После того, как Прохорова села в машину, Завьялов последовал за ней безотчетно, словно по инерции. Прохоровой было явно нехорошо, она едва не теряла сознание, нельзя было оставлять ее одну в таком состоянии. Да и шофер был грубиян.
Прохорова, очнувшись, назвала адрес, и машина помчалась по Ленинградскому шоссе. Прохорова сидела в левом углу и пристально глядела в одну точку, на блестящую никелированную пепельницу, укрепленную на спинке сиденья шофера. Машина между тем уже обогнула Белорусский вокзал и ехала к улице Красина. Через несколько минут она остановилась у одного из только что отстроенных домов. Строительный мусор еще лежал перед подъездом, собранный в кучи.
Завьялов полез в карман за деньгами и, протягивая через опущенное стекло десятку, сказал водителю:
— На, держи.
Тот опасливо покосился на Прохорову, но она уже выходила из машины.
— Ладно, ладно, держи! — повторил Завьялов, бросил деньги на шоферское сиденье и вышел следом за Прохоровой. — Ну, вот и приехали, — сказал он. — Теперь вы дома. Надеюсь, все будет хорошо.
Прохорова, видимо, не слышала. Она почти бежала к подъезду, и Завьялов уже решил повернуть назад, когда ему снова показалось, что шаги Прохоровой стали неверными и она вот-вот упадет, как тогда, в коридоре. Он поравнялся с ней, подхватил под руку, спросил:
— Вам плохо? На каком этаже квартира? Лифт есть?
— Извините, — сказала Прохорова, задыхаясь, — у меня астма. И с головой неладно… кружится… Четвертый этаж. Если не трудно, проводите меня.
Кабина лифта была где-то наверху. Прохорова метнулась к лестнице.
— Подождите лифт! — уговаривал ее Завьялов, но она ответила: «Нет, нет! Скорее!» — и, тяжело опираясь на руку Завьялова, упорно стала подниматься по лестнице.
Четвертый этаж. Прохорова нажала кнопку звонка и одновременно постучала… Через минуту дверь открылась. Пожилая женщина стояла на пороге.
— Лиза… Где Лиза?.. — спросила Прохорова.
— Клавдия Михайловна, дорогая, не волнуйтесь… В больнице она. Маленького сейчас «Скорая» увезла, и Лиза с ним… А меня попросила вас подождать…
— Что с Колей? — допрашивала Прохорова. Она тяжело дышала.
— К полудню ему худо стало. Посинел весь, плачет. Лиза — в аптеку, а я с Коленькой… Потом ему лучше стало, а через час опять… пена на губках-то, дрожит весь… Лиза «Скорую» вызвала. Врач приехал, говорит: немедля в больницу. Минут пять прошло всего-то, как уехали…
— В какую больницу, в какую?!
— Не знаю я, Клавдия Михайловна, в суматохе-то и не спросила. Так ведь Лизонька там с ним, не один он.
— Вам надо сесть, успокоиться, выпить воды, принять какое-нибудь лекарство, — твердо сказал Завьялов. — Есть лекарство у вас?
— И правильно, и правильно, — затараторила женщина, — вы уж поухаживайте за ней, не бросайте. А я побегу, муж, наверное, пришел, голодный сидит! Не убивайтесь, родненькая, все хорошо будет…
Она боком выскользнула из передней.
Следом за Прохоровой Завьялов вошел в небольшую комнатку. Здесь сильно пахло лекарствами. На маленьком круглом столе, стоящем посередине комнаты, Завьялов увидел клочки ваты, раскупоренный аптечный пузырек, разбитые стеклянные ампулы. У стола, прямо на полу, тазик с водой, на спинке стула смятое полотенце.
Прохорова, не снимая берета, тяжело опустилась в мягкое кресло. Ее глаза были закрыты. Она все так же тяжело дышала.
— Ну, где же ваше лекарство? — громко спросил Завьялов. — Скажите, я найду.
Прошло несколько секунд, может быть, минута, она открыла глаза, посмотрела на растерянного Завьялова и тихо спросила:
— Почему на свете так много злых, жестоких людей? Почему?
— Все-таки их меньше, чем хороших.
— Я всю жизнь тоже так считала… — Прохорова медленно покачала головой.
