РОМАН-ГАЗЕТА № 6(282) 1963
АЛЕКСАНДР ЧАКОВСКИЙ
«Свет далекой звезды» — повесть о большой, вдохновенной и чистой любви. Любовь эта вместила в себя и тревоги военных лет, и наши общие боли и беды, и радости народных деяний.
А. Чаковский увлеченно рисует образы наших современников. Читателям запомнятся и генерал Осокин, стремящийся всегда быть на переднем крае борьбы за коммунизм, и бескорыстный ученый-гидролог Гладышев, и профессор Соколов, и секретарь горкома Лукашев, нетерпимые к рутине в труде, к фальши в людских отношениях. Но, пожалуй, самая большая удача новой повести — образ Ольги Мироновой, человека, одержимого страстью борьбы, стремлением жить на пределе. Ольга красит жизнь тех, кто работает и борется с ней рядом.
А. Чаковский — мастер динамичного сюжета. Герой повести летчик Владимир Завьялов, переживший тяжелую драму в годы культа личности, несправедливо уволенный из авиации, случайно узнает, что его любимая — Ольга Миронова — жива. Поиски Ольги и стали сюжетом, повести. Пользуясь этим приемом, автор вводит своего героя в разные сферы нашей жизни — это помогает полнее показать советское общество в период больших, перемен после XX съезда партии.
В повести много споров, глубоких раздумий о времени, о судьбе поколений, о больших утратах в годы культа личности, о святости и преемственности революционных традиций. Во внутренних монологах Завьялова, в его страстном разговоре с молодым «нигилистом» Виктором раскрывается глубоко партийное понимание периода культа личности. Столь же органичны в повести размышления о чести, долге и верности, о гнусности мещанства, о лицемерии проповедников анархической свободы личности.
Все, что видит Завьялов в своих неутомимых поисках, он меряет заповедями, которые исповедовала Ольга, заповедями коммунизма. И, пройдя нелегкий путь, собирая россыпи душевной щедрости своей любимой, Завьялов становится, несмотря на все утраты, неизмеримо сильнее.
Повесть «Свет далекой звезды» — несомненно, новый творческий успех А. Чаковского. Еще шире стали в этой книге панорамы нашей жизни, духовно богаче герои, ярче краски. Со свойственным ему темпераментом писателя и публициста А. Чаковский пристально вглядывается в сложные явления общественной жизни. В центре его внимания — наиболее актуальные проблемы современности. Об этом свидетельствуют и предыдущие книги автора.
Начало писательской деятельности А. Чаковского относится к годам Великой Отечественной войны, когда он сражался в рядах защитников Ленинграда и вместе с ними перенес блокаду. Первые его крупные произведения составили трилогию о славных подвигах ленинградцев («Это было в Ленинграде», «Лида», «Мирные дни»). В 1948 году вышел роман «У нас уже утро», посвященный труженикам Сахалина. В последующие годы писатель создал книги о героях Заполярья, строителях северных дорог — повесть «Год жизни» и роман «Дороги, которые мы выбираем».
Читая книги А. Чаковского, глубоко веришь в то, что славные дела советских людей нашего времени останутся в веках, — они не погаснут, как не гаснет свет далеких звезд.
П. КАРЕЛИН
АЛЕКСАНДР ЧАКОВСКИЙ
СВЕТ ДАЛЁКОЙ ЗВЕЗДЫ
Повесть
Поэты не гибнут,
а гаснут, как солнца.
Лучи их бегут
сквозь столетья и дали,
полночной порою
к нам свет их несется,
который при жизни они
расплескали.
Ю. Озга-Михальский
Однажды вечером
— Ты пойдешь гулять по пляжу? — спросила Лена Завьялова.
— Нет.
— А что собираешься делать?
— Да ничего особенного, просто побуду немного один. Почитаю журнал.
— Журнал? Вот этот старый «Луч»?
— Да.
