Не так легко было получить адрес этого дома. В военкомате на просьбу Завьялова «поднять» дело Ольги Мироновой откликнулись довольно охотно. Уже через полчаса ему сообщили её домашний адрес и, снова, теперь уже в третий раз, Завьялов услышал эти слова: «Малоохтинский, 14, квартира 8».
Но когда он спросил, где работала Миронова в момент вручения ей ордена, произошла заминка. После долгих переговоров младший лейтенант, наводивший справку, сказал, что может ответить на этот вопрос только с разрешения военкома.
Завьялову пришлось ожидать очереди к военкому, а потом употребить всё своё красноречие и показать свои документы, чтобы убедить подполковника дать справку. Наконец Завьялов вырвал нужный адрес: Кировский проспект, 81. Его попросили ничего не записывать, просто сказали адрес и ничего не говорящее название учреждения: НИИ‑24.
И вот Завьялов приехал на другой конец города и стоит перед этим домом. Несколько человек вошло в подъезд. Какие-то люди вышли. Никто, приближаясь к входу в особняк, не вскидывал автоматическим жестом руку к внутреннему карману пиджака, чтобы достать пропуск. И никто из выходящих не держал руку в кармане, как это бывает, когда прячут пропуск, только что предъявленный часовому.
Никакой таинственности. Никаких номеров. Может быть, он ошибся адресом? Нет, всё правильно. Кировский проспект, 81.
Впрочем, внешность может быть обманчива. Завьялову приходилось бывать и в таких, самых обычных с виду домах. Ни часовых, ни будок. Газончики в палисаднике. Уличный знак — перечёркнутое «Р»: стоянка автомашин запрещена. А за дверью холодная тишина, справа вахтёр в военной форме стоит у покрытого зелёным сукном столика, на котором под стеклом образцы пропусков, а слева, на квадратном войлочном коврике, — часовой.
Завьялов открывает дверь, входит.
Небольшой вестибюль, каменный пол, широкая мраморная лестница ведёт наверх. Высокие окна. Всё напоминает старинное барское жильё, хотя ступени местами выщерблены, да и пол небезупречной чистоты… В вестибюле ни души.
Завьялов медленно поднимается по лестнице. Площадка первого этажа. Налево — широкий коридор. Невысокого роста человек в очках медленно идёт по коридору. В руке, которую он держит перед собой на отлёте, — бутерброд, обёрнутый в бумажку. Человек в очках медленно приближается. Он усиленно жуёт.
— Простите… — обращается к нему Завьялов.
Человек поперхнулся от неожиданности.
Завьялов терпеливо ждёт, пока он откашляется.
— Простите, где бы я мог узнать об одной вашей сотруднице? Её фамилия — Миронова.
Человек делает неопределённый жест рукой с бутербродом и переспрашивает:
— Миронова? Из первой лаборатории?
— Очень возможно. К сожалению, я не знаю точно.
— Кажется, первая лаборатория, — повторяет человек, вожделённо поглядывая на свой бутерброд.
— Да, да, очень возможно, — нетерпеливо говорит Завьялов. — Мне известно только то, что она работает в вашем институте.
Человек откусывает большой кусок от бутерброда и, жуя, говорит невнятно:
— Ну, так что же вы не идёте в лабораторию? Первая дверь направо! — Он кивает головой в сторону двери, приветственно взмахивает рукой и проходит мимо Завьялова.
Завьялов прислоняется к стене, неотрывно смотрит на дверь. Сейчас он подойдет к этой двери и откроет её.
Большая комната залита светом. Длинные ряды узких столов. Несколько девушек в белых халатах. На столах батарея колб, пробирки в штативах, спиралеобразные стеклянные трубки… Ближняя к двери девушка вопросительно смотрит на Завьялова.
Завьялов спрашивает внезапно осевшим, точно простуженным голосом:
— Простите, Миронова здесь работает?
— Она вышла… — отвечает девушка. Её соседки, как по команде, поворачивают головы в сторону Завьялова.
