам слово дворянина, что она не несет никакой ответственности за то, что с нею произошло! Она была подло изнасилована! Вы разрешите рассказать эту ужасную историю?
– Нет! Я без труда представляю, что ваш изобретательный ум уже сочинил великолепную легенду, чтобы успокоить мой гнев и выставить меня больше, чем когда‑либо, дураком перед этой интриганкой!
И прежде чем Жоливаль успел запротестовать, он взял висевший на шее свисток и три раза подряд свистнул. Немедленно в двери появился боцман. Без сомнения, он был начеку с частью команды, ибо за ним виднелись другие.
Язон с бесстрастным видом указал им на Жоливаля и Гракха.
– Этих двоих заковать! До новых распоряжений!..
– Вы не имеете права! – внезапно ожив, возмутилась Марианна и, несмотря на усилия Агаты, поспешила к своим друзьям.
Но она сразу же была укрощена.
– Я имею все права! – отпарировал американец. – Здесь я единственный господин после Бога.
– На вашем месте, – бросил Жоливаль, спокойно направляясь к двери под охраной двух матросов, – я не приплетал бы Бога к этой грязной истории! Тут побеждает дьявол и… ваш честный друг доктор! «Honest, honest lago», – сказал Шекспир.
– Оставьте доктора Лейтона в покое!
– Его? Который нарушил клятву Гиппократа и донес о состоянии Марианны?
– Она не пустила его к себе и не может считаться его пациенткой!
– Ужасно умное рассуждение… явно исходящее не от вас! Скажите просто, что он подставил ей ловушку, самую подлую, прикрываясь милосердием! А вы рады стараться! Я не узнаю вас больше, Язон!
– Я же приказал увести его! – заревел тот. – Чего вы ждете?
Матросы сейчас же увлекли с собой Жоливаля и Гракха. Юный кучер отчаянно отбивался, но был не в силах что‑нибудь сделать. Тем не менее, когда его волокли мимо Язона, ему удалось упереться, остановиться и устремить к нему горящий негодованием взгляд.
– Подумать только, что я вас любил!.. И восхищался вами! – В его голосе горечь и отчаяние смешались с гневом. – Мадемуазель Марианне лучше было оставить вас гнить на каторге в Бресте, ибо вы это заслужили, если не тогда, то теперь!
Затем, плюнув на пол, чтобы подчеркнуть свое презрение, Гракх перестал наконец сопротивляться и дал увести себя. За несколько секунд каюта опустела. Язон и Марианна остались лицом к лицу.
Вопреки своей воле, корсар проводил Гракха взглядом. Под его яростной анафемой он побледнел, сжал кулаки, но никак больше не прореагировал. Однако Марианна заметила, что взгляд его омрачился и в нем промелькнуло что‑то вроде сожаления.
Неистовство сцены, подмостками для которой стала каюта, мгновенно вернуло все ее мужество. Битвы были для нее родной стихией. Она чувствовала себя в них почти непринужденно и в некотором смысле испытала тайное облегчение, покончив с удушающей атмосферой лжи и уверток. Слепая и ревнивая ярость Язона рождена прежде всего любовью, хотя он, без сомнения, отбросил бы с ужасом саму такую мысль, и это был пожирающий огонь, который, может быть, готовился все уничтожить. В несколько мгновений не останется ли только пепел от любви, которой она жила так долго… и от ее сердца?..
Агата примостилась возле койки. Словно автомат, Язон подошел к ней, спокойно взял за руку и увлек в ее спальню, где и запер на ключ. Скрестив руки на груди, укрытой большой шалью, которую она набросила на ночную рубашку, Марианна молча следила за его действиями. Когда он вернулся к ней, она выпрямилась и гордо вскинула голову. Ее зеленый взгляд был полон боли, но она не опускала его.
– Вам остается завершить начатое, – сказала она спокойно, опуская шаль как раз настолько, чтобы открыть тонкую шею с заметными синяками. – Только прошу вас поторопиться… Если только вы не предпочтете повесить меня на грот‑мачте на глазах у всей команды!