— Ничего не понимаю. — Лена пожала плечами. — Если не хочется гулять, то зачем было уходить из зала?
Она стояла перед ним в своем красном, так идущем ей платье, молодая, красивая. Вот уже три недели она живет в этом доме отдыха на Рижском взморье, вот уже две недели знакома с Завьяловым. Вместе они ходили по вечерам смотреть очередной кинофильм, а потом гуляли по пляжу, если погода была хорошей, или сидели в гостиной главного корпуса, если была холодно, или уединялись в комнате Завьялова, если шел дождь, а сосед отправлялся играть в преферанс на застекленной веранде.
Она не сомневалась в том, что нравится Завьялову и что он собирается продлить свое пребывание в доме отдыха, и теперь ждала, что Завьялов и ее попросит остаться, поможет продлить путевку. При этом скажет, конечно, что «все связанное с этим он берет на себя», и уже решила остаться, если, конечно, он проявит некоторую настойчивость.
Когда Лена знала, как сложится ее жизнь в ближайшие недели, она была спокойна. Нервничала она обычно по дороге на юг и потом в течение первых дней на курорте — пока за ней не начинал кто-нибудь ухаживать и она внутренне не решала, что на этом человеке «стоит остановиться». И с той минуты обретала душевное равновесие, потому что была уверена, что знает все наперед.
Но сейчас Лена испытывала чувство смутной тревоги. Она еще не понимала причины. Собственно, ничего особенного и не произошло. Они сидели в кинозале и ждали начала сеанса. Им должны были показать фильм с очаровательным Жераром Филипом, которого Лена однажды видела во время кинофестиваля в Москве, на улице Горького, и, таким образом, считала его до некоторой степени своим знакомым.
У киномехаников что-то не ладилось, сеанс задерживался, и Завьялов лениво перелистывал страницы иллюстрированного журнала, который захватил с собой из фойе. Наконец свет погас.
Лена спокойно ждала, когда Завьялов возьмет ее за руку нарочито случайным и непроизвольным движением — жестом, который каждый мужчина считает свойственным только ему одному. Но Завьялов сидел неподвижно. Лена повернула к нему голову и с удивлением увидела, что он по-прежнему смотрит в раскрытый журнал, хотя в зале было уже темно.
Наконец на экране появился старый знакомый Лены, восхитительный Жерар с большими, по-мальчишески оттопыренными ушами — недосягаемый образец для всех мужчин, которых она знала в своей жизни. И вот тогда Завьялов неожиданно резко встал и, ни слова не сказав Лене, стал пробираться к выходу.
Несколько секунд она оставалась в нерешительности, но после короткой внутренней борьбы покинула Жерара и тоже пошла к выходу.
У двери она еще раз взглянула на экран, на котором уже появилась знаменитая актриса с самым длинным из всех известных Лене имен и, как ей приходилось слышать, самой красивой грудью в мире.
И вот теперь Лена стояла перед Завьяловым, слушала его нелепые, короткие ответы, которые лишь подтверждали ее подозрения, что с ним что-то случилось. А, ведь дело касалось тридцатичетырехлетнего привлекательного мужчины, холостого, бывшего майора авиации, а ныне старшего инструктора одного из московских аэроклубов.
Ей, в общем, не везло в жизни, этой Лене. Она была очень красива, совсем неглупа и принадлежала к тому типу женщин, вслед которым оглядываются мужчины, по крайней мере многие из них.
Лена хорошо одевалась; пенсии, которую она получала за мужа, и тех денег, которые зарабатывала как фотограф-ретушер, ей хоть и в обрез, но хватало. Она пользовалась успехом у мужчин, у нее всегда «кто-то» был, и вот теперь этим «кем-то» стал Завьялов. Они стояли под фонарем, и матовый свет падал на ее красное глянцевитое платье, которое очень плотно облегало фигуру, слегка западало между длинными ногами и поблескивало при свете фонаря, как чешуя экзотической рыбы.