— И… вернётся? — чувствуя, что у него начинает стучать в висках, спрашивает он.
— Ну, конечно, — отвечает девушка с оттенком иронии в голосе. — Поднялась на второй этаж, сейчас придёт… Да что с вами такое?
«Очевидно, я пошатнулся, — думает Завьялов, — странно, я ничего не заметил, только голова немного кружится…»
— Я не видел её почти тринадцать лет, — хрипло говорит он, — не знал, что она жива…
Все девушки в комнате прекращают работать, подходят к Завьялову, сочувственно смотрят на него. Внезапно одна из них восклицает:
— Послушайте, давайте сделаем ей сюрприз!
Она обращается к Завьялову:
— Идите за мной! Скорее. Вот сюда!
Девушка берёт Завьялова за руку и тянет в какой-то закуток. От большой комнаты он отделён тонкой фанерной дверью.
Проходит минута, другая, третья… Завьялов слышит звук открывшейся двери и через мгновение громкий девичий голос:
— Послушай, ты веришь в чудеса? Сейчас мы тебе продемонстрируем самое настоящее чудо. Раз… два…
Дверь в закуток открывается. Девушка, что привела сюда Завьялова, протягивает руку и почти насильно вытаскивает его из чулана…
Тишина. Все повернулись к стоящей в нескольких шагах от порога немолодой, полной женщине.
— Ну?! — раздается звонкий нетерпеливый голос. — Вот и Миронова! Екатерина Максимовна, смотрите, кто к вам пришёл!
Женщина недоуменно пожимает плечами. Спрашивает:
— Вы ко мне, товарищ?
— Простите, — глухо говорит Завьялов, — это ошибка.
Он вдруг обретает спокойствие, тупое, безразличное спокойствие.
— Я ищу другую Миронову, Ольгу Алексеевну.
— А кем она работает? — вмешивается в разговор одна из девушек.
— Откуда я знаю? — резко отвечает Завьялов и тут же пугается, что его разочарование примут за грубость. — Мне ничего больше не известно. Знаю только, что она работает или, может быть, работала здесь, в институте номер двадцать четыре…
— Где?! — хором прерывают его девушки.
— Здесь, в вашем институте.
— Но это совсем другой институт! — восклицает девушка в халате, перевязанном марлевым жгутом.
— Другой?!
— Ну, конечно! Тот ин… ну, словом, та организация, которую вы назвали, не находится здесь вот уже… Послушай, Вера, ты знаешь, когда они уехали?
Та, которую назвали Верой, хмурится и отрицательно качает головой.
Наступает молчание. Внезапно девушки углубляются в свою работу. Никто не обращает внимания на Завьялова, будто его здесь уже нет.
— Послушайте, — растерянно и умоляюще обращается Завьялов ко всем девушкам сразу, — да помогите же мне! Я разыскиваю человека. Наконец узнал этот адрес: Кировский проспект, восемьдесят один. Институт — двадцать четыре. Ведь всё это верно?
— Того института здесь больше нет. — Это говорит та, другая Миронова. — Уже несколько лет, как он переменил адрес.
— Но где же он наконец?
Молчание. Потом ближняя к Завьялову девушка говорит:
— Извините, мы очень заняты. Обратитесь в отдел кадров. По коридору направо. Последняя дверь.
В маленькой комнатке отдела кадров сидит старичок с орденской колодкой на лацкане чесучового пиджака. Завьялов объясняет всё: кто он, почему разыскивает Миронову, как узнал адрес — только бы избежать повторения стереотипных, невыносимых, способных привести в бешенство вопросов. Старик слушает его, ни разу не прерывая.
— Садитесь, — спокойно и мягко говорит он, — попытаемся вам помочь…
Завьялов с облегчением вздыхает и садится.
— Так, вот, — неторопливо говорит старик, — дело, значит, обстоит так… По вашим сведениям, эта девушка работала в НИИ‑24. Только этого института здесь нет. Они были НИИ, и мы тоже НИИ. Но только мы другой НИИ. Понимаете? Как говорится, Федот, да не тот. — Старик улыбается.