– Ни то ни другое! Только что, сознаюсь, я хотел убить вас! Я жалел бы об этом всю жизнь: такую женщину, как вы, не убивают! Что касается того, чтобы повесить вас на рее, то, знаете, у меня нет склонности к драмам, в чем вы, безусловно, поднаторели на сцене. К тому же подобное зрелище, может быть, и обрадовавшее бы мою команду, вряд ли привело бы в восторг ваших сторожевых псов! У меня нет ни малейшего желания, чтобы фрегаты Наполеона обстреляли нас и отправили на дно!
– Что же вы тогда сделаете со мною и моими друзьями? Вы свободно можете вместе с ними заковать и меня!
– Это бесполезно! Вы останетесь здесь до нашего прибытия в Пирей. Там я высажу вас с вашими людьми… и вы получите возможность найти другой корабль, который отвезет вас в Константинополь.
Сердце Марианны сжалось. Чтобы так говорить, надо быть уверенным, что любви к ней больше не существует!
– Так‑то вы выполняете свое обязательство? – сказала она. – Разве вы не обещали доставить меня в порт?
– Один порт стоит другого. Пирей вполне подходит. Из Афин вам не составит труда добраться до турецкой столицы, а я… я навсегда избавлюсь от вас!
Он говорил неторопливо, без видимого гнева, но напряженным и усталым голосом, в котором остатки опьянения смешивались с отвращением. Несмотря на возмущение и боль, которые она испытывала, Марианна ощутила, как ее сердце охватило своего рода сострадание: Язон выглядел как человек, сраженный насмерть… Очень тихо она прошептала:
– Неужели это все, что вы желаете? Больше не видеть меня… никогда! Чтобы наши дороги разошлись и более не пересеклись?
Он отошел от нее и смотрел в иллюминатор на солнце, зажегшее пожаром море, чья глубокая синева вспыхивала тысячами блесток. У Марианны появилось странное ощущение, что ее слова проникли в него и заставили окаменеть.
– Я не желаю больше ничего другого! – подтвердил он наконец.
– Тогда, по меньшей мере, решитесь сказать мне это в лицо!
Он медленно вернулся и посмотрел на нее. Проникшие в каюту солнечные лучи залили ее светом. Обвивавшая ее плечи красная шаль горела огнем, а густые черные волосы подчеркивали прозрачность ее напряженного лица. С синими следами на шее она была трагична и прекрасна, как грех. Под складками алого кашемира ее грудь трепетала от волнения.
Язон ничего не говорил, но его взгляд, по мере того как он всматривался в стоящую перед ним стройную фигуру, мутнел и наполнялся бессильной яростью.
– Да, – неохотно признался он наконец, – я еще желаю вас! Несмотря на то, что вы есть, несмотря на отвращение, которое вы мне внушаете, к несчастью, я не могу угасить жажду к вашему телу, ибо вы своей красотой превосходите то, что может выдержать мужчина! Но и это я переборю, я смогу убить мое желание…
Волна радости и надежды захлестнула Марианну. Неужели возможно после всего преодолеть этот трудный мыс… одержать такую немыслимую победу?
– Не проще ли будет… и разумней позволить мне рассказать вам все? – прошептала она. – Я клянусь спасением моей души ничего не утаить от вас из того, что со мною произошло… даже самое позорное! Дайте же мне шанс… Согласитесь дать мне единственный шанс!
Теперь у нее появилось желание защищаться, рассказать ему об ужасе, который накапливался неделями и душил ее… Она чувствовала, что еще может выиграть, что можно вернуть его к ней. Это было видно по изголодавшемуся выражению его взволнованного лица, придававшему ему мученический вид. Она обладала еще громадной властью над Язоном… только бы он согласился выслушать ее.
Но он не слушал ее! Казалось, что даже в эту минуту произносимым ею словам не удавалось проникнуть сквозь панцирь, которым он укрылся. Да, он смотрел на нее, но странно отсутствующим взглядом, и когда наконец заговорил, то обращался к самому себе, словно Марианна была только красивой картиной или статуей.