— Ничего не понимаю, — повторила Лена, стараясь не показаться навязчивой. — Может быть, ты себя плохо почувствовал? В зале очень душно.
— Нет, все в порядке, — рассеянно ответил Завьялов.
«Да что с ним случилось, в самом деле?!» — мысленно воскликнула Лена. Она пристально посмотрела на Завьялова. Он прислонился спиной к металлическому фонарному столбу, держа в руке тот самый, свернутый в трубку журнал. Нет, внешне он все такой же. Серый пиджак накинут на плечи. Светлые, будто выцветшие волосы. И такие же светлые, пристальные, почти не мигающие глаза.
Все, кроме глаз, было понятно Лене в его внешности и вполне отвечало ее вкусам. Актер, режиссер или кинооператор должен бы носить, по мнению Лены, более узкие брюки. Слишком широкие она простила бы лишь заместителю министра. А человек, подобный Завьялову, бывший кадровый офицер, серьезный человек, — но не солдафон, а «все понимающий» — должен носить именно такие брюки, не узкие и не широкие. Двубортная рубашка «демократка» ему бы тоже не пошла, а уж расписная «голливудка» тем более. Нейтральная отечественная тенниска — это как раз то, что требовалось. Каждый, считала Лена, должен выглядеть тем, кто он есть. Пижон должен быть пижоном, руководящий товарищ — руководящим, а интересный отставной летчик среднего возраста — таким, как Завьялов. Все в нем казалось понятным и объяснимым. Все, кроме глаз. Они иногда пугали Лену. Наверно, у Завьялова был такой взгляд, когда он вел бой на этом своем истребителе или бомбардировщике. Но нельзя же, чтобы мужчина таким же взглядом смотрел на любимую женщину!
Она ничего не могла понять. Ничего, кроме одного: нельзя быть навязчивой.
— Ну, тогда я пойду в зал и досмотрю, — сказала Лена самым естественным тоном. — А потом все-таки погуляем. Ты будешь здесь?
— Очевидно.
Она вовремя удержалась, чтобы не передернуть раздраженно плечами, и пошла в зал, громко стуча высокими и тонкими металлическими каблуками по дорожке, выложенной цементными плитами.
Он не посмотрел ей вслед.
Завьялов шел по утрамбованному, чуть сыроватому песку морского берега. Было уже поздно. Обычное вечернее гулянье на пляже заканчивалось. Медленно, высоко поднимая ноги, входил в воду какой-то ночной купальщик, долго шел в глубь мелкого у берегов моря и все никак не мог погрузиться в воду.
Прошел фотограф в широкополой шляпе и в белых, забрызганных грязью, закатанных выше колен брюках. Одной рукой он волочил по песку треногу, другой, точно бурлак, тянул по мелкой воде лодку с бутафорским парусом.
Две девушки, русалки этих мест, с распущенными мокрыми волосами, в купальных костюмах медленно шли у самой воды, оставляя на черном сыром песке глубокие следы, сразу же наполнявшиеся водой.
Два пожилых пижона в трикотажных трусиках с вышитыми на них корабликами и в туфлях на деревянных подошвах стремились настигнуть идущих впереди русалок. Пижоны в трусиках шли быстро, чуть задыхаясь, и лысины их казались пергаментными при свете луны.
Какой-то немолодой, толстый человек, стоя на коленях, старательно лепил из песка огромный женский профиль.
Люди в комбинезонах уносили на ночь тяжелые скамейки. Они тащили их куда-то вглубь, подальше от пляжа и моря: местные власти пеклись о целомудрии отдыхающих и оберегали их от ночных соблазнов.
Длинноногий юноша в узеньких плавках, похожий на молодого бога, стоял рядом с тонкой девушкой в купальном халате. Одну руку он положил ей на плечо, а в другой держал портативный радиоприемник, из которого лилась тихая музыка. И оба они, молодой бог и его подруга, неотрывно смотрели в сторону горизонта.
