— Гражданин, мы не разыскиваем знакомых. Отдел занимается розыском только прямых родственников. — Прохорова решительным движением придвигает к Завьялову его паспорт и бросает нетерпеливый взгляд на дверь.
— Но… но это моя… фактическая жена, — поспешно говорит Завьялов. — Из-за войны мы не успели оформить наш брак! Мы познакомились в 1941 году…
— Закон о признании только зарегистрированных браков вышел в 1944 году. У вас было время оформить свои отношения.
— Да, но…
Нет, он не может больше произнести ни слова. Только с ненавистью смотрит на эту костлявую женщину. Даже если бы он знал, что в ее силах найти Олю, и тогда не смог бы заставить себя говорить в эту минуту. Теперь голос Прохоровой доносится до него как бы из-за стены:
— и… мы не можем тратить время и средства на поиски просто «знакомых»…
Завьялов берет паспорт, сует его в карман. Резко встает, идет к двери. И вдруг снова слышит ее скрипучий, высокий голос:
— Вы, конечно, считаете, что я не права? Завьялов оборачивается. Он вдруг замечает
румянец на впалых щеках Прохоровой. От раздражения? От стыда?
— …Тысячи людей до сих пор не могут найти своих детей, отцов, матерей, — продолжает Прохорова, — а вы через двенадцать лет вдруг вспоминаете о какой-то своей знакомой! И вам кажется справедливым требовать, чтобы мы начали ее розыск, оторвали от дела десятки людей, расходовали наши и без того небольшие средства. И все это только потому, что вам показалось, будто вы увидели женщину, с которой были знакомы, просто знакомы пятнадцать лет назад! И вы считаете, что я не права?
— Я не задумываюсь над тем, правы вы или нет, — медленно отвечает Завьялов, — меня это не интересует. Но я хочу сказать: когда в самолете находится один из двух людей, которые полюбили друг друга, а потом в этот самолет попадает зенитный снаряд или его прошивает пулеметная очередь и он сгорает в воздухе… Я хочу сказать, что это достаточно уважительная причина, чтобы не зарегистрировать брак вовремя. Будьте здоровы!
|
|
— Подождите!
Он останавливается уже у самой двери.
— Вернитесь и сядьте, — говорит Прохорова. В ее голосе звучат властные нотки, и Завьялов возвращается, садится на стул.
— Расскажите все с самого начала, — говорит Прохорова, придвигает к себе лист чистой бумаги, берет остро отточенный синий карандаш. — Итак, Ольга Алексеевна Миронова?.. Она служила в армии? Звание, возраст, фронт, номер части?…
И Завьялов рассказывает ей все с самого начала. Ему очень трудно говорить, но, чтобы сказать «да», «она служила в армии», «да, в кадрах», назвать фронт и номер ее полка, чтобы произнести все это, ему не надо делать усилий. И он отвечает коротко, сухо, как на до^ просе. Вопрос — ответ, вопрос — ответ…
О большем Прохорова не спрашивает. Ее не интересуют чувства. Только факты. И даты.
Наконец Прохорова откладывает карандаш в сторону и говорит:
— Еще один вопрос. Не хотите — не отвечайте. Если Миронова, как вы уверены, жива, то, значит, самолет тогда не разбился. Или она спаслась каким-то чудом? Так?
— Очевидно, — соглашается Завьялов.
— Тогда почему же она вам не писала? Ведь до этого, по вашим словам, вы все время переписывались?
Опять этот проклятый вопрос!
— Меня продолжительное время не было в части, — говорит Завьялов, глядя вниз, на пол.
|
|
— Но ваши сослуживцы знали, где вы находитесь? Они могли бы переслать письмо.
— Туда, где я был, писем не посылают, — сказал Завьялов.
Она понимает его по-своему.
— Но из любой секретной командировки в конце концов возвращаются. Вот вы же вернулись. А писем от нее не было? Так?
— Так.
— Вам не приходило в голову, что это — осложняющее обстоятельство? Оно плохо вяжется с вашим предположением, что Миронова жива. Или…
— Я был на оккупированной территории, — резко говорит Завьялов, глядя прямо в глаза Прохоровой. — Товарищи думали, что меня уже нет в живых.