— Я всё это понял, понял! — повышает голос Завьялов, снова охваченный страхом разочарования. — Ио меня интересует другое: где помещается тот НИИ, который мне нужен? Тот НИИ, понимаете?
Старик качает головой:
— Вы упомянули, что долго служили в армии, — с лёгкой укоризной в голосе говорит он, — а задаёте такие вопросы.
Завьялов резко встаёт.
— Это всё, что вы можете мне сказать? — с горечью спрашивает он. — Всё?
— Нет, не всё, — усмехается старик. — Может быть, я сумею вам чем-то помочь…
Он снимает телефонную трубку, называет номер. Потом говорит всё так же неторопливо, по-стариковски:
— Арсентий Павлович? Сделайте милость, спуститесь в мой департамент… Всё равно через десять минут обед, вам по дороге…
Он вешает трубку так осторожно, точно она из тонкого стекла.
— Арсентий Павлович Соколов — начальник одной из лабораторий, — поясняет он Завьялову, который напряжённо слушает этот короткий телефонный разговор. — Очень приятный человек, отличный учёный…
— Но… но чем он мне может помочь?
— Вот этого я не знаю. — Старик разводит руками и снова улыбается своей доброй, чуть лукавой улыбкой. — Он работал в том институте и, может быть…
На пороге невысокий пожилой человек в синем, слегка помятом костюме.
— Милости прошу, Арсентий Павлович, в наше присутствие! — слегка приподнимаясь, обращается к нему старик. — Этот товарищ, — он делает движение в сторону Завьялова, — жаждет встречи с вами.
Несколько секунд вошедший вглядывается в лицо Завьялова, стараясь припомнить, встречались ли они когда-нибудь, потом чуть заметно пожимает плечами и говорит:
— Чем могу?..
— Вы работали в НИИ‑24? — в упор спрашивает Завьялов.
— Гм-м… допустим.
— Скажите… Прошу вас… Очень прошу вас вспомнить: вам не приходилось знать Миронову? Ольгу Алексеевну Миронову?
— О боже! — вырывается у Соколова. — Ну конечно, я знаю её.
Всё плывёт перед глазами Завьялова. Соколов знает её, знает её! Первый человек на всём пути безуспешных поисков, который её видел после войны. Всё подтвердилось! Теперь уже не безмолвный фотоснимок, не сухие машинописные строки, а живой человек говорит, что она существует на свете, жива!
Завьялов хватает руку Соколова, трясёт её, сжимает изо всех сил, повторяя одно и то же:
— Вы знаете её, знаете, знаете!..
Его бурное волнение передаётся Соколову. Не отнимая своей руки, он встревоженно спрашивает:
— С ней что-нибудь случилось? Она жива? Здорова?
— Да, да, да! — повторяет Завьялов, не вникая в смысл этих вопросов. Его слова водопадом обрушиваются на Соколова. — Всё хорошо, всё хорошо! — кричит Завьялов. — Я нашёл её, она жива, это правда, сейчас мы пойдём к ней! Скорей же, скорее!..
— Но… куда? — растерянно спрашивает Соколов.
Завьялов выпускает его руку. Он не ослышался?
— Она в Ленинграде? Вернулась? — продолжает спрашивать Соколов. — Вы знаете её адрес?
— Адрес? — переспрашивает Завьялов.
Ему кажется, что он с разбегу ударился о крепкую стену.
— …Но разве вы не знаете, где она? — с отчаянием произносит он.
— Н-нет, конечно, нет, — отвечает Соколов. — Я не видел её уже давно, почти два, постойте, нет, уже около трёх лет. Простите, а вы кто? — спрашивает он уже с нескрываемым недоумением.
Завьялов безнадёжно машет рукой. К чему говорить?