Прошла грузовая машина, громыхая переполненными мусорными урнами.
«Что же мне делать? — мысленно произнес Завьялов. — Куда идти? Некуда. Ничего нельзя сделать, пока я здесь. Только в Москве может все разъясниться. Только там».
Но, может быть, он ошибся? Как ему до сих пор не пришло в голову, что он ошибся, что это обман зрения, галлюцинация, мираж?
Но нет, это не ошибка. Таких ошибок не бывает. Иначе страшно жить. Это не может быть ошибкой! Слава богу, у него еще никогда не бывало галлюцинаций. Ни в те годы, когда он летал, ни теперь, когда передвигается только по земле.
Ну, а если все-таки ошибка? Теперь ему стало страшно от мысли, что он все же ошибся.
Страшно в первый раз за долгие годы, с тех пор, как запретили подниматься в небо, пожизненно привязали к земле; с тех пор, как ему перебили крылья и он услышал, что увольняется в запас. Вот тогда он в последний раз испытал страх. И сказал, что не сможет ходить по земле, зная, что никогда не поднимется в небо. А тот человек возразил, ответив шутливо, что миллионы людей ходят по земле, считают это совершенно нормальным и вовсе не стремятся в небо. Люди — это верно, ответил Завьялов, но ведь есть и птицы; они тоже спускаются на землю и даже бродят по ней, но жизнь их в небе. И если птице перебить крылья, жизнь ее теряет смысл.
После этого Завьялову уже ни разу не было страшно. Он считал, что пережил весь страх, который был отпущен на его долю. А вот сегодня…
Он долго бродил по опустевшему пляжу с одной и той же мыслью. Больше он ни о чем не мог думать.
Наконец повернул обратно. Никто уже не шел навстречу Завьялову, и никто не обгонял его. Было слишком пбздно для тех, кто вовремя ложился спать, и слишком рано для ожидающих полной темноты.
«Хорошо, что я здесь один», — подумал Завьялов, но вскоре, понял, что ошибся. Еще один человек оставался на пляже, освещенном светом луны, чуть прикрытой облаками. Это был тот самый художник, или скульптор, или просто любитель, немолодой, полный человек, который лепил из песка женский профиль.
Поравнявшись с этим человеком, Завьялов остановился. Он сам не знал зачем. Его не интересовала работа художника. Просто он не хотел возвращаться домой. Ему казалось, что, вернувшись, он уже не сможет думать о том, о чем думал сейчас.
— Ну, как? — неожиданно спросил его человек, ползающий на четвереньках по песку, щепкой округляя женский подбородок.
— Что как? — отозвался застигнутый врасплох Завьялов.
— Вы стоите здесь уже минут пятнадцать, — сказал человек, по-прежнему не поднимая головы. — Могли бы высказать свое мнение.
— Я не знаток, но, по-моему, красиво, — ответил Завьялов, хотел повернуться и уйти, но человек снова заговорил.
— Красиво… гм-м… — пробурчал он. — А почему вы не спрашиваете, на кой черт я все это делаю?
— Не понимаю… — начал было Завьялов. Но скульптор прервал его:
— Не понимаете? Что ж, это говорит в вашу пользу. Уже три идиота, проходя, спрашивали, зачем я леплю, если завтра всю мою работу истопчут купальщики и любители пляжного волейбола.
— Что ж, такая опасность действительно существует, — сказал Завьялов. — Может быть, вам стоило бы уменьшить размеры?
Человек встал.
— Все должно быть таким, каким должно быть, — сказал он. — Пирамида не может быть миниатюрной. Сфинкс не должен быть статуэткой. И вот эта штука, — он показал щепкой на барельеф, — не должна быть маленькой.
— Возможно, — согласился Завьялов просто из вежливости и уже совершенно неожиданно для себя спросил: — Эта женщина существует?
— Еще бы! — воскликнул скульптор, и в голосе его Завьялову послышалась горечь. — Это, если хотите знать, моя жена.