Ничего не отражается на лице Прохоровой, ни удивления, ни сожаления, ни осуждения.
— Так думали ваши товарищи, — невозмутимо повторяет она. — Но ведь Миронова не могла этого знать? Вы исключаете такую мысль: может быть, кто-нибудь из ваших друзей написал ей, что вы погибли?
Завьялов подумал немного.
— Исключено. Я один знал номер ее полевой почты. Кроме того, я попал на вражескую территорию только через месяц после извещения о ее смерти. Обычно в течение месяца я получал от нее не меньше двух писем.
— Вот видите, — говорит Прохорова, — все данные говорят о том, что вы ошиблись и этот человек… эта Ольга Алексеевна Миронова погибла.
— Нет!
Прохорова пристально смотрит ему в глаза и после недолгого молчания говорит:
— Хорошо. Пишите заявление. Вот вам бумага. Пишите: «В отдел по розыску лиц, пропавших без вести. Прошу начать розыск гражданки Мироновой Ольги Алексеевны…»
Он шел по улице, повторяя про себя: «Прошу начать розыск гражданки Мироновой Ольги Алексеевны… Прошу начать розыск…»
|
|
Эта фраза его гипнотизировала. Нелепая фраза: «Начать розыск гражданки…» Все это ужасно противно, и эта холодная, безликая комната, и похожая на допрос беседа, и эти тусклые, оловянные глаза. «Прошу начать розыск гражданки…»
Но у него не было другого выхода. Да и этот путь — его последняя надежда. Он должен будет снова прийти туда, в эту комнату. Прохорова не уверена, что можно рассчитывать на какой-нибудь результат раньше, чем через две-три недели. Так и сказала: «Разумеется, можно наведаться и раньше, если есть время…»
Если есть время!.. У него есть время даже на то, чтобы бежать, лететь, идти, ползти… Только бы знать, что он приближается к Оле!
Завьялов дошел до площади Белорусского вокзала. Спустился в метро. Доехал до площади Свердлова. Перешел на станцию площади Революции. Сел в поезд, идущий к Арбатской площади.
Лил сильный дождь, когда Завьялов вышел на улицу. Люди кучками стояли в подъездах и в подворотнях. На улице стало пустынно. Только у газетного стенда, невзирая на дождь, толпились люди. Постановление ЦК о мерах по ликвидации последствий культа личности… Теплый ветер!..
Завьялов шел по тротуару один. Люди, стоявшие в подъездах, прижавшиеся к стенам домов, с недоумением смотрели на медленно идущего под дождем Завьялова.
Он не замечал их взглядов, погруженный в свои невеселые мысли. Внезапно его окликнул звонкий голос:
— Привет старшему поколению!
Это был Виктор, двоюродный брат Завьялова, приехавший из Ленинграда и уже два часа ожидавший его у подъезда.
Сколько на свете правд?
— Очень романтическая история, очень… — задумчиво сказал Виктор, и глаза его загорелись. — Значит вы думаете, она жива?
— Убежден в этом.
— Интересно… Ну, а если вы ее отыщете? Тогда что? Поженитесь?
— Не… знаю. Это будет зависеть прежде всего от нее.
— Очень интересно, — повторил Виктор и перевел взгляд на фотокарточку, стоящую на столе. — Это они?
— Да, — ответил Завьялов.
…Двоюродный брат Виктор был единственным из оставшихся в живых родственников Завьялова. Через несколько лет после окончания войны Завьялов неожиданно получил от него письмо из Ленинграда. Виктор, студент первого курса автодорожного института, писал, что только что похоронил отца и остался круглым сиротой.
Завьялов немедленно ответил. Он всегда будет рад повидать своего родственника, с которым ему еще ни разу не довелось встречаться. И послал ему немного денег.
С тех пор он стал почти регулярно высылать Виктору небольшую сумму. Летом 1952 года Виктор впервые приехал к Завьялову на летние каникулы.
Невысокий, худощавый парень в поношенной лыжной куртке и далеко не новых брюках сразу понравился Завьялову. Он был остер на язык, немного самоуверен и вместе с тем по-ребячески наивен. Он прожил тогда у Завьялова около двух месяцев.