Он слышит голос старика из отдела кадров:
— Товарищ Завьялов не видел Миронову со времени войны. Он считал, что она умерла, погибла. А теперь узнал, что жива, и вот разыскивает её повсюду…
— Вот оно что! — говорит Соколов и, обращаясь к Завьялову, спрашивает: — И вы ни разу не видели её после войны?
— Ни разу, — тихо отвечает Завьялов.
— Что ж, пойдёмте поговорим. Я расскажу вам всё, что знаю…
Он слегка дотрагивается до руки Завьялова.
— …Это было лет восемь назад, когда я впервые увидел Олю Миронову. Помню, мне позвонил знакомый генерал и спросил, не нужна ли нам толковая девушка, с хорошей анкетой, окончившая химический техникум. Про анкету он упомянул не случайно, в те годы в этом здании размещался совсем другой институт. Тайны сейчас в этом особой нет, тем более что институт, о котором я говорю, уже несколько лет назад отделился от нас, переехал, и я даже не знаю, существует ли он теперь… Словом, мы занимались вопросами авиационного топлива.
И вот приходит ко мне эта девушка, как сейчас помню: худенькая, одета просто, в руке вместо сумочки планшет. Открывает этот планшет, достаёт направление. Читаю: «Миронова Ольга Алексеевна, окончившая топливное отделение химического техникума, направляется…» Ну, и так далее.
Я задал ей несколько вопросов, так, для порядка, по традиции:
«Значит, хотите работать в химической промышленности?»
Она пожимает плечами.
«Если нужно…»
«Вы что же, увлекаетесь химией?»
Она отвечает неопределённо:
«Училась…»
«А что вам особенно нравится в химии?»
«Точно не знаю…»
Скажу честно, мне её ответы тогда не очень понравились. Думаю, пришёл человек поступать на работу, так хоть бы вид сделал, что эта работа его интересует.
«Где же вы хотите у нас работать?» — спрашиваю.
«Куда пошлёте».
Я вдруг посмотрел на её планшет и брякнул:
«Хотите в авиацию?»
«Что?» — Ее глаза так заблестели, что я сразу понял: попал в точку. Генерал, правда, мельком сказал, что эта девушка — фронтовичка, но я понятия не имел, что она служила в авиации.
«Так вот, говорю, летать у нас, конечно, не придётся, однако к авиации будете иметь прямое отношение. А вам, спрашиваю, и летать приходилось?»
«Приходилось», — отвечает.
«На каких же самолётах?»
«На ИЛах. Я в штурмовой авиации служила».
Ну, думаю, хорошо, сейчас я тебе покажу авиацию. И веду её в испытательную лабораторию… Она застывает на пороге как зачарованная. Смотрит на огромные моторы, которые стоят у стенда, — зрелище и в самом деле внушительное: паутина стеклянных трубок, лампочки разноцветные вспыхивают, самопишущие приборы кривые чертят, моторы гудят… Словом, почти как в кабине самолёта.
— Вы, простите, кто по профессии? — спрашивает Соколов Завьялова.
— Лётчик.