Внезапно она резко встала. Очевидно, приступ астмы прошел. Быстрым движением Прохорова сняла берет, бросила его на стол.
— Как узнать, в какую больницу их увезли? — спросила она. — У нас еще нет телефона. Дом новый.
— Позвоним из автомата. Только куда? В «Скорую» или в «Неотложную»? Можно, конечно, позвонить в оба места. Но я думаю, надо немного подождать. Эта женщина сказала, что машина только что уехала. Что с ребенком? Он давно болен? Сколько ему?
— Он родился месяц назад. И весь этот месяц мы пытаемся спасти его. Неделю назад нам казалось, что он будет жить, что все пошло на лад. Лиза вернулась с ним из роддома… А теперь…
Прохорова отвернулась к стене и зарыдала. Она плакала почти беззвучно, и Завьялову казалось, что ей стоит огромных усилий заглушить слезы.
Он подошел, встал за спиной Прохоровой и проговорил как можно убедительнее:
— Я вас почти не знаю, но почему-то убежден, что вы сильный человек. Наверно, вы видели в жизни немало горя. Да и работа ваша такая, что…
— Нет! — неожиданно громко воскликнула Прохорова и резко повернулась лицом к Завьялову. — Нет! Моя работа хорошая, радостная, добрая работа! Я вас спросила, почему на свете так много злых людей, — вы думаете, это были мои слова? Нет! Это Лиза меня так спросила вчера ночью. А я ей ответила так же, как вы мне сейчас: неправда, хороших больше, гораздо больше! А теперь? Что я отвечу ей, если малыш умрет?
Завьялов молчал. Ему было ясно, что за всем тем, что говорила сейчас Прохорова, скрывалось какое-то еще более сильное горе, а не только внезапная болезнь ребенка. Но было бы неуместно, бестактно лезть в душу этой женщины, которую он, в сущности, не знал.
— Всегда надо надеяться на лучшее, — сказал Завьялов, понимая, что произносит стертые слова. — Ребенок под наблюдением врачей, мать — рядом с ним. Уверен, все будет хорошо.
Но Прохорова как будто и не слушала его. Она вся была во власти своих мыслей, далеких от того, что говорил Завьялов. И отвечала не ему, а себе самой или кому-то третьему, незримо присутствующему в этой комнате.
— Раньше злые люди были незаметнее, — продолжала она, — они и злыми-то не всегда считались… А теперь вот со зла сорвали все маски. Злых стало не больше, а меньше, только они голые теперь, вот и бросаются в глаза… Это я Лизе всю ночь говорила.
Тут она точно очнулась и сказала, глядя на Завьялова:
— Простите меня, пожалуйста. Мне стыдно, что' я заставила вас возиться со мной… Но без вас я и впрямь не добралась бы…
— Ну что вы, что вы! — забормотал Завьялов. — Может быть, мне все-таки пойти позвонить по телефону?
— Нет, нет, я сама. Это прошло. А вы идите. Спасибо вам. Большое спасибо!
Она протянула Завьялову руку. Он пожал ее тонкие, сухие пальцы.
— Подождите! — остановила его Прохорова. — Я хочу вам сказать… Насчет Астрахани. Мы уже сделали запрос. Тотчас же, как получили ответ из министерства. Только почтой. У нас не хватает средств на телеграммы. Если хотите, вы можете сами телеграфировать туда. Адрес вы запомнили?
— Советская, пятнадцать, квартира один, — автоматически ответил Завьялов. — Я туда поеду.
— Зачем же? Сначала дайте телеграмму. В домоуправление. А теперь идите. Еще раз спасибо вам.
Завьялов шел по улице Горького вниз, к Центральному телеграфу. Он весь еще был под впечатлением случившегося. Нет, конечно, дело не только в болезни ребенка, хотя и само по себе это может привести человека в отчаяние. Странная женщина эта Прохорова… По первому впечатлению — сухарь. Конечно, от горя и сухарь может размягчиться… Но в такую минуту она вспомнила об Астрахани.
Втроем с дочерью и внуком живет она в этой квартирке. А муж? А где муж ее дочери? Почему о нем она не сказала ни слова? Где он? В отъезде? Или вообще его нет?