Еще раз Виктор заехал к Завьялову в 1954 году, направляясь на производственную практику.
Прошло два года. И вот теперь, уже будучи инженером-дорожником, Виктор снова сидел в комнате Завьялова, на этот раз в приличном, спортивного покроя костюме, и, вытянув ноги, слушал рассказ Завьялова.
Этот парень жил у него семь дней, и Завьялов начал привыкать к Виктору. Все же он никогда не рассказывал ему об Оле. Завьялов уже приступил к работе. Вечерами они беседовали о разных вещах — и больше всего о том, что в эту весну и лето 1956 года волновало весь народ, о предстоящей работе Виктора (он был назначен в Сибирь, в распоряжение одного из облдортрансов), о предстоящем в будущем году молодежном фестивале в Москве.
Но случилось так, что сегодня Завьялов, не выдержав установленного Прохоровой срока, позвонил ей по телефону. Он получил сухой ответ: еще ничего не известно, да и вряд ли что-нибудь выяснится в ближайшее время.
Лаконичный ответ Прохоровой поверг Завьялова в уныние.
Он вернулся домой, увидел Виктора, крутящего ручку радиоприемника, вдруг почувствовал, что не может больше носить свое горе один, и сразу, не колеблясь, рассказал Виктору об Ольге.
— …Красивая, — сказал Виктор, беря в руки фотокарточку и тщательно разглядывая ее. — Сколько же ей теперь лет?
— В сорок первом было семнадцать. Значит, теперь тридцать два.
Виктор осторожно поставил фото на прежнее место.
— Очень интересно, — сказал он. — Прочел бы в газете — не поверил.
— Почему?
— Слишком уж романтично.
— В газетах описываются случаи куда романтичнее.
— Да уж не говорите!.. — согласился Виктор и снова включил приемник, медленно вращая ручку.
Донеслись обрывки слов диктора, потом пение какого-то хора, затем комнату наполнило завывание «глушилки». Виктор резко выключил приемник, сказал:
— Глушат… Не понимаю зачем?
— Много передают антисоветчины, — автоматически ответил Завьялов: мысли его были заняты другим.
— Знаете, Владимир Андреевич, — сказал Виктор, — как-то в общежитии мы слушали радио, поймали одну из этих станций. Видимо, «глушилка» ее еще не настигла. Нас было трое, и все мы сделали вид, будто не знаем что это та станция. Это было давно, года три назад. Вскоре после смерти, Сталина. Диктор говорил об арестах и концлагерях, но не произнес еще ни одного слова, которое прямо указывало бы, что речь идет о нашей стране. Но все мы догадывались, что он говорит о нас, и только делали вид, будто не понимаем что к чему. Потом диктор произнес в первый раз слово «Сталин», и тот парень, что сидел у приемника, поспешно выключил его и очень громко сказал: «Вот сволочи!» И все мы повторили: «Вот сволочи!» И поспешно разошлись. А вот сейчас оказалось, что все это правда.
— Что правда? — спросил Завьялов. Теперь он уже внимательно слушал Виктора.
— Ну… все это. Насчет арестов и вообще. А мы глушили. И сейчас глушат. К чему? Разве мы сами не сможем отличить правду от лжи?
Завьялов пристально поглядел Виктору в глаза. Тот выдержал взгляд. «Ну ответь же, ответь!» — прочел Завьялов в этих широко открытых, совсем еще мальчишеских глазах.
— Когда мой близкий товарищ или человек, в которого я верю, критикует что-то в нашей жизни, — медленно сказал Завьялов, — я слушаю его и часто соглашаюсь с ним. И сам, в свою очередь, критикую. А вот когда критикует враг, то мне хочется дать ему по морде.
— Почему? Разве правда становится неправдой, если о ней говорит враг?
— Ты слишком формально рассуждаешь, Виктор. Разумеется, и враг может назвать действительно существовавшие ошибки и преступления. Это было бы просто нелепо, если бы он не использовал против нас какие-то реальные факты. Но дело не только в фактах.