– Это правда, что она прекрасна! – вздохнул он. – Прекрасна, как ядовитые цветы бразильских саванн, которые питаются насекомыми и чья яркая сердцевина испускает запах тления! Нет ничего ярче этих глаз, нет ничего нежней этой кожи… этих губ… нет ничего безупречней этого лица и пленительней этого тела! И тем не менее все это обман… мерзость! Я знаю это… но не могу поверить, потому что я не видел ее…
По мере того как он говорил, его дрожащие руки касались лица, волос, шеи Марианны, но глаза его потеряли всякое выражение и казались совершенно мертвыми.
– Язон! – взмолилась Марианна. – Ради бога выслушай меня! Я люблю только тебя и всегда любила только тебя! Даже если ты убьешь меня, душа моя сохранит эту любовь! Я все еще достойна тебя, по‑прежнему тебя… даже если сейчас ты не в состоянии в это поверить…
Напрасные усилия! Он не слышал ее, наяву погруженный в сон, в котором его агонизирующая любовь боролась с уничтожением.
– Может быть, если бы я увидел ее в объятиях другого, отдающейся другому… униженной… достойной презрения… может, я поверил бы тогда!
– Язон, – чуть не плача умоляла Марианна. – Язон, сжалься… замолчи!
Она попыталась схватить его за руки, приблизиться к нему, чтобы проникнуть сквозь разделявший их ледяной туман. Но он резко оттолкнул ее, тогда как его лицо снова налилось кровью от внезапной вспышки гнева.
– Я знаю, – закричал он, – я тоже знаю, как бороться с пением сирены! И я знаю, как уничтожить, ведьма, твою власть!..
Он подбежал к двери, открыл ее и оглушительным голосом позвал:
– Калеб! Иди сюда…
Охваченная безрассудным страхом, Марианна поспешила к двери и хотела закрыть ее, но он отбросил ее назад.
– Что ты хочешь делать? – спросила она. – Зачем ты его зовешь?
– Сейчас увидишь!
Через несколько секунд эфиоп проник в каюту, и Марианна, несмотря на сжавший ее нутро страх, поразилась великолепию его лица и бронзового тела. Он словно наполнил тесное помещение королевским величием.
В противоположность обычаю других негров он не склонился перед белым хозяином. Повинуясь приказу, он закрыл дверь и стал перед ней, скрестив руки, спокойно ожидая. Но его светлый взгляд быстро перебежал с корсара на смертельно бледную женщину, на которую тот указал грубым жестом.
– Посмотри на эту женщину, Калеб, и скажи, что ты о ней думаешь? Ты находишь ее красивой?
После короткого молчания Калеб ответил серьезным тоном:
– Очень красивой… Также очень испуганной!
– Комедия! Ее лицо умеет носить маску. Это авантюристка, переодетая княгиней, певичка, привыкшая удовлетворять тех, кто ей аплодирует! Она спит с тем, кто ей нравится, но ты тоже достаточно красив, чтобы прельстить ее! Возьми… я отдаю ее тебе!
– Язон! – ужаснувшись, крикнула Марианна. – Ты сошел с ума!
Бывший раб резко выпрямился и нахмурил брови. Его лицо стало суровым и похожим на высеченные из базальта изображения древних фараонов. Он покачал головой и, быстро повернувшись, хотел выйти, но крик Язона заставил его замереть.
– Останься! Это приказ! Я сказал, что отдаю тебе эту женщину, ты можешь овладеть ею сейчас, прямо здесь! Смотри!
Быстрым и резким движением он сорвал кашемировую шаль с плеч Марианны. Тонкая ночная рубашка, укрывавшая молодую женщину, была более чем прозрачной, и краска медленно заливала ее лицо, когда она кое‑как пыталась прикрыться руками. Бесстрастные черты эфиопа не выразили никакого волнения, но он направился к Марианне.
Всем своим видом выражая отвращение, она отступила перед приближающейся угрозой, испугавшись, что послушный раб подчинится и поднимет на нее руку. Но Калеб удовольствовался тем, что нагнулся и поднял брошенную на пол шаль. При этом его удивительно синие глаза на мгновение встретились со взглядом молодой женщины. В них не было никакой горечи, словно вызванное им отвращение было вполне естественным, ничего, кроме странной грусти.