Он медленно шел по улице Горького. Ярко светило солнце. На тротуарах густые толпы.
Ну, вот и телеграф. Судорожно вздрагивает минутная стрелка на белом циферблате. У широких ступеней, ведущих к застекленным дверям, толпятся юноши, девушки… Излюбленное место свиданий.
Завьялов поднялся по ступеням.
9. «Говорит Лена!»
Это был один, из самых мрачных вечеров после возвращения Завьялова в Москву. Он приехал полный надежд. И все они рушились одна за другой.
В последний раз — это было позавчера — Коростылева дала понять Завьялову, что сделала все, что было в ее силах, и больше звонить ей бесполезно. Разумеется, она попыталась утешить его, сказала, что будет продолжать наводить справки и если что-нибудь выяснится, позвонит сама или напишет Завьялову…
Но он понял, что за этими словами Коро-стылевой не стоит ничего, кроме сочувствия. Итак, он потерпел неудачу в редакции, ему пока еще ничем не помог отдел розыска, и единственным реальным результатом поисков была бумага из Министерства обороны, подтверждающая смерть Ольги.
Последняя надежда оставалась на ответ из Астрахани, на оплаченный авансом телеграфный ответ, которого Завьялов ждал уже пять дней..
Наступили сумерки, когда он вернулся домой. Виктора не было, он еще с утра предупредил Завьялова, что вернется не раньше одиннадцати. Предстоял длинный, пустой вечер. Завьялов сидел в одиночестве… Внезапно у входной двери раздался звонок.
Почтальон. Завьялов взял из его рук телеграмму, расписался в получении, распечатал бланк…
А потом он сидел у стола и тупо, все еще не отдавая себе полного отчета в случившемся, неотрывно глядел на две скупые строки, напечатанные на сером телеграфном бланке:
«МИРОНОВА ЕВДОКИЯ НИКОЛАЕВНА УМЕРЛА 1952. СОВМЕСТНО ПРОЖИВАЮЩИХ РОДСТВЕННИКОВ НЕ ИМЕЛА. УПРАВДОМ КОСИЧКИН».
Значит, все. Идти больше некуда, некого спрашивать, некому посылать телеграммы.
Это конец. Оли нет. Он ошибся. Не. она смотрит на него с этой фотокарточки. Те, кто сгорает в воздухе, не воскресают. Это не Оля стоит на снегу среди незнакомых людей. Не она. Это чужая женщина. Просто очень похожа на Олю. Только похожа!
Рука Завьялова тянется к фотокарточке. Ему хочется разорвать ее, смять, чтобы никогда больше не видеть. Он не хочет смотреть на эту чужую женщину, посмевшую быть настолько похожей на Олю, что разбудила в нем надежду и так жестоко обманула его.
Но в следующую секунду Завьялов в испуге отдергивает руку. Он должен быть благодарен чужой женщине. Ее существованию он обязан тем, что прожил три недели, наполненные счастьем, тревогой и ожиданием. Он убедился, что еще не совсем разучился жить, что способен ощущать прилив сил и может к чему-то стремиться.
«Способен»… «может»… «стремиться»… Но зачем все это теперь?
«Надо все забыть. Далекий астраханский управдом Косичкин, ты поставил крест на всех моих надеждах! После листка папиросной бумаги со штампом Министерства обороны оставалась последняя надежда, зыбкая, почти неуловимая, как облачко, как дымок в безветренный день. И ты с ней покончил. Дунул — и ее нет. Сел за свой управдомовскии стол, дал очередное поручение слесарю, водопроводчику, дворнику, кому-то пообещал починить крышу, кому-то отказал в ремонте за счет домоуправления, а потом вспомнил о моей телеграмме с оплаченным ответом и написал: «Умерла… Родственников не имела…» Как говорится, вопрос исчерпан. Значит, все останется по-старому».
Звонит телефон.
— Говорит Лена!
— Простите, кто?..
— Я так и думала, что мне не следовало звонить. Тем более что вы все это время не сочли нужным дать о себе знать. Ну, теперь, по крайней мере, догадываетесь, кто говорит?
Лена? Ах, ну конечно, она, Лена. Рижское взморье. Все возвращается на свое место. Все!
— Здравствуйте, Лена.