— А в чем же?
— В том, черт подери, что я не могу обсуждать эти вопросы с позиций элементарной арифметики! — воскликнул Завьялов. — Ты сейчас говоришь так, как будто и голова твоя не думает и сердце молчит. Для меня тоже правда — всегда правда, но из уст врага она никогда не выходит иначе, как в оснащении десятков неправд…
— Откиньте их.
— Опять арифметика! Представь себе: ты работаешь долго, напряженно, делаешь, как ты убежден, очень важное дело, устаешь, даже поесть не всегда успеваешь. А рядом с тобой сидит человек и бубнит: «Ты устал!» И это правда! «Ты голоден». И это тоже правда! «Ты не всегда копал ту землю, которую было нужно копать, и не всегда получал те всходы, какие ожидал», — не успокаивается тот человек. И это тоже правда! «Так брось же свою бессмысленную работу, брось лопату, кирку, перестань трудиться, прекрати! Все тщетно, все ложь — и твои усилия, и твои надежды…» Вот что тебе говорит враг!..
Завьялов умолк.
— А как вы думаете, Владимир Андреевич, — неожиданно спросил Виктор, — если бы жив был Ленин… он велел бы глушить эти радиопередачи?
— Я знаю, только одно: когда русские буржуазные газеты поливали грязью революцию, Ленин распорядился их закрыть. Это исторический факт.
— А если… — начал Виктор, но его прервал звонок входной двери. — Я открою, — сказал он и вышел в переднюю.
«Кто бы это мог быть?» — подумал Завьялов. Он услышал, как открылась дверь и чей-то незнакомый мужской голос спросил:
— Товарищ Завьялов дома?
Завьялов вышел в переднюю. Незнакомый человек в сапогах, в габардиновом пальто и в кепке спросил его:
— Вы товарищ Завьялов? Владимир Андреевич? Мне нужно поговорить… Моя фамилия — Антонов… — Он просунул руку за отворот пальто, вынул красную книжечку и протянул ее Завьялову. — Я из уголовного розыска.
— Откуда? — недоуменно переспросил Завьялов.
— Из милиции, — повторил Антонов, все еще держа свою книжечку в протянутой руке.
Завьялов машинально взял ее и, не раскрывая, возвратил.
— Войдите.
— Мне уйти? — спросил Виктор.
— Пойди погуляй, — сказал Завьялов. Но Антонов прервал его:
— Пусть молодой человек останется. Вас зовут Виктор?..
Они вошли в комнату и остановились посреди нее. «Хоть бы кепку снял», — неприязненно подумал Завьялов.
— Разденетесь? — сухо спросил он.
— Спасибо, — ответил Антонов, но кепку снял, — я ненадолго.
Они сели: Антонов — у стола, Виктор — на своем старом месте, у приемника. Завьялов спросил:
— Что случилось?
— Я бы хотел кое-что узнать, — начал Антонов. У него окающая, медлительная манера говорить.
— Спрашивайте.
— Нет, не у вас. Вот у молодого человека. Вас ведь Виктором зовут?
— Да.
Виктор внешне остался спокоен, только в глазах его появился необычный блеск.
— Вы Горяева Василия знаете? — спросил Антонов.
Секундная пауза. Потом ответ:
— Знаю.
— Давно?
— Познакомились в мой прошлый приезд. Вместе на стадион ходили.
— Это было?..
— В пятьдесят четвертом.
— А в этот приезд видели его? Короткое молчание.
— Видел.
— Да в чем наконец дело? — вмешался Завьялов. — Виктор, кто такой этот Василий Го-ряев?..
— Минуточку! — Антонов приподнял указательный палец и снова повернулся к Виктору. — Где вы его встретили?
— На улице. Он ведь тут рядом, в Кисловском, живет.
— Скажем, жил. А потом?
— Что потом? — переспросил Виктор. Он сидел, выпрямившись, его пальцы цепко обхватили подлокотники кресла.
— Он бывал у вас? На этой, я хочу сказать, квартире?
— Ну, зашел один раз на пять минут. Может быть, на десять.
— Вы знали, кто он и откуда?
— Что значит «кто и откуда»?