Он ловко набросил пушистую ткань на дрожащие плечи Марианны, которая сразу же плотно укуталась в нее. Затем, повернувшись к наблюдавшему за ним с мрачным видом корсару, Калеб заявил:
– Ты подобрал меня, господин, и я здесь, чтобы служить тебе… но только не палачом!..
Молнии гнева зажглись в глазах Язона. Эфиоп выдержал их спокойно, не заносчиво, с достоинством, поразившим Марианну. Тем временем Язон указал рукой на дверь.
– Убирайся! Ты просто дурак!
Калеб слегка улыбнулся:
– Ты считаешь? Если бы я послушался тебя, я не вышел бы живым из этой каюты! Ты убил бы меня?.. Не так ли?
Это не было вопросом. Просто провозглашением истины, против которой Язон не мог восстать. Он молча позволил матросу уйти, но черты его еще больше исказились. Некоторое время он, похоже, колебался, посматривая на молодую женщину, которая теперь повернулась к нему спиной, чтобы он не видел наполнивших ее глаза слез. Последняя обида задевала не только гордость, но и любовь. Ревность мужчины не все оправдывает, и подобные оскорбления оставляют кровоточащие борозды в сердце.
Отчаянно хлопнувшая дверь дала знать, что Язон ушел и никто не явился, чтобы запереть эту дверь с вырванным замком, однако даже это не было утешением… Теперь, когда он объявил ей приговор, Язон, должно быть, считает бесполезным держать ее взаперти. Кроме того, что плывущий в открытом море корабль представлял собой вполне надежную тюрьму, он прекрасно знал, что Марианна не имела ни малейшего желания покинуть его, что она страшилась момента, когда из моря появятся благородные линии афинского горизонта, момента безвозвратного расставания, ибо она решила твердо, несмотря на свое горе, или из‑за него, не говорить больше ни слова в свою защиту. Недостойное обращение с Жоливалем и Гракхом запрещало ей это!
Медленно тянулся день, который она проводила наедине с Агатой. Один Тоби, принесший им еду, переступил через порог каюты, но старый негр казался таким же подавленным, как и обе женщины. Его покрасневшие глаза свидетельствовали, что он плакал, и когда Агата осторожно спросила его, что случилось, он только с печальным видом покачал головой и прошептал:
– Масса хозяин все то же и то же!.. Он квутиться по палубе всю ноць, как больной волк, а днем никого не узнавать…
Больше из него не удалось ничего вытянуть, но, судя по признанию такого преданного слуги, Язон сильно страдал, и Марианна с тревогой подумала, что разоблачение ее положения дало волю низменным силам корсара, которые возмутили даже тех, кто знал его с детства.
К счастью, микстура Лейтона, которую молодая женщина принимала небольшими дозами, продолжала свое благотворное действие. Избавившись от мучительной тошноты, Марианна в утешение получила хотя бы возможность трезво рассуждать. Настолько даже, что она всю ночь не сомкнула глаз. Вытянувшись на койке, с широко открытыми в зыбкую темноту глазами, она считала все отбиваемые колоколом четверти, подчиняя их ритму свои печальные мысли.
В своем углу Агата тоже почти не спала. До ее хозяйки долетали обрывки молитв и всхлипывания.
Такими встретила их заря, бледными, осунувшимися, одна другой лучше…
Хотя дверь и не заперли снаружи, Марианна не решилась выйти. Она боялась вызвать своим появлением новый приступ гнева у Язона, гнева, с непредсказуемыми последствиями которого она уже была знакома. Один Бог знает, до чего он тогда дошел бы, не вмешайся Жоливаль с Гракхом! Благоразумие советовало ей оставаться у себя.
Но когда Тоби, заметно испуганный и дрожащий с головы до ног, появился с блюдом, на котором все подпрыгивало, Марианна забыла свои благие намерения, узнав, что произошло: ночью Калеб пытался убить доктора Лейтона. Он приговорен к сотне ударов на глазах всего экипажа.
– Сто ударов? Но он умрет от этого! – воскликнула Марианна, внезапно похолодев.