— Ну, слава богу!
У нее красивый голос. Особенно по телефону. Низкий, но мягкий. Она продолжает:
— Конечно, мне не следовало звонить. Но, честно говоря, я очень любопытна. Вы считаете это пороком?..
Завьялов молчит.
— Да? Ну, значит, у меня одним пороком больше. Мне просто интересно узнать, как вы живете. Надеюсь, что та таинственная история благополучно закончилась?.. Почему вы молчите?
— Да, Лена, история закончилась.
— Вы говорите это таким странным тоном… Или я отвыкла?
— Наверно, отвыкли.
— Но мне не хочется отвыкать! Послушайте, Завьялов, вы, кажется, живете у Никитских?
— Да.
— Видите, я запомнила! Я вообще помню все, что мы говорили друг другу. А вы?.. Ну, почему опять молчите?
— Я слушаю вас, Лена, внимательно слушаю,
— Тогда у меня предложение. Я сейчас в Кисловском переулке. Хотите, забегу вас проведать?
— Приходите, — отвечает Завьялов и вдруг неожиданно для себя повторяет громко, настойчиво, злобно: — Приходите! И поскорее!..
— Ах, как строго, товарищ майор] Если вы так нетерпеливы, то почему же молчали почти целый месяц?
— Мы поговорим об этом при встрече. Приходите! Вы знаете адрес?..
Лена пришла через десять минут. На ней было светлое с низким вырезом платье и, как все ее платья, плотно облегало тело, так, будто она в нем купалась, а потом сушила на себе, не снимая.
Вот Лена движется по комнате, вот положила на письменный стол свою длинную сумку и стала стягивать с рук тонкие красные перчатки. Завьялов смотрел на нее и думал: «Все по-старому. Вот оно и вернулось, это старое. Тут как тут. Можно ни о чем не думать. Все происходит само собой. Хоть и всегда остается расстояние. Ничтожно малое, как толщина листа бумаги, но остается. При самых крепких объятиях. При самых неистовых ласках. Никогда не бывает, чтобы «я» и «ты» слились, стали единым. Остается расстояние. Его никогда не преодолеть. Да и не хочется».
— Во-от, значит, как вы живете!.. — сказала Лена, садясь в кресло у радиоприемника. — Совсем, совсем один?
— Сейчас не один, гостит родственник. Из Ленинграда.
Он подошел, присел на край кресла и провел рукой по светлым, блестящим волосам Лены.
— Ну, подождите же! — сказала она и чуть отклонила голову. — Принесите мне стакан воды, я хочу пить.
«Глупый, старый прием!» — сказал про себя Завьялов, но встал, пошел на кухню и открыл кран.
«Как легко все возвращается, — еще раз подумал он, — все, чего не очень ждешь и не очень хочешь. Как прилив на море. Вода возвращается и заливает то, что ненадолго открыла глазам людей. Песок, нежный, как кожа ребенка, окаменевшие куски дерева, которые, может быть, когда-то были кораблями… А потом снова все заливает вода. И остается лишь берег, знакомый, исхоженный, истоптанный тысячами ног».
— Где же вода, Завьялов? — раздался голос Лены. — Вы, очевидно, наливаете не стакан, а целое ведро?
Ну, конечно, Завьялов вообще забыл подставить стакан. Струя воды льется впустую, и брызги разлетаются во все стороны.
Он торопливо прикручивает кран, чтобы уменьшить напор воды, и подставляет под струю стакан…
Лена делает маленький глоток и ставит стакан на стол.
— Ну, а теперь давайте поговорим, — объявляет она. — Меня мучает любопытство. Что тогда все-таки произошло?
Завьялов стоит у стены напротив Лены, смотрит на ее длинные загорелые ноги и думает: «Если бы она меньше говорила! Если бы она совсем не говорила, совсем!»
— Ну, я вас слушаю! — настаивает Лена. «Что ж, видимо, и через это надо пройти», — мысленно произносит Завьялов, а вслух:
— Произошла ошибка, Лена. Недоразумение. Теперь все разъяснилось.
— Какая ошибка?
— В конце концов это все равно! — резко отвечает Завьялов.
— Нет, не все равно!