— Ну, рассказывал он вам что-нибудь? Про жизнь свою и прочее?
— Ничего он мне не рассказывал. Спросил, как живу, кончил ли институт, что собираюсь делать дальше. Поговорили и разошлись.
— Послушайте, — уже решительно вмешался Завьялов, — объясните вы мне наконец, в чем дело. Этот парень — мой родственник, окончил в Ленинграде институт…
— Автодорожный, — подсказал Антонов, упирая на «о».
— Да, автодорожный, — с раздражением повторил Завьялов. — И я думаю, что пора…
— Ми-ну-точку! — невозмутимо прервал его Антонов и снова поднял свой короткий палец. — Значит, Горяев ничего особенного вам не рассказывал? Ничего, Виктор?
— Нет,
— Хорошо помните? — Отлично.
— Ну, что ж… — Антонов медленно покачал головой, потом повернулся к Завьялову: — Этот Горяев сбежал из-под стражи. Участвовал в ограблении ларька. Был осужден, но убежал.
— Вы что же, хотите сказать, что Виктор имеет к этому отношение?..
— Нет, нет, что вы! Просто Горяева видели вместе с этим молодым человеком, с вашим Виктором. На улице. А еще раз, когда они из этого подъезда выходили.
Виктор сидел все в той же напряженной позе. На щеках румянец. Но взгляд по-прежнему прямой, открытый, даже вызывающий.
— Он говорил тебе что-нибудь о том, что сбежал? — спросил Завьялов.
— Конечно, нет.
— Надеюсь, вы понимаете, — сказал Завьялов Антонову, — что Виктор не мог иметь отношения к похождениям этого бандита. Он не был в Москве два года и…
— Это я понимаю, — охотно согласился Антонов. — Нам только надо было выяснить, знал ли Виктор о том, что за птица этот Горяев. Не знали, Виктор?
— Не знал.
Антонов встал и тщательно надел свою кепку.
— Прошу прощения за беспокойство, — сказал он, подошел к двери, но у порога остановился. — Значит, в Сибирь дороги прокладывать? — спросил он неожиданно.
Виктор молчал.
— Что ж, — добродушно заметил Антонов, — дороги — хорошее дело. Нужное дело — дороги…
И вышел в переднюю. Завьялов пошел следом, чтобы открыть ему дверь. И вдруг ему захотелось задержать Антонова, спросить, сомневается он в правдивости Виктора или верит ему. Но промолчал. Спросить — значит показать, что не доверяет Виктору.
Он открыл дверь. Антонов молча поднес руку к козырьку кепки.
— До свидания, — громко проговорил Завьялов, закрыл за Антоновым дверь и вернулся в комнату.
Виктор стоял у окна, смотрел на улицу и не обернулся.
— Что это за парень? — спросил Завьялов. — Ну, этот Горяев? И почему ты без моего разрешения приводил сюда каких-то темных людей?
Он слишком поздно понял, что сделал ошибку. «Приводил без разрешения…» Глупость какая-то! Как будто он хотел подчеркнуть, что этот дом чужой для Виктора, что он здесь не хозяин.
Но Виктор, видимо, не слышал. Он по-прежнему стоял у окна и не обернулся даже на звук его голоса.
— Виктор, ты меня слышишь? — настойчиво спросил Завьялов.
— Я смотрел, как он выходил из подъезда. Потом пошел по улице, — наконец, обернувшись, сказал Виктор.
— Какое это имеет значение? Ты лучше ответь мне на вопрос: что за тип этот Горяев?..
— Парень как парень, — нехотя сказал Виктор.
— «Парень как парень»! — раздраженно повторил Завьялов. — Хорош парень, который грабят ларьки…
— Он сам не грабил. Его впутали в это дело. Приятели.
— Не грабил?.. Позволь, а откуда ты это знаешь? Значит, все-таки разговор на эту тему был?
Виктор замялся.
— Ну, он мне сказал, что имел неприятности, что его подозревали. А потом все обошлось.
— А потом, значит, «все обошлось»?
— Да, — коротко ответил Виктор, снова сел в кресло и включил приемник, давая тем самым понять, что считает разговор оконченным.