– Он квепкий, – промямлил Тоби, отчаянно вращая белками, – но сто удавов – это много! Конецно, он хотел убивать доктова, но масса Язон никогда не высекал бицом бедных негвов!
– В конце концов, Тоби, это невозможно, чтобы он хотел убить доктора! У него нет никаких оснований для этого!..
Тоби покачал своей ворсистой головой, и Марианна обратила внимание, как посерело от страха, очевидно, его лицо.
– А может, есть! Доктов плохой целовек. Как он пвишел на ковабль, все идет квиво‑косо. Натан сказать, он дового пводавать Калеба на базаве в Канди.
– Ты говоришь, что доктор хочет продать Калеба? Но господин Бофор взял его к себе, спас, несмотря на то, что он был беглым рабом! Он никогда не согласится продать человека, который ему доверился!..
– Новмально нет! Но масса Язон больше не новмальный! Он совсем изменился. Плохие дни пвишли для нас всех! Госпожа! Добвые ввемена концились из‑за этого узасного доктова Лейтона!
Волоча ноги, втянув голову в плечи и вытирая слезы рукавом своей белой куртки, Тоби направился к двери. Горе старого негра было глубоким и трогательным. Бесконечно тяжело видеть человека, которого он любил и обслуживал всю жизнь, превратившимся вдруг в какого‑то безжалостного дикаря. Может быть, он даже опасался за себя… Марианна окликнула его на выходе.
– Когда будет… экзекуция? – спросила она.
– Сейцас! Госпожа княгиня мозет слышать. Команда собивается!
Действительно, палуба гудела от топота многочисленных босых ног, в то время как боцман выкрикивал неразборчивые приказы. Но едва Тоби ушел, как Марианна вскочила с постели.
– Живо, Агата! Дай мне платье, туфли, шарф!
– А что госпожа собирается делать? – не шелохнувшись, спросила девушка. – Если она хочет вмешаться в эту историю, пусть она позволит мне сказать ей, что лучше не надо! Господин Бофор несомненно сошел с ума, а сумасшедшим нельзя досаждать!
– Сумасшедший или нет, я не позволю ему убить человека, который только хотел защитить свою свободу и, может быть, жизнь… особенно от такого варварского обращения. Этот Лейтон недостоин подобной жертвы! Ну‑ка, поторопись!
– А если он набросится на госпожу?
– В таком положении, как у меня, Агата, терять уже нечего! К тому же оба фрегата еще здесь, – я думаю, мне нечего бояться.
Когда Марианна вышла на палубу, команда уже была собрана и стояла лицом к корме в тишине, нарушаемой только отвратительными звуками: щелканьем ремня по голой коже. Экзекуция началась… Молодая женщина с трудом стала пролагать себе путь сквозь плотные ряды мужчин, образовавших заграждение, которое не так‑то просто было преодолеть сразу. Но то, что она увидела с места, куда ей удалось пробиться, заставило заледенеть кровь в жилах: поднятые над головой руки Калеба привязали к бизань‑мачте. Около него стоял один Пабло Арройо, вооруженный сплетенным из полосок кожи бичом, исполняя обязанности палача. Но в то время, как страх явственно держал в своих когтях собравшихся людей, чьи мускулы инстинктивно напрягались при каждом ударе, боцман получал видимое удовольствие от своего отвратительного занятия. Высоко закатав рукава на худых мускулистых руках, он бил изо всех сил с равными интервалами, тщательно прицеливаясь, чтобы вызвать посильней боль, лицо его было искажено жесткой гримасой садиста… Он не спешил. Он наслаждался этими минутами и время от времени облизывал нижнюю губу.
Кровь уже текла из рассеченного тела, и прижатое к мачте лицо Калеба с закрытыми глазами выражало страдание, но он не кричал. Только слабый стон вырывался из‑за сжатых зубов при каждом ударе бича. Блестевшие на солнце красные капельки уже испещрили лицо Арройо, но на полуюте Язон бесстрастно следил за экзекуцией.
У него по‑прежнему был странный хмурый взгляд, только более мрачный, чем раньше. Левой рукой он нервно теребил галстук, а правую спрятал за спину.