— О-о! Ну, тогда я напрасно всю эту беллетристику развожу, — смущённо говорит Соколов. — Вы помните, конечно, в те годы шло перевооружение авиации. Создавалась новая, реактивная техника. Словом, я объясняю Мироновой: «Время ваших ИЛов, девушка, прошло. Наступает эра реактивной авиации». Ну, тут я пофантазировал немного насчёт самолётов-гигантов, которые будут долетать из Москвы до Владивостока за несколько часов, и объяснил, что для таких самолётов нужно новое топливо, которое обеспечивало бы такую большую скорость, высоту, дальность полётов. Словом, вам всё ясно. Говорю я это, а сам внимательно за ней наблюдаю. Вижу, на глазах моих Оля Миронова меняется. Была одним человеком, а стала другим: щёки порозовели, глаза расширились, голову этак задорно чуть назад откинула, похорошела. Точно подменили её. Ну, вижу, зажглась в ней искра, и стал я из этой искры раздувать огонь. Рассказываю ей, какую революцию надо нам произвести в топливе и как мы нуждаемся в людях, которые знакомы с моторами, были связаны с авиацией, любят её… Вы знаете, я уже тогда, после первого разговора, понял, что она за человек. Я не раз встречал таких: им нужна цель в жизни. Не просто вера во что-то, а конкретная цель. Трудности не в счёт. Есть цель — они живут. Тогда они неузнаваемы. Их ничто не берёт: ни холод, ни голод, ни горе. А пропади эта цель — и всё кончено. Тогда даже слабый ветер, от которого рядовые люди только пригибаются, ломает их. Есть люди, которые при жизненных заморозках могут существовать в состоянии некоего анабиоза: и не живёт и не умер… А такие, как Оля, замерзают. Если нет цели, конечно. Но если есть цель — им никакие морозы не страшны. Короче, я определил Олю в испытательную группу. В задачу входило определение физических свойств топлива. Начала у нас работать. Двух месяцев не прошло, как стала она любимицей всей лаборатории. Должен вам прямо сказать: я души в ней не чаял. Было у меня в лаборатории немало хороших людей и специалистов замечательных. Слава богу, мне за шестьдесят, многих повидал я на своём веку…
— Я ей верил, — продолжал после паузы свой рассказ Соколов. — И по работе и, так сказать, по-человечески. Вы знаете, есть такие люди, ну, как бы это выразиться, с ложной, так сказать, напоказ выставленной совестью. У них совесть, как… Ну, вроде счётчика Гейгера. Ты при нём сделал что-то не так, — чего там, подумал не так! — а счётчик уже стучит: «Тук-тук-тук…» Они эту «совестливость» свою так развили, что она у них в профессию превратилась. Иной раз видишь, что рядом с тобой такой живой счётчик Гейгера только и ждёт повода, чтобы тебя во имя благородства обличить в чём-то. И хочется тогда назло этому счётчику что-нибудь этакое недобропорядочное выкинуть или перегрузку ему такую дать, чтобы в стуке зашёлся и… сломался бы от перенапряжения и возмущения. А вот Оля была совсем другим человеком… Она была честной без аффектации, без навязчивости, так сказать, органически честной. Атмосфера в то время в нашем институте была напряжённая. С одной стороны, это естественно и объяснимо, вы человек военный и понимаете степень секретности проблем, над которыми мы работали. И все мы эту ответственность сознавали. Но тяжесть атмосферы заключалась не в этом чувстве ответственности, не в самоконтроле, который в наших работниках был развит до предела. Дело было в другом. Мы чувствовали, что за всеми нами и днём и ночью наблюдает чьё-то злое, подозрительное «недрёманное око». Как будто кто-то решил, что если оно, это «око», хоть на мгновение прикроется, то все мы тотчас же распустимся, забудем про бдительность и кинемся выдавать государственные тайны… Словом, сегодня об этом легко говорить, а тогда… Но Оля и в этой гнетущей атмосфере сохраняла какую-то волнующую жизнерадостность и простоту. Я, как начальник лаборатории, знал, что её не очень-то любили в таких организациях, как отдел кадров. Собственно, придраться к ней было трудно: анкета великолепная — фронтовичка, боевые ордена, медали. И всё же… Я даже как-то сказал ей: «Ну, зачем вы с ними цапаетесь, с чего это у вас началось?» А она отвечает: «С анекдота про пиво». И рассказывает мне анекдот — теперь его все знают: про то, как на фронте командир что-то очень тихим голосом сказал, чепуху какую-то, и все его подчинённые эту чепуху стали повторять тоже шёпотом, как невесть какую военную тайну. А потом выяснилось, что командир просто холодного пива выпил и у него голос сел. Оля мне тогда рассказала, что её в отдел кадров вызвали и про какую-то ерунду вот таким же тихим, многозначительным, «засекреченным» голосом спросили. А я, говорит, им шёпотом ответила и потом этот самый анекдот рассказала. Я её предупреждаю: «Бросьте, Оля, не связывайтесь». А она мне: «А что я могу сделать? Мне смешно. Представьте себе, Арсентий Павлович, что вы дома у себя храните ценную вещь. Нет ничего для вас в жизни ценнее. Пропадёт она — и кончится ваша жизнь. И вдруг вы замечаете, что какой-то дядя начинает за вами следить, как бы эту вещь на толкучку не вынесли. Глупо же, правда?»