Она спрашивает настойчиво. Видимо, решила добиться ответа. Там, на взморье, она шла на уступки. Она хотела удержать его любой ценой. Покорностью, готовностью со всем соглашаться, ни о чем не спрашивать.
Но это не помогло. Он уехал. А теперь вот смотрит на нее так же, как тогда, на взморье, как смотрел раньше, до того, пока не случилась «история». Что ж, сегодня на нашей улице праздник.
Завьялов снова подходит к Лене, присаживается на подлокотник кресла и кончиками пальцев дотрагивается до ее тонкой шеи.
Она не отстраняется, но и не делает движения навстречу ему.
— Итак, я слушаю.
— А разве это так необходимо, чтобы я говорил?
— Да, — холодно отвечает Лена.
«Хорошо, — думает Завьялов, — я ей отвечу. Я скажу. А потом можно все забыть. На полчаса».
— Хорошо, — говорит Завьялов, — я объясню. Тогда мне показалось, что я увидел в журнале фотографию человека, который погиб на фронте.
— Это неправда, Завьялов. Вы же говорите, что он погиб? Как же могли его сфотографировать?
— Я подумал, что, может быть, произошла ошибка и он жив.
— Кто этот человек? Ваш родственник?
— Нет. Просто знакомый.
— И ради этого ты бросил меня одну там, на взморье?
— Тогда я не мог поступить иначе, Лена. Это было сильнее меня.
— И, очевидно, сильнее меня?
— Ты здесь ни при чем.
Он кладет руку на ее шею. Его рука ощущает кожу, гладкую, как песок, как прохладный песок после отлива. Она чуть запрокидывает голову.
Полузакрыв глаза, Лена говорит:
— Это было ужасно, когда ты уехал. Я ходила точно неприкаянная. И все, кто раньше нас видел вдвоем, смотрели на меня с жалостью. Я ненавижу, когда меня жалеют. Когда думают, что меня бросили…
Она еще сильнее запрокидывает голову. Ее волосы касаются его руки.
Завьялов встает и протягивает ей руки. Сейчас и она протянет ему свои, и тогда все исчезнет, все сузится, как на экране внезапно испортившегося телевизора, все будет становиться уже и уже, пока от изображения останется всего лишь одна полоса. А потом и она вспыхнет и исчезнет, и экран сделается гладким, мертвым. И тогда забудется все.
Но Лена еще не протягивает ему руки навстречу. Ей хочется поговорить.
— Мне пришлось выдумывать. Уверять, что тебя срочно вызвали. Мне никто не верил. Я видела это по их лицам. Особенно по лицу бухгалтера, твоего соседа по комнате… Скажи, ты по крайней мере жалеешь, что все так нелепо получилось?
— Жалею! — говорит Завьялов громко и злобно.
— Подумай, мы могли бы еще пожить там, на взморье, а не задыхаться в московской духоте. Могли бы купаться. Вечерами гулять по пляжу. Бродить по дюнам… Ты помнишь все это?
— Помню. Дай руки…
Звонит телефон. Завьялов даже не оборачивается к аппарату.
— Подойди же к телефону, — говорит Лена.
— Не хочу. Дай руки…
Но она отводит их, продолжая говорить:
— Послушай, а мы не могли бы поехать куда-нибудь еще? Хотя бы на две недели. Ну, на десять дней! Мы могли бы махнуть в Сочи, к морю. Или нет, лучше в Бакуриани… Я там никогда не была. Говорят, там и летом можно ходить на лыжах. Я видела недавно снимок в «Огоньке». Лето, солнце и снег, можно ходить на лыжах чуть ли не в купальном костюме… Поедем? Или в крайнем случае под Москву, куда-нибудь к реке…
— Хорошо, мы поедем. Ну, дай же руки. Но Лена закидывает руки за голову и смотрит прямо в глаза Завьялову.
— Подожди, — говорит она, — ведь это от нас никуда не уйдет. Мне что-то грустно стало. С чего бы это? — усмехается она. — Не знаешь? И я не знаю. Нет, вру, я-то знаю… Женился бы ты на мне, Завьялов…
В недоумении он отступает на шаг.
— Ну, ну, не удивляйся и не пугайся, пожалуйста, — говорит Лена, — шуток не понимаешь… А может быть, я и не шучу.