— Красивая женщина! — сказал Завьялов все из той же вежливости.
— Да? Вам так кажется? — спросил скульптор, большим пальцем ноги исправляя линию шеи на барельефе. — Значит, мне удалось сделать ее именно такой. Впрочем, она могла бы быть еще красивее. Но ее уже нет на земле. Много я терял в жизни, но эта потеря была самой тяжелой. А когда вы в первый раз что-нибудь потеряли? Ну, я имею в виду, конечно, не перочинный ножик, не бумажник и не номерок от пальто.
— Тринадцать лет назад, — сказал Завьялов.
Толстяк внимательно посмотрел на него.
— Признаться, я не рассчитывал на точный ответ, — сказал он. — Вы меня удивили.
Завьялов пожал плечами и сказал:
— Ну, я пойду.
— Прощайте, — сказал скульптор, по-прежнему внимательно глядя на него.
Но, пройдя несколько шагов, Завьялов вновь услышал за спиной его голос:
— Подождите!
Когда Завьялов обернулся, скульптор сказал:
— Я хочу подарить вам эту штуку, эту голову.
— Подарить?
— Ну да! Она ваша. Я ее почти закончил.
— Но как же я…
— Нет, нет, я не предлагаю вам унести ее с собой. Но она ваша. Я ее вам дарю.
«Ненормальный», — подумал Завьялов и сказал:
— Спасибо.
— Ну, идите. А я, если разрешите, чуть поправлю это ухо. Мочка несколько остра. А вы идите. У вас, наверно, режим. Идите. Спокойной ночи!
Он снова один шагает по пляжу. Тут теперь совсем тихо. Стало еще темнее. Луны почти не видно. Рваные облака обволокли ее.
Одинокий ночной купальщик выходит наконец на берег и долго прыгает то на правой, то на левой ноге.
Темнота рождает влюбленных.
Они идут, тесно прижавшись друг к другу, и сырой песок чуть стонет под их ногами.
Где-то высоко в темноте промчался реактивный самолет с шумом, который в иные времена был под силу лишь ветру и морю в жестокий шторм.
И снова скрипы сырого песка под нетерпеливыми ногами.
Завьялов увидел, вернее, угадал Лену еще издали. Она шла ему навстречу, и облака чуть расступились, чтобы дать луне возможность взглянуть на эту красивую женщину с длинными ногами, в платье из блестящей ткани.
Лена сказала:
— Я ищу тебя весь вечер. Кино давно кончилось. Ты же не хотел идти на пляж?
— Я передумал, прости.
— Ну, — спросила Лена, беря Завьялова под руку, — надеюсь, все прошло?
— Нет, — сказал Завьялов, — не прошло.
— Но ты должен рассказать мне, что же все-таки случилось! Может быть, я в чем-то виновата?
«Что мне сказать ей? — думал Завьялов. — Что мне сказать такое, что не обидело бы ее? Конечно, легко все объяснить ей несколькими словами. Но я не могу их выговорить. Ничего ей не могу сказать. Кому угодно могу сказать, даже тому скульптору, но только не ей. Она и не поверила бы мне. Скорее всего, не поверила бы. Или сочла за дурака».
— Мне трудно все это объяснить, Лена, — сказал Завьялов, — только ты здесь совершенно ни при чем. Просто я кое-что увидел в журнале «Луч» и это вызвало у меня воспоминания..
— И все? — облегченно воскликнула Лена, еще крепче и уверенней сжимая его руку. — Господи, а я-то думала…
Она повела его по пляжу, говоря без умолку:
— А я ничего понять не могла. Все перебрала в памяти и ничего серьезного не вспомнила. Весь день был как нормальный человек, и вдруг точно муха тебя укусила…
Вначале Лена говорила легко, но постепенно ее тон становился раздраженным. Поняв, что волновалась из-за пустяков, она незаметно для себя самой мстила Завьялову за свои напрасные волнения.