— …Только напрасно я за неё боялся, — рассказывал Соколов. — За себя мне надо было бояться… Сейчас я вам про это расскажу. Потому что тут не во мне главное дело, а в ней. Это случилось в пятьдесят втором году… Из синтетической группы передали Оле на определение анализы нового вида топлива. Весь институт ждал результатов. Все знали, что где-то на аэродроме стоит самолёт и ждёт это топливо. Оля дала отличное заключение. По этому заключению мы заготовили большую партию топлива и отправили на аэродром.
Соколов снова прервал свой рассказ, всё более волнуясь.
— Как сейчас помню всё это, — продолжал он, справившись со своим волнением. — Пятьдесят второй год, осень. Солнечный, по-летнему тёплый день… Мы знали, что испытательный полёт назначен на десять часов утра. Ровно в десять где-то с неизвестного нам аэродрома должен подняться в воздух самолёт, заправленный нашим топливом. Директор института обещал немедленно позвонить в лабораторию, как только станут известны результаты испытания. Настроение у всех приподнятое, но и тревожное в то же время. Шутка сказать!.. Только Оля спокойна. Всё, говорит, будет в порядке, топливо отличное. Одиннадцать часов — звонка нет. В половине двенадцатого не выдерживаю, звоню директору. Секретарь отвечает: «Уехал, вызвали на аэродром». Двенадцать часов. Молчание. Половина первого — звонок. Говорит директор: «Поднимитесь ко мне наверх». Я кричу в трубку: «Результат? Какой результат?!» Ответа нет, трубка положена… Бегу на третий этаж. Дальше приёмной директора я не попал. Там меня уже ждали двое… Всё, что я вам скажу теперь, я узнал уже позже, много позже…
Олю вызвал следователь. Он сказал ей: «Самолёт, который взлетел на вашем топливе, взорвался через три минуты после старта. Лётчик-испытатель погиб. Вы давали заключение по этому виду топлива. Оно лежит передо мной. Спецорганы вашего института характеризуют вас как человека самоуверенного и фрондирующего. Я должен вас немедленно арестовать. Но я вам верю. У вас хорошая биография. Вы не можете быть вредителем. Вас подвели. Скажите, кто?»
Оля ответила, что её никто не подвёл и она уверена в правильности своего заключения.
Следователь сказал, что её упорство нелепо, даже если она уверена в своём заключении. Ведь ей довелось испытывать только маленькую пробу, кто же может поручиться за качество всей большой партии? А эта партия была сознательно испорчена. Следствие располагает фактами. В результате сгорел самолёт, погиб лётчик-испытатель, бывший фронтовик. У него остались мать, жена, двухлетний ребёнок…
Следователь знал, как найти уязвимое место в сердце Оли. Он стал подробно описывать ей горе осиротевшей семьи. Он сказал, что погибший лётчик во время войны служил на том же фронте, что и она…
Оля повторила, что уверена в своём заключении и не допускает мысли о возможности нарушения технических условий при изготовлении основной партии.
Тогда следователь спросил: «Что вы по инструкции должны были бы сделать, если бы не были до конца уверены в результатах первой пробы?»
Оля ответила:
«Я потребовала бы вторую».
«Каким образом? — спросил следователь. — Письменно?»
«Нет, зачем же? — возразила Ольга. — Я просто сказала бы начальнику лаборатории, что хочу повторить пробу, и он дал бы распоряжение в синтетическую группу прислать мне вторую».
«Может быть, вы так и сделали? — спросил следователь. — Попросили, а вам не прислали?»