Говорит диктор. Играет какой-то симфонический оркестр. А вот джаз, но слышно плохо. «Глушилка» ввинчивается в уши, как сверло. Снова джаз. Теперь слышно хорошо, без помех.
— Вы, Владимир Андреевич, какой джаз больше любите — современный или традиционный? — неожиданно спросил Виктор.
— Тот, под который можно танцевать, — механически ответил Завьялов.
— А вы любите танцевать?
— Когда-то любил… Послушай, Виктор, ты все рассказал так, как было? Ничего не утаил?
— Нет, — коротко ответил Виктор и чуть сдвинул брови на переносице. Видимо, этот разговор ему был неприятен.
— Хорошо, — сказал Завьялов, — я тебе верю.
Несколько минут они молча слушали радио.
— Когда найдете вашу девушку, — сказал Виктор, — дайте мне знать: я приеду. Я не стесню. Только посмотрю на вас обоих и уеду.
— Как это понимать, «посмотрю»?
— Ну, может быть, я не так выразился. Просто я не представлял себе до сих пор, что в наше время может быть такая любовь.
— Скажи, пожалуйста, Виктор, — неожиданно для самого себя спросил Завьялов, — а у тебя есть девушка? Ну, там, в Ленинграде?
Виктор пожал плечами и ответил не сразу:
— Была. Сейчас нет.
— Поссорились?
— Не сошлись характерами.
— Что-нибудь серьезное?
— Да нет, обыкновенная история. Такая, как в газетах пишут. Его, как душу номада, степь влечет, а ее как раз наоборот: дети, коляски… Словом, она представляла себе нашу будущую совместную жизнь не так, как я. Вот мы и расстались… Ей хотелось одного, мне — другого.
— А чего же тебе хочется?
— Вообще?
— Ну, хотя бы вообще?
— Путешествовать. По всему миру. Вокруг шарика. Все увидеть. Вот.
— А языки ты знаешь?
— Нет, немного. Французский учил. В объеме культа личности.
— Что?!
— Ну, это я так, смеюсь… Знаете ведь, как раньше языки преподавали? Столько-то часов, столько-то слов перевести со словарем — и точка. Разговаривать не умеем, да и зачем? Сами никуда не ездили, приезжающих сторонились… Читать тоже, в общем, ни к чему, современных иностранных книг не достать, а классика, так она вся и на русском имеется. Вот это и есть знания в пределах культа личности. Говорить не умеем, понимать — тоже, читать — столько-то слов за столько-то часов, со словарем… Практического значения не имеет. Так сказать, искусство для искусства… Бодяга… Да и что читать-то? Это ведь только теперь «Юманите» стали продавать. А Бальзака я уж лучше по-русски почитаю. Да и на что он мне нужен там, в Сибири, этот Бальзак?
Завьялов чуть было не сказал назидательно: «Бальзак нужен везде», — но вовремя сдержался. Пока Виктор говорил, он пристально всматривался в его лицо. Что он в конце концов за парень? Так ли искренен, каким кажется?
А Виктор продолжал:
— …Да, путешествовать — моя мечта. Вот появился бы волшебник со своей дирижерской палочкой и сказал бы: «Давай свои три желания, Виктор, пока считаю до трех: раз…» И я бы сказал: «Путешествовать!» И так все три раза. Других желаний не имею. А вы, Владимир Андреевич? Ну, если бы к вам такой волшебник явился и сказал: «Раз…» Впрочем, знаю найти Ольгу. Верно? Два… Тоже знаю: летать. Верно? Ну, а три?.. Ну?.. Говорите быстрее.
— Узнать, правду ли ты сказал Антонову. Молчание.
— Выключи, пожалуйста, радио, — попросил Завьялов.
Виктор послушно повернул ручку настройки; раздался щелчок, лампочки за пластмассовым щитком погасли, наступила тишина.
— Так как же? Волшебник уже сказал три…
— Что вы от меня хотите, Владимир Андреевич?
Завьялов встал, подошел к креслу, присел на подлокотник и положил руку на плечо Виктора.
— Я хочу знать правду, — настойчиво повторил он.