Но быстро спохватилась: мужчины не любят раздраженных и сварливых женщин. Лена сказала примирительно:
— Не будем об этом больше говорить. Но, если признаться откровенно, ты испортил мне вечер. Но уж завтрашний вечер ты проведешь со мной. Сразу после ужина пойдем по пляжу далеко-далеко. Хорошо? К тем рыбакам. Ты помнишь?
Завьялов помнил…
Они вышли, когда былр еще светло и дул сильный ветер. Пляж был пустынный, только в дюнах, защищенные от ветра, лежали люди в купальных халатах.
На Лене было белое платье, ветер силился сорвать его, разметать ее длинные, искусно зачесанные волосы, и она повязала голову большим носовым платком Завьялова — косынки с собой не захватила. Маленькие песчаные смерчи бежали им навстречу, а они все шли и шли, и справа от них шумело холодное, рябое море, а слева тянулись дюны и лес. Впереди ничего не было, кроме песка и ветра.
Стало уже смеркаться, когда они добрались до рыбацкой стоянки. Там сушилась развешенная на кольях сеть, и двое рыбаков — старик и мальчик — готовили себе еду в котелке; и ветер почему-то не задувал маленького костра. Завьялов с Леной постояли немного у костра и перекинулись несколькими словами с рыбаком-латышом. Потом они пошли обратно.
Теперь ветер дул им в спины, идти стало легче, но они все же очень устали и присели на песок отдохнуть. На ветру им было холодно, и они перешли в дюны и прилегли там, чтобы скрыться от ветра. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться…
Домой они пришли очень поздно, все двери были уже закрыты, а дорожки ярко освещены молочно-белыми фонарями в виде тюльпанов. Завьялову пришлось стучать в дверь и разбудить санитарку, сунуть ей деньги и что-то пробубнить о том, что они ездили в Ригу и на обратном пути случилась авария с электричкой.
…Теперь Завьялов сказал:
— Лена, мы никуда не сможем пойти завтра вечером.
— Но почему же? — обиженно протянула она.
— Потому что завтра меня уже здесь не будет. Утром я улетаю.
Лена выпустила его руку, которую минуту назад так крепко сжимала.
— Но как же?! — Завьялову показалось, что в ее восклицании прозвучали обида, возмущение человеком, который пусть недолго, но все же был близок с ней, с женщиной, которая любит его, пусть не очень уж сильно, но все же любит, а он так внезапно бросает ее без всяких причин.
Но все это лишь показалось Завьялову. Лена не имела в виду ничего подобного. Просто она хотела высказать свое возмущение тем, что нарушались общепринятые правила игры. Она была разочарована. Надежды на продление путевки рушились, и ей предстояло целую неделю бродить одной, как неприкаянной, потому что нового заезда отдыхающих при ней уже не будет, а из старого все, кто мог и хотел, уже давно «самоопределились». И теперь ей придется слоняться в компании немолодых одиноких женщин и врать им что-нибудь о срочном вызове, который получил Завьялов из Москвы. И при этом уверять, что они уже назначили свидание там, в Москве, на улице Горького, у Центрального телеграфа или у Театра Ермоловой.
Но Завьялову показалось, что Лена страдает. И он сказал как можно мягче:
— Прости меня, Лена. Мне было очень хорошо с тобой. Но теперь все изменилось. Я не могу объяснить тебе все это…
— А следовало бы, — жестко сказала Лена.
— Конечно, — поспешно согласился он, — и все же… я не могу… Для тебя это будет непонятно, покажется неправдой… Я и сам еще не уверен…
Лена схватила Завьялова за руки и, прижимаясь к нему, заговорила скороговоркой:
— Ты не уедешь… Мы останемся…
Он мягко, но решительно высвободил свои руки.