«Нет, я не просила».
«Вы могли сейчас об этом забыть, — настаивал следователь. — Вы доложили Соколову о результатах первой пробы, они, возможно, в общем были удовлетворительны, но вам хотелось ещё раз проверить себя, вы знали, что речь идёт о судьбе, о жизни человека, лётчика. И вы попросили, пусть не настойчиво, пусть как бы между прочим…»
«Если бы я это сделала, — возразила Оля, — то мне немедленно была бы прислана вторая проба. Соколову достаточно было бы и тени моего сомнения».
«Да, — усмехнулся следователь, — если бы он не был мерзавцем и врагом народа».
Оля вскочила, но следователь ударил кулаком по столу, приказал ей сесть и стал читать длинный документ, из которого следовало, что Арсентий Павлович Соколов, утаивший, что его троюродный брат был осуждён в тридцать седьмом году как враг народа, сам является иностранным агентом, завербованным ещё в начале войны, что, выполняя приказания своих хозяев, он сознательно изготовил недоброкачественную партию нового топлива, использование которого неминуемо должно было повлечь катастрофу…
После этого следователь усадил Олю за стол, дал ей стопку бумаги и сказал, чтобы она написала своё объяснение по поводу всего того, что произошло, и дала бы надлежащую характеристику Арсентию Павловичу Соколову…
— …Уже гораздо позже мне довелось прочесть это объяснение, — продолжал Соколов. — Оно было очень короткое — на одной стороне листа. Оля писала, что полностью уверена в своём заключении, что она исключает возможность вредительства при изготовлении большой партии топлива, считает Арсентия Павловича Соколова преданным советскому строю человеком, который открыл ей путь в послевоенной жизни, помог найти цель, ради которой радостно жить и работать. И всё то, что она услышала от следователя, представляется ей трагической, но безусловной ошибкой. Она высказывала мнение, что гибель самолёта и лётчика произошла от причин, не имеющих отношения к топливу… И тогда началась борьба между Олей и следователем. Я смог проследить за всеми коллизиями этой борьбы, когда меня впоследствии ознакомили с протоколами её допросов.
Следователь угрожал — и не без основания, — что может немедленно арестовать её как человека, производившего основную пробу этой партии топлива.
Оля не могла не понимать опасности своего положения. Однако она, безвестная лаборантка, бывшая фронтовичка, не нужна была следователю в качестве обвиняемой. Но как свидетельница Оля могла бы стать для него находкой. Подумать только: простая русская женщина, орденоносец, фронтовичка, свидетельствует против главного обвиняемого. Но она отвечала: «Нет!»
Она спасла меня, Оля Миронова. Поединок со следователем длился около полугода. Её вызывали в Большой дом, иногда каждый день, потом оставляли в покое на неделю, другую, потом вызывали снова и снова. Каждый раз, входя в кабинет следователя, она имела все основания считать, что на этот раз не вернётся домой. Но без её «да» следователь не мог эффектно завершить моё дело. Он был, видите ли, «законник». Теперь известно, что некоторые его коллеги прекрасно обходились без подобной юриспруденции… Весь этот кошмар кончился весной тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Вновь назначенная комиссия пришла к заключению, что причиной катастрофы была неисправность в двигателе. Топливо, над созданием которого так самоотверженно трудилась и Оля, стало использоваться в нашей реактивной авиации… Подумать только, как просто были разрублены удавные петли и гордиевы узлы клеветы. Но для того, чтобы это произошло «просто», как само собой разумеющееся, нужно было, чтобы партия сказала: «Так дальше продолжаться не будет!»
Соколов умолк.
Они сидели на скамейке в маленьком, пустынном садике за институтским зданием. Шум улицы едва доносился сюда.
Некоторое время оба молчали. Наконец Завьялов спросил:
—‑ Ну, а потом? Вы встречали Олю потом?
Соколов печально покачал головой.