Рядом с ним Лейтон выставил напоказ постную физиономию, противоречившую торжеству, при каждом ударе вспыхивавшему в его рыбьих глазах.
Внезапно стало очевидно, что подвергнутый пытке исчерпал свои силы. Обмякшее тело повисло на веревках, лицо посерело.
– Он потерял сознание! – раздался крик, и Марианна по голосу узнала О’Флаерти.
Она дрожала от негодования, и этот крик послужил сигналом. Марианна бросилась вперед, расталкивая матросов, которые в конце концов расступились. Ее порыв был таким неистовым, что она выскочила прямо перед Арройо, и, если бы лейтенант не отдернул ее резко назад, бич хлестнул бы ее по лицу.
– Что делает там эта женщина? – загремел Язон, которого внезапное появление Марианны вывело, похоже, из оцепенения. – Пусть ее отведут к себе!
– Не раньше, чем я скажу, что думаю о тебе, – крикнула она, отчаянно вырываясь из рук О’Флаерти. – Как ты можешь оставаться безучастным, когда на твоих глазах убивают человека?
– Его не убивают! Он получает заслуженное наказание.
– Лицемер! Сколько таких ударов, по‑твоему, может он еще выдержать, прежде чем умереть?
– Он покушался на убийство корабельного врача! Он заслужил веревку! Если я его не вздернул, то только потому, что именно доктор Лейтон вступился за него!
Марианна громко захохотала.
– Вступился за него, в самом деле?.. Это меня не особенно удивляет! Без сомнения, он считает, что жаль просто так убить человека, за которого можно получить столько денег на каком‑нибудь из ваших подлых невольничьих рынков! Но какую надежду оставляет ему бич?
Побагровевший от гнева Язон готовился ответить, когда раздался холодный голос Лейтона, режущий, как лезвие бритвы:
– Абсолютно точно! Такой раб, как этот, стоит состояния, и я первый сожалел об этом наказании…
– Я взял его в Венеции не для продажи, – сухо оборвал Язон. – Я следую только законам моря. Если он умрет, тем хуже… Продолжай, Арройо!
– Нет… я не позволю! Трус! Ты просто трус и палач!.. Я не позволю!
Боцман уже поднял бич, но с неуверенным видом. Дело в том, что лейтенант не мог удержать Марианну, силы которой удвоились от ярости. Вокруг них матросы, восхищенные этой кипящей гневом женщиной, смотрели, однако не думая вмешаться.
Уже Язон вне себя побежал с полуюта на помощь лейтенанту, когда закричал марсовой:
– Капитан! «Помона» спрашивает, что происходит! Что мне ответить?
– Крики княгини должны были их встревожить, и через подзорную трубу им видно все, что здесь происходит, – тяжело дыша, проговорил О’Флаерти. – Следовало ее все‑таки арестовать, капитан! Если не оглушить, у нас нет другого способа заставить ее замолчать! И эта история не стоит морского боя одного против двоих.
– Чего‑чего, а уж желания у меня достаточно, черт возьми! – выругался Язон, сжимая кулаки. – Сколько ударов получил Калеб?
– Тридцать!
Чувствуя, что победа не за горами, Марианна перестала отбиваться, стараясь восстановить дыхание, чтобы лучше кричать, если Язон не капитулирует.
На мгновение их полные одинаковой ярости взгляды встретились, но корсар первым отвел глаза.
– Отвяжите осужденного, – сухо приказал он, поворачиваясь на каблуках, – но закуйте его в кандалы! Если доктор Лейтон согласен им заняться, я передаю его ему.
– Ты отъявленный негодяй, Язон Бофор! – с презрением бросила Марианна. – Я не знаю, чем больше восхищаться: твоим чувством гостеприимства или гибкостью твоей чести!
Уже уходивший Язон остановился возле бизань‑мачты, где два матроса отвязывали безжизненное тело эфиопа.