— Нет, Лена. Это невозможно. Я сознаю, что поступаю по отношению к тебе нехорошо. Но, поверь мне, я не могу остаться. Я позвоню тебе в Москве, если разрешишь. Но завтра я должен уехать во что-бы то ни стало. Понимаешь: во что бы то ни стало!
Теперь она поняла: он уедет. И ничего нельзя сделать. Очень обидно! Но что же все-таки случилось? Что он вычитал в потрепанном журнале? Еще в фойе, до того, как журнал взял Завьялов, она перелистала его. Ничего интересного. Старый апрельский номер. Даже страниц не хватает: вырваны. А может быть, все это вранье, отговорка? Наверно, у него есть жена, и кто-то «капнул» ей в Москву об их встречах, и он получил телеграмму с угрозой приехать…
Но этого не может быть. Все письма и телеграммы кладутся перед обедом на столик у входа в столовую, Лена всегда приходила обедать раньше Завьялова, чтобы взять свою корреспонденцию и заодно уж посмотреть, не пишет ли кто-нибудь ему.
Завьялову никто не писал. За все время он получил только два письма — одно из Москвы, второе из Ленинграда. Фамилии в обратных адресах стояли мужские. Он сам сказал ей, что одно письмо от родственника-студента, а другое — от какого-то парня, который хочет поступить в аэроклуб. Может быть, он получал письма на почте, «до востребования»? Нет, она ни разу не замечала, чтобы он ходил на почту. Что же произошло? Боже мой, как все шатко в жизни, ни в чем нельзя быть уверенной!
Да, очевидно, все кончено. Ну что ж, теперь незачем сдерживаться, можно дать себе волю, высказать ему все, что она о нем думает, и гордо уйти.
Лена уже готова была сделать это, но вдруг споткнулась обо что-то и упала.
Завьялов подхватил ее, помог подняться. Она увидела, что сломала каблук, высокий, тонкий, наполовину металлический, наимоднейший каблук — «гвоздик».
— Ты ушиблась? — участливо спросил Завьялов.
— Я сломала себе каблук, — ответила Лена и наклонилась, чтобы снять туфлю.
И неожиданно для самой себя разрыдалась. На этот раз она плакала очень горько и очень искренне, потому что ей было жалко себя, жалко заграничного каблука, который нельзя починить ни в одной мастерской. Теперь придется бегать по Риге, искать частника и платить уйму денег…
Внезапно Лена поняла, что разговаривать с Завьяловым дальше уже не имеет никакого смысла. Она резко повернулась и пошла в сторону дома отдыха, всхлипывая, прихрамывая, размахивая туфлей, уже совсем не похожая в своем платье ни на экзотическую рыбу, ни на ту красивую длинноногую женщину, какой казалась Завьялову совсем недавно.
2. Время, назад!
Куда идти сейчас? В дом отдыха? Туда, где светят молочно-белые фонари и на выложенных цементными плитами дорожках еще толпятся люди, а с застекленной веранды еще доносятся удары костяшек домино по избитому столу? На скамейках сидят сейчас пары. И провожают взглядом каждого, кто проходит мимо. Две девушки-официантки, Люба и Тося, шумно сдвигают столы в пустой столовой, а толстые санитарки в грязноватых, перепоясанных марлевой тесьмой халатах готовятся запирать входные двери корпусов. Сосед Завьялова по комнате, бухгалтер одного из новосибирских трестов, уже ставит на тумбочку термос с горячим чаем, который пьет, просыпаясь, ночью.