— А зачем тебе выходить замуж? — стараясь говорить в том же тоне, что и Лена, замечает Завьялов. — К чему?
— Ах, не ходите, девки, замуж, замужем невесело… — медленно, как бы про себя, говорит Лена и снова усмехается. — А что весело? Ты знаешь, что весело?
— Царство божие внутри нас, — тоже с усмешкой отвечает Завьялов. — Впрочем, мы еще успеем поговорить об этом.
— Нет, не успеем. Я знаю, что глупо с моей стороны…
— Что глупо?
— Ну, весь этот разговор. Только мне вдруг стало грустно. Можешь себе представить такую нелепость, а? Послушай, Завьялов, я действительно очень хочу выйти замуж.
«Но при чем же тут я?» — чуть было не вырвалось у Завьялова. Но вместо этого он сказал:
— С твоей внешностью это, думаю, не проблема.
— Утешаешь? Нет, Завьялов, что-то случилось со мной. На мне уже никто не женится. И ты был бы дураком, если бы женился. Впрочем, нет. Это было бы очень умно. Настолько умно, что даже такому умному, как ты, не под силу. А я была бы тебе хорошей женой, знаешь?
— Может быть, мы все-таки отложим этот разговор? — нетерпеливо сказал Завьялов.
— Нет. Мы его просто прекратим. Я знаю, что мне сейчас полагается делать. Протянуть тебе руки, встать, и ты поведешь меня вон в ту дверь, а там у тебя кровать или, может быть, тахта, я не успела разглядеть. В общем-то, ты, конечно, прав. Только на меня какая-то дурь напала. Дурь или тоска. Мне хочется поговорить. Еще пять минут. Можно? Завьялов пожимает плечами.
— Я ведь была замужем. Три раза, вот я какая прыткая! Знаешь, кто был мой первый муж? Генерал. И дома у нас бывали генералы, директора, начальники главков, даже два министра… И вое они с удовольствием женились бы на мне. Даже те, что уже были женаты. Бросили бы жен — и ко мне. Не веришь? Я проверила. Когда моего мужа разжаловали и выгнали из партии за то, что он слишком уж набарахолился в последний год войны, он сам от меня ушел. Видно, считал, что без золотых погон и партбилета не имеет права связывать мою жизнь. Вот тогда я и вышла за другого. Он был энкаведешник. Крупный. Только у них там произошла какая-то заваруха, и его посадили. Я все время жила точно на чемоданах. Со всеми, кто у нас бывал, непременно что-то происходило. Кого-то снимали, кого-то сажали, кто-то получал выговор и отсылался на периферию. Все много пили, работали ночами и не были уверены в своем завтрашнем дне. Надо было приспособиться ко всему этому, и я приспособилась. Когда мой генерал смылся, я сказала себе: «Раз!..» — и вышла замуж за другого. Когда его замели, я сказала: «Два!..» — и вышла за третьего. Он был начальником главка. Я прожила с ним два года, и, представь, его не успели ни снять, ни посадить. Он погиб в автомобильной катастрофе. Это случилось в конце пятьдесят третьего. Мне было его очень жалко. А потом я успокоилась: ведь жизнь есть жизнь — и сказала: «Три!..» Вот тут-то произошла осечка. Осмотревшись, я увидела, что никого поблизости нет. Раньше мне достаточно было закрыть глаза, сказать: «Раз!..» — снова открыть глаза и увидеть, что рядом уже кто-то стоит готовенький и ждет меня. А на этот раз никого. Осечка. Что-то случилось с людьми. Что-то переменилось. Сама не знаю что. Вдруг оказалось, что я никому не нужна. Все как-то успокоились… Тебе надоело меня слушать?
— Нет, почему же?
— Веселенькая история, правда? Никто не хочет на мне жениться. Переспать — это пожалуйста. А жить с такой красивой, такой умной, такой многоопытной женой не хотят. И это, когда выяснилось, что я умею даже стирать белье и мыть полы! Очень странно… Ну вот, а теперь все прошло. И хватит философствовать, пора целоваться.
Лена медленно протягивает Завьялову руки. Он привлекает ее к себе, и она встает, он кладет руки на ее голые покатые плечи.