— А почему вы думаете, что я соврал? — спросил, не поднимая головы, Виктор.
— Не знаю, но мне так кажется. Если и на этот раз подтвердишь, что сказал правду, то больше спрашивать не буду. Я не имею оснований тебе не доверять. Ну, в последний раз: ты сказал Антонову правду?
— Нет.
— Я так и думал, — почти с облегчением вырвалось у Завьялова. Он встал и сделал несколько шагов по комнате. Потом остановился перед Виктором. — Теперь объясни почему.
— А-а, нелепая история. Мы познакомились два года назад, когда я жил у вас летом. Он тогда только что школу, окончил. Ну, а сегодня я его встретил. Случайно…
— Ну, ну, дальше!
— Словом, глупая история. Он за эти годы с какими-то темными типами связался. То ли киоск они ограбили, то ли те грабили, а он на стреме стоял… потом ударили кого-то… Словом, его замели, но он удрал. Совсем недавно. Бродит как неприкаянный. Скрывается. Измученный такой. Глаза красные. Две ночи, говорит, не спал. Словом, собачья жизнь. Увидел меня, обрадовался: старый знакомый… Ну, я знал, что вы придете поздно: занятия у вас в аэроклубе. Пригласил зайти. Он поспал здесь, в этом кресле, минут сорок… Ну вот, теперь вы знаете все. Вопрос исчерпан, так? — Виктор поднял голову, посмотрел на Завьялова и улыбнулся.
А у Завьялова голова шла кругом.
— Выходит, ты знал, что этот парень удрал из-под стражи и скрывается? — все еще плохо сознавая реальность происходящего, произнес Завьялов. — Ну, и что же сделал ты?
— А что я должен был, по-вашему, сделать? — чуть приподняв густые брови, недоуменно переспросил Виктор.
— Как что? Вор, грабитель удрал из-под стражи. Ты об этом знал и…
— Доносить?! — неожиданно громко воскликнул Виктор.
— Позволь, позволь, — сказал Завьялов. — Что такое ты говоришь? Я доносчиков сам презираю. Но разве сообщить в милицию, что ты видел сбежавшего из-под стражи преступника, — это значит «доносить»?
— Во-первых, я не знаю, в какой мере Васька — преступник. Я в его деле не разбирался. Сам он, например, утверждает, что его в эту историю просто впутали. Но дело не в этом. Я сейчас вас просто не понимаю, Владимир Андреевич. К чему вы меня призываете? Мне доверился человек, а я пойду и посажу его за решетку? И это будет честно? Вы так полагаете?
— Ты просто глупости какие-то говоришь, — возмутился Завьялов. — Надо же различать…
— Не надо! — оборвал Виктор. — Это все казуистика! Честность — одна, при всех обстоятельствах! А вот когда их несколько, то начинается всякая двойная бухгалтерия. Тогда появляются доносики и все такое прочее. Мне образ жизни Васьки противен, сам он просто дурак. Но я не пойду в милицию вовсе не из-за него. Из-за себя. Понимаете? Донос есть донос. Если бы в тридцать седьмом году к вам прибежал ваш знакомый, которому удалось удрать из заключения, вы бы его выдали, да? Его, допустим, расстреляли бы. А теперь реабилитировали. Выходит, посадили его за зря, напрасно! Как бы вы себя теперь чувствовали? Ну вот, а вы хотите, чтобы я сейчас в милицию побежал…
— Что я от тебя хочу, Виктор, ты сейчас поймешь, — сказал Завьялов. — Но сначала… сначала поговорим о твоем примере. Ты напомнил про тридцать седьмой год. Я не считаю себя ответственным за него. И не потому, что мне тогда было только пятнадцать лет. Миллионы моих более старших товарищей, которые в тридцать седьмом и позже не сажали невиновных людей, а создавали могущество страны, тоже не виноваты в тех преступлениях. Ты привел пример. Придумал ситуацию. Что и говорить, страшное стечение обстоятельств. И все же я не уйду в кусты, отвечу тебе, что сделал бы в подобном случае. В тридцать седьмом году в придуманной тобой ситуации я не укрыл бы того человека. Да, сегодня мне было бы больно и стыдно за свой поступок. Но тогда я бы его не укрыл. Почему? Потому что я верил Сталину. Верил