Вернуться и отвечать на вопросы бухгалтера, где. был и что делал, а потом лечь в постель, на влажную простыню, потушить свет и лежать в темноте без сна… Потому что он наверняка не сможет уснуть…
Эх, если бы у него был самолет! Один из тех, что прошли через его руки много лет назад. Пусть изрешеченный пулями, только бы не был пробит бак. Тогда бы он, Завьялов, забрался бы в небо, а не плелся сейчас к соседу-бухгалтеру…
Завьялов стоял теперь уже в полной темноте, тучи наглухо закрыли луну. Наверно, скоро пойдет дождь. И море шумит и ветер дует совсем как тогда, той страшной ночью, когда тоже было совсем темно, и шумела вода, и дул ветер, а он стоял, зажатый людьми, в толпе, штурмующей почти неразличимую в темноте пристань, — к ней уже пришвартовался пароход. Это было семнадцатого октября 1941 года. Накануне что-то произошло в Москве. Завьялов еще не знал, что именно. Потоки людей внезапно хлынули по шоссейной дороге в большой приволжский город, где он случайно оказался проездом с путевкой в школу летчиков.
Он приехал, сюда из Москвы несколько дней назад и — дурацкая случайность! — с непривычки натер ногу кирзовым, слишком широким сапогом. Рана воспалилась, и ему пришлось пять дней провести в госпитале.
А потом в течение двух дней он не мог достать билет на пароход…
Она первая подошла к нему на пристани, где сотни людей толпились у закрытых касс, На нем была старенькая, «бывшая в употреблении» военная шинель и пилотка; он хромал, и его можно было принять за раненого фронтовика, который скорее может достать для нее билет.
Она подошла к нему, маленькая, худая, с большими заплаканными глазами, волоча чемодан, перепоясанный женским кушаком, и попросила помочь.
Ему и впрямь удалось помочь ей — он сразу почувствовал прилив энергии и втесался в очередь из красноармейцев и каких-то инвалидов с палками и костылями. Минуту назад у него и в мыслях не было так поступить. Он взял билеты себе и ей, а потом они вместе сошли с пристани на волжскую набережную. Было раннее утро, а пароходы в те дни отходили только ночью.
Они провели весь этот день вместе. Она рассказала ему, что ее зовут Олей, что она осталась одна, совсем одна, что ей недавно исполнилось семнадцать. Отца ее убили под Смоленском, а мать умерла несколько лет назад. Она только этой весной окончила школу и готовилась в медицинский институт, а теперь пробивается к тетке, которая живет в Астрахани.
Завьялов тоже все рассказал ей о себе, и через полчаса она уже знала, что его зовут Володей, что ему девятнадцать лет, и он тоже москвич, и тоже готовился в этом году в институт. Но началась война, он добился направления в авиационную школу и через полгода будет на фронте, если, конечно, к этому времени не расколотят немцев…
Они вдруг почувствовали, что в этом так внезапно изменившемся, суровом и даже жестоком мире им как-то теплее вдвоем, и уже не расставались весь день. А вечером выяснилось, что их пароход отправят только через сутки. Ночевать было негде, и они просидели до рассвета на скамейке чахлого скверика возле пристани.
Ночью Володя попытался обнять ее очень неловко. Он обманывал себя и пытался обмануть ее, будто обнимает лишь для того, чтобы защитить от холода, чтобы поднять воротник ее тоненького летнего пальто. Его деревянные, негнущиеся руки тут же поспешно выпускали Олю. И ему казалось, что он готов на все, лишь бы согреть ее и утешить, защитить от любой угрозы, увести из этого сквера, из темноты, к свету, в старую, понятную, добрую жизнь.
Он уговаривал ее уснуть, ну хотя бы подремать немного, положить голову к нему на колени или на плечо. А он не шелохнется, пока она будет спать. Или пусть она устроится поудобнее на краю скамейки, он будет сидеть рядом, на земле, на своем рюкзаке. Но она отвечала: нет, нет, она не может спать в такую ночь.
Потом спросила:
— Что же будет, Володя? Что же будет теперь?
И он ответил ей словами, которые так часто можно было слышать в те дни, недели и месяцы:
— Это все временно, временно… Скоро будет принятск решение… вступят резервы… и тогда.
Оля промолчала; Она тоже верила в это.
— …и все вернется? — спросила Оля.
— Все, все вернется! — воскликнул Володя и вдруг осекся; его голос слишком громко, слишком радостно звучал в эту тревожную ночь.