— Подожди, я сотру краску с губ. Ненавижу, когда краска размазывается.
Она освобождается от его объятий, поворачивается к столу, где лежит ее длинная зеленая сумка, и взгляд ее падает на фотоснимок.
Лена разглядывает его и в то же время открывает сумку, вынимает из нее кусочек ваты и зеркальце.
— Что за странный снимок? — равнодушно спрашивает она, тщательно стирая краску с губ и время от времени поглядывая в зеркальце. — Ты здесь тоже изображен? Нет, что-то не вижу. Какие серые люди!.. Где это снято?
— Не знаю, — глухо отвечает Завьялов. Она в последний раз проводит ваткой по
своим побледневшим губам, кладет окрасившийся комок ваты и зеркальце в сумку и оборачивается к Завьялову.
Но его нет на прежнем месте. Он стоит у противоположной стены, вполоборота к окну. И по тому, как он стоит, по внезапно изменившемуся выражению его лица, по тому, что он отошел от нее, а теперь не делает ни шага к ней, Лена чувствует: что-то произошло.
Еще минуту назад она, каждой частичкой своего многоопытного, отзывчивого тела ощущала его желание, его нетерпение. А теперь она чувствовала себя так, будто с ней сыграли злую шутку, завязали, как в детской игре, глаза платком и заставили идти, а потом под громкий смех присутствующих сняли повязку, и она поняла, что шла некрасиво, неуклюже и совсем не в ту сторону, куда надо было идти.
— Ну… где же ты? — неуверенно произносит она.
Завьялов не делает ни одного движения.
— Это была ошибка, Лена, — говорит он чужим голосом, — мы напрасно встретились.
— Напрасно? — растерянно спрашивает Лена. — Ты же хотел меня видеть!
— Я сказал тебе неправду. Я не хочу тебя видеть. Мы никуда не поедем. Ни в Сочи, ни в Бакуриани, ни к реке. Никуда. Теперь я это знаю наверное. И я не должен был приглашать тебя сюда. Но ты тут не виновата. Во всем виноват я. А теперь тебе лучше уйти.
Он, кажется, попросту выгоняет ее? Глаза Лены наполняются слезами. От обиды, от неожиданности, от жалости к самой себе.
Однако она пытается взять себя в руки. Даже улыбается — невеселая, вымученная улыбка…
— Это уже что-то новое в моей биографии, — говорит Лена. — Можно не хотеть на мне жениться, но не желать лечь со мной в постель?!
Тогда Завьялов подходит к ней. Кладет руки на ее обнаженные плечи. Нет, нет, она чувствует, понимает: это совсем не мужское прикосновение. У него чужие руки.
— Я не думал, что так получится, Лена, — снова говорит он, глядя на нее потухшими, равнодушными глазами. — Просто переоценил себя. Хотел себя заставить. Перебороть. Ноне могу. Прости меня.
Она резким движением сбрасывает с плеч его руки.
— Ты… ты жалкий неврастеник! — еле выговаривает Лена, задыхаясь от возмущения. — Я первая пошла тебе навстречу… позвонила по телефону… Зачем же ты позвал меня? Зачем?
Он молчит. Внезапно ее осеняет догадка.
— Послушай, — спрашивает она, — этот человек… ну, который будто бы жив… Это женщина?
— Я не хочу… Я не могу говорить об этом.
— А я хочу? Я могу? — воскликнула она, стараясь вложить в свой голос всю силу горечи. — Это только тебе доступны тонкие эмоции? Конечно, тебе все можно, все позволено! «Приходи», «уходи», «давай расстанемся». Я все время должна конкурировать с каким-то призраком, с привидением, и ты даже не соизволишь сказать, кто она!.. Кто, кто эта женщина? Слышишь, я тебя спрашиваю! Может быть, ты ждешь ее сегодня вечером, когда я Уйду?
— Я не жду ее.
— Ты еще позовешь меня, позовешь! Сейчас модно оживлять мертвецов, я знаю. Время такое! Все хотят все исправить, вернуть исчезнувших, а даже могил их нет на земле…
«Нет, нет, — сказал про себя Завьялов, — ты лжешь! Это не мода, и усилия не тщетны. Надо все исправить, вернуть тех, кого можно вернуть, и сохранить память о тех, кого вернуть уже нельзя! Оля зовет меня, живая или мертвая, она не за спиной, а там, впереди…»
— Молчишь? — возмущенно говорит Лена. — Нет, отвечай: зачем ты позвал меня?