в его тысячекратно повторяемые слова о том, что внутри. нашей страны все более обостряется классовая борьба. Не допускал и мысли, что могут арестовать и осудить невиновного человека — нет, не допускал! Нам, рядовым людям, трудно было тогда разобраться, отделить беззакония от справедливой борьбы со шпионами и диверсантами. Трудно не только потому, что прикрывавший эти беззакония авторитет Сталина был очень высок, но и потому, что ни тридцать седьмой, ни последующие годы не были только историей беззаконий. В те годы совершались великие, благородные дела. Люди вкладывали в эти дела свою молодость, свою силу, свою жизнь. Может быть, теперь ты поймешь, почему в тридцать седьмом году я не укрыл бы человека, о котором ты говорил. Я не мог бы себе тогда представить, что меч пролетарской диктатуры покарал невиновного. Я не знал, не допускал и мысли о том, что этот меч может быть направлен в сердце своих. Если бы я верил тому человеку, то, наверно, нашел бы в себе мужество заявить, написать, что до сих пор знал его только с лучшей стороны. Но укрыть сбежавшего из-под стражи я бы не смог.
— Нет, не смог бы — повторил Завьялов, — еще и потому, что мысль о каком-то тяжелом преступлении этого человека сверлила бы меня день и ночь. Да, я не смог бы отогнать от себя мысль, что, оставаясь на свободе, этот человек представлял бы опасность тому, что мне дорого, ради чего я живу. Я не смог бы решить его судьбу за счет судеб других людей, таких же рядовых советских людей, как я. В сочетании со всем тем, о чем я уже сказал тебе, ситуация, которую ты сейчас придумал, оказалась бы для меня трагической, противоречивой. Ее создал проклятый культ и все, что с ним было связано в нашей жизни. Но теперь ответь мне на такой вопрос: что общего, какие могут быть аналогии между положением, сложившимся в тридцать седьмом году, и сегодняшним днем? Тридцать седьмой и пятьдесят шестой годы отличаются друг от друга, как небо и земля. Какие же обстоятельства заставляют тебя укрывать Горяева? Ты знаешь, да-да, знаешь, что сейчас этот Горяев ищет убежища у своих соучастников по преступлению, — честные люди, трудовые люди ненавидят воров, они 'его не укроют! Наверно, он сейчас со своими дружками обсуждает сложную морально-этическую проблему: какой бы новый ларек ограбить, а может быть, уже не какой-нибудь ларек, — ведь теперь у твоего Горяева есть опыт, — а магазин, или квартиру, или просто обобрать прохожего человека! Сейчас вечер, Виктор, может быть, он уже где-то идет по улице, этот рабочий, ничего не подозревающий человек, может быть, он зарплату получил, к семье торопится, а его уже ждут за углом или в подъезде, твой Горяев ждет! А ты здесь сидишь и философствуешь!..
— Вот, Виктор, и все, что я хочу сказать по поводу твоего примера, — после паузы продолжал Завьялов. — А теперь твоя очередь отвечать. Скажи мне: что общего между придуманной тобою ситуацией и этим Горяевым? Что общего между положением, создавшимся в тридцать седьмом году, и нынешним временем, когда наказывают и сажают в тюрьму не честных людей, а тех, кто над этими честными людьми издевался? Какая тут может быть аналогия? Ты хонешь спрятаться, отгородиться своим примером. Но нет, парень, это у тебя не получится. Хочешь послушать другой пример? Вот, изволь. Предположим, ты встретил человека, в советской сущности которого не сомневаешься, но, так сказать, свихнувшегося. Не шпиона, не вражеского агента, не бандита, не вора, конечно, — о таких надо заявить немедленно, — а просто человека заблуждающегося. Если бы в таком случае ты спросил меня: «А не побежать ли мне в соответствующее учреждение да не сообщить ли о таком поскорее?» — то я бы тебе ответил: «Трус, карьерист, ты не о том человеке, ты о себе беспокоишься!» Вот что я бы тебе сказал!