— В том-то и дело, что нет! Выйдя на свободу, я тотчас же пошёл в институт и узнал, что недавно произошло разукрупнение, что на базе нашего института создано два, и второй, целиком предназначенный для решения проблемы ракетного топлива, переведён из Ленинграда. Что ж, это вполне естественно: задачи, стоящие перед страной в этой области, просто необозримы. Оля уехала с тем, новым институтом. А теперь вот что. Вы не задали мне один естественный вопрос, — неожиданно сказал Соколов.
— Какой? — насторожился Завьялов.
— Вас не удивило, почему я всё это вам рассказал? Ведь я вас совсем не знаю. Чем вы объясните это? Старческой болтливостью? Подождите, не прерывайте меня. Да, мне хочется говорить обо всём этом. Ещё и ещё раз. Я хочу говорить! И сознание, что сейчас можно прямо и безоговорочно называть чёрное чёрным, а белое белым, радует меня, придаёт силы, молодость, если хотите! Вам это понятно? И ещё другое… Дело в том, что я так и не увидел Олю, когда вернулся. Я не знаю, где она сейчас. Но вы… вы найдёте её! Я это знаю. Уверен в этом. Достаточно было увидеть вас тогда, в той комнате, чтобы понять, что вы найдёте её. Так вот, скажите ей, что человек, для которого она… — Соколов внезапно замолчал. Глаза его сузились, точно от яркого света, отчётливо выступили красные прожилки на щеках. Он отвернулся.
— Хорошо, — сказал Завьялов, осторожно прикасаясь к руке Соколова, — я всё понял. Я передам ей ваш привет. Скажу, что вы помните о ней. Я ничего не забуду.
Они оба поднялись со скамьи.
— Куда же мне теперь идти? — как бы про себя произнёс Завьялов. — К кому? Как найти тот институт?.. Послушайте, — вдруг вспомнил он, — вы упомянули о каком-то генерале, который рекомендовал вам Олю? Где он? Вы знаете его?
— Да, да, конечно, — спохватился Соколов, — его фамилия Осокин, генерал Осокин. Только… я его уже давно не видел. Раньше мы встречались, так сказать, по служебной линии. Он имел отношение к авиации и — косвенное — к нашему институту. Его зовут Иван Фёдорович…
— Вы знаете его телефон, место службы? — нетерпеливо спросил Завьялов.
— К сожалению, нет. Кажется, он уже вышел в отставку…
— Я попытаюсь разыскать этого генерала, — решительно заявил Завьялов. — На дне морском, а достану. В конце концов генерал не пылинка.
— Желаю вам счастья, — сказал Соколов. — И… я прошу вас…
— Да, да, я ничего не забуду. Спасибо вам.
— За что же, собственно?
— За Олю. За то, что вы рассказали о ней. Я ничего не забуду.
Осокин
— Моя фамилия Завьялов. Я звонил вам по телефону… Вы разрешили прийти.
Высокий, грузный, седой человек стоит на пороге. Он в гражданских брюках на подтяжках, в домашних туфлях и белой рубашке с расстёгнутым воротом.
— Генерал Осокин?
— Я Осокин, Иван Фёдорович.
Завьялову хочется тут же, не тратя времени, сказать: «Я насчёт Мироновой. Ольги Мироновой… Вы знаете, где она сейчас?..» Но он молча пожимает протянутую ему Осокиным руку и сам не замечает, как становится в положение «смирно».
— Проходите, — говорит Осокин. — Осторожно. Тут у нас беспорядок.
Действительно, беспорядок. В коридоре вдоль стен стоят стопки перевязанных верёвками книг. Раскрытый ящик доверху набит стружками. На стенах несколько темных квадратов и прямоугольников — следы недавно снятых картин.
Он идёт за генералом мимо закрытых дверей. Из-за одной доносится стук молотка. «Зачем тратить время, зачем? — мысленно обращается к Осокину Завьялов. — Мы можем поговорить здесь в коридоре, всего несколько слов: «Я разыскиваю Ольгу Миронову. Вы знаете, где она?..»