— Ты сама сказала, что хочешь ко мне зайти.
— Ах, ты еще и попрекаешь меня!
— Не надо, Лена…
— Что, что не надо? Да, я хотела видеть тебя, хотела, потому что верила, что все же нужна тебе. А ты… ты просто больной человек, ты болен! Подожди, настанет день, и ты сам будешь умолять меня вернуться! Тебе надоест жить с твоими призраками. Но тогда будет поздно. Ты можешь понять это слово: «поздно»?
— Да, я могу понять это слово, — послушно и устало говорит Завьялов.
— Тогда оставайся один. Я ухожу. Ты видел меня в последний раз!
Она резкими движениями хватает свою сумочку, свои красные перчатки, идет к двери. Завьялов слышит, как она возится в передней с замком, но не может заставить себя сделать хоть шаг, чтобы помочь ей.
Наконец дверь хлопает с шумом. Ушла…
Завьялов подходит к открытому окну и смотрит: вот Лена выходит из подъезда, вот она останавливается, открывает сумочку, вынимает зеркальце, губную помаду и, держа сумочку под мышкой, делает два резких движения помадой вдоль губ.
Затем она идет через дорогу к бульвару, длинноногая, в тесно облегающем ее, западающем между ног платье, высокая, стройная, самая красивая и самая ненужная из всех женщин, которых когда-либо встречал Завьялов.
Тонкий луч света
Она уже скрылась за поворотом, а Завьялов все стоит и смотрит в окно. Еще несколько секунд он думает о Лене, представляя себе, как она идет сейчас по аллее бульвара к площади Пушкина, твердо ступая своими каблуками-гвоздиками, чуть покачивая на каждом шагу бедрами, и люди, сидящие на скамейках, провожают ее взглядами…
«Настанет день, и ты будешь умолять меня вернуться…» Нет, Лена, не настанет этот день. Кто-нибудь другой позвонит тебе по телефону. Или ты кому-нибудь позвонишь…
Завьялов смотрит на поток машин, на ежеминутно вздрагивающую стрелку электрических часов, на вспыхивающие и гаснущие огни светофора: красный, желтый, зеленый… желтый, красный, снова желтый, зеленый…
Уже зажглись уличные фонари. Очередь у тележки с газированной водой то выстраивается, то исчезает.
Вот идет какой-то военный. Отсюда, из окна, не видно, сколько звездочек у него на погонах. Молодой. Наверно, лейтенант. Доходит до угла, сворачивает на бульвар. А вот парочка. Он в клетчатой рубашке навыпуск. Рукава чуть подвернуты. Она в светло-сером пыльнике и в босоножках. Эти, наверно, на бульвар. Нет, свернули. Переходят дорогу. Значит, в кино повторного фильма. Идет старик, белая бородка клинышком, очки, просторный пиджак из легкой белой материи. Наверно, профессор. Такими их показывают в театрах. А может быть, и вовсе не профессор, а бухгалтер на пенсии. Этот, конечно, на бульвар. Посидеть, пока совсем не стемнеет… Идет пьяный. Тычется в каждую дверь по очереди. Добирается до «Гастронома» и, наконец, исчезает в дверях. Этот недопил. Будет искать партнеров, чтобы взять «на троих»… Женщина с «авоськой». Мужчина в соломенной шляпе, с портфелем. Какая-то девушка… Смотрит на номера домов, разыскивает по адресу. Ну конечно, так. Взглянула на бумажку, которую держит в руках. Потом проходит с десяток метров. Снова поднимает голову, ищет номер дома. Запуталась… Идет обратно. Переходит дорогу как раз против окна, у которого стоит Завьялов. Может быть, крикнуть ей: «Эй, девушка, вам какой номер дома?» Она долго стоит посреди улицы, пережидая нескончаемый поток машин. Молоденькая. Лет девятнадцать на вид. Тоненькая, как стебелек. Платье в мелкий горошек. Вот наконец дождалась интервала, перебегает улицу…