– Чести? – сказал он, устало пожав плечами. – Не употребляйте слова, смысл которых вы не понимаете, сударыня! Что касается моего гостеприимства, как вы говорите, знайте, что у меня на борту оно именуется прежде всего дисциплиной. Любой, кто не подчиняется общим правилам, должен перенести последствия этого!.. Теперь возвращайтесь в каюту! Вам нечего здесь больше делать, или я могу забыть, что вы женщина!
Не отвечая ему, Марианна гордо повернулась и приняла руку еще встревоженного О’Флаерти, предложившего проводить ее к себе. Но в то время, как они направлялись к каюте, она заметила, что корабль проходит довольно близко от мрачного пустынного берега, резко контрастирующего с синевой моря и сиянием солнца. Это были потрескавшиеся черные скалы с плешивыми верхушками, угрожающие острые кончики рифов. При нежном греческом освещении они выглядели словно декорации для грозы, ночи и кораблекрушения. Для казни также. Неприятно пораженная, Марианна обратилась к своему спутнику:
– Этот берег, что это такое, вы знаете?
– Остров Кифера, сударыня.
Она удивленно воскликнула:
– Кифера? Это невозможно! Вы смеетесь надо мною! Кифера… и пустынные мрачные скалы?
– К сожалению, это так! Остров любви! Охотно признаю, что он довольно обманчив! Кто бы согласился высадиться на эту бесплодную землю?
– Никто… и, однако, каждый это делает! С радостью и восторгом высаживаются на Киферу сновидений и попадают на безжалостный остров, где все разбивается вдребезги! Такова любовь, лейтенант: обман, подобный огням, которые береговые бандиты зажигают в опасных местах, чтобы привлечь потерявшие курс корабли на подводные скалы, где им пропарывает днище или борта. Это крушение! И тем более жестокое, что происходит именно в тот радостный момент, когда верят, что достигли порта…
Крэг О’Флаерти затаил дыхание. Его жизнерадостное лицо выражало необычную для него растерянность. После некоторого колебания он прошептал:
– Не отчаивайтесь, сударыня. Это еще не крушение…
– А что же? Через два или три дня мы будем в Афинах. Мне останется только найти место на каком‑нибудь греческом судне, идущем в Константинополь, тогда как вы направитесь в Америку.
Снова молчание. Стало похоже, что лейтенанту тяжело дышать, затем, когда Марианна обратила удивленный взгляд на его побагровевшее лицо, он, казалось, сделал громадное усилие, словно принимая долго сдерживаемое решение, и бросил:
– Нет! Не в Америку! Не сразу, во всяком случае: сначала в Африку.
– В Африку?!
– Да… в Гвинейский залив: нас ждут в бухте Биафра на острове Фернандо‑По… на невольничьей базе в Старом Калабаре! Вот почему путешествие в Константинополь и ваше присутствие так не понравились доктору.
– Что вы говорите?..
Марианна от негодования почти кричала. О’Флаерти быстро схватил ее за руку, бросил вокруг себя тревожный взгляд и почти бегом увлек ее к каюте.
– Не здесь, сударыня! Вернитесь к себе. А мне надо идти исполнять свою службу…
– Но я хочу знать, почему…
– Позже, умоляю вас! Когда я освобожусь. Вечером, например, я постучу в вашу дверь и скажу все. А пока… попытайтесь не слишком сердиться на капитана: он во власти демона, который вот‑вот сведет его с ума!
Они дошли до двери каюты, и О’Флаерти торопливо поклонился молодой женщине. Она сгорала от желания засыпать его вопросами, сейчас же узнать всю правду, но сообразила, что в данный момент бесполезно настаивать. Лучше потерпеть, дать лейтенанту возможность прийти самому.
Однако, когда он уходил, она задержала его.
– Господин О’Флаерти, еще одно слово… Я хотела бы знать, в каком состоянии человек, которого подвергли пытке.
– Калеб?
– Да. Я признаю, конечно, он совершил серьезный проступок, но это ужасное наказание…
– Благодаря вам, сударыня, он не получил и половины, – ласково сказал лейтенант, – а такой крепкий мужчина, как он, не умирает от тридцати ударов бича. Что же касается серьезного проступка… я знаю нескольких, которые мечтают совершить его! До вечера, сударыня…