Милорад Павич. Последняя любовь в Константинополе
Пособие по гаданию
Major Arcana (Старшие Арканы, или Большая тайна) -- такназывается колода из 22 карт для гадания. Каждая картаобозначена цифрой от 0 до 21, и все они вместе с другой,большей частью (Minor Arcana -- Младшие Арканы) из 56 картсоставляют Таро (Tarok, Tarocchi). Возникновение Таро связываютс жрецами (иерофантами), которые в Греции руководилиэлевсинскими мистериями. Есть также мнение, что Таро восходит ктрадиции культа Гермеса. Такими картами часто пользуются длягадания цыгане, которые, как считается, перенесли этот тайный"язык" из Халдеи и Египта в Израиль и Грецию, откуда онраспространился по всему Средиземноморскому побережью.Насколько можно судить, Таро уже почти семь веков известны вЦентральной Европе, Франции и Италии и в наши дни превратилисьв одну из популярных карточных игр. Самые старые из дошедших донас карт Таро относятся к 1390 и 1445 годам (колода Minhiati измузея Корер в Венеции). Major Arcana обычно делится на три группы по семь карт. Вовремя гадания смысл каждой отдельной карты и сочетаний картобычно истолковывает гадающий, которому известны уже ихустоявшиеся значения (ключи), однако он может иметь исобственный набор ключей, то есть значений, который держит втайне. Смысл карты Таро меняется в зависимости от того, леглали она обычно или вверх ногами -- во втором случае ее значениепротивоположно основному. В наше время картам Таро и ключам кним уделяется большое внимание в многочисленных пособиях исправочниках о картах, причем часто между ними существуютбольшие разночтения. Корни Таро уходят к глубинамсимволического языка, общего для человеческого сознания.Символика и ключи Таро связаны с Древней Грецией, с каббалой, састрологией, с учением о числах и т.д. Мистическую силу иэзотерическую мудрость Таро достигает через свою двадцатьпервую инициацию (таинственное превращение) Шут -- карту,которая символическим образом является одновременно нулевой,центральной и последней картой Большой тайны Таро. Из одной энциклопедии ---------------------------------------------------------------* Ключи Большой тайны
для дам одного и другого пола *
Особый ключ. Шут
Кроме своего родного языка, он говорил по-гречески,по-французски, по-итальянски и по-турецки, на свет появился вТриесте, в семье богатых сербских купцов и меценатов Опуичей,владевших на Адриатике кораблями, а на берегах Дуная полямипшеницы и виноградниками, с детства служил в воинской частисвоего отца, кавалерийского офицера французской армии ХарлампияОпуича, знал, что и в атаке, и в любви выдох важнее вдоха,носил роскошный кавалерийский мундир, даже в самые сильныехолода спал на снегу под повозкой, чтобы не тревожить своюрусскую борзую, находившуюся внутри с целым выводком щенков, вразгар боя мог расплакаться из-за испорченных желтыхкавалерийских сапог, самовольно оставил однажды службу впехотном отряде, чтобы не расставаться со своим кавалерийскимобмундированием, страстно любил хороших лошадей, хвосты которыхзаплетал в косы, заказывал себе в Вене серебряную посуду,обожал балы, маскарады, фейерверки и как рыба в воде чувствовалсебя в салонах и гостиных среди музыки и женщин. Отец говорил о нем, что он неуправляем, как ураган, ипостоянно идет по краю пропасти, он же попеременно походил тона мать, то на деда, то на еще не родившегося сына или внучку.Был он человеком очень видным, выше среднего роста, белолицым,с ямкой на подбородке, похожей на пупок, и волосами длинными,густыми и черными, как уголь. Брови он искусно закручивал, какэто обычно делают с усами, а усы его были заплетены, как двеплетки. На бесконечных дорогах войны, протянувшихся по Баварии,Силезии и Италии, он вызывал восхищение женщин своей фигурой,манерой держаться в седле и длинными, всегда хорошорасчесанными волосами, когда, утомленный долгими переходами итяготами военной жизни, сушил их, сидя возле огня вкакой-нибудь придорожной корчме. Иногда его поклонницы шуткиради переодевали его в женскую одежду, втыкали в волосы белуюрозу, вытряхивали из него последний грош на танцульках,уступали ему, больному и усталому, свои постели и со слезами наглазах прощались с кавалеристами, когда те покидали зимниеквартиры. А он говорил, что все его воспоминания помещаются впоходном ранце. С чужой, женской, улыбкой на лице, через которую у негопроросла борода, молодой Опуич вместе с отцом проскакал, ещеподростком, а позже уже сам, как офицер французской кавалерии,по всей той части Европы, которая протянулась от Триеста иВенеции до Дуная и оттуда до Ваграма и Лейпцига, и вырос нафранцузских биваках, отмечая каждое свое новое десятилетиеновой войной. Госпожа Параскева Опуич, его мать, напраснопосылала ему "пирожные с грустными грецкими орехами". МолодойСофроний стал отцом своего дьявола раньше, чем ребенка. Однимглазом он был в бабку по матери, которая прежде всего былагречанкой, а вторым -- в отца, который в конечном счете былсербом, поэтому молодой Опуич из Триеста видел мир косымиглазами. Он шептал: -- Бог -- это Тот, Который Есть, а я тот, которого нет. Он носил в себе с самого детства хорошо запрятаннуюбольшую тайну. Он будто чувствовал, что что-то с ним как ссуществом, принадлежащим к человеческому роду, не совсем так,как надо. И естественно было его желание измениться. Желал онэтого тайно и сильно, немного стыдясь такого желания, каккакого-то неприличного визита. Все это походило на легкийголод, который, как боль, сворачивается под сердцем, или налегкую боль, которая пробуждается в душе, подобно голоду. Он,пожалуй, и не помнил, когда именно проклюнулось это скрытоетомление по перемене, принявшее вид маленькой, бесплотной силы.Словно он лежал, соединив кончики среднего и большого пальцев,и в тот момент, когда на него навалился сон, уронил руку скровати и пальцы разъединились. И тогда он встрепенулся, будтовыпустив что-то из рук. На самом деле он выпустил из рук себя.Тут появилось желание. Страшное, неумолимое, тяжелое настолько,что под его грузом он начал хромать на правую ногу... Или, какему иногда казалось, это произошло в другой раз, давно, когдаон в тарелке, полной тушеной капусты, обнаружил чью-то душу исъел ее. Как бы то ни было, но в нем зародилось загадочное исильное движение. Трудно сказать, что же это было -- возможно,какие-то головокружительные амбиции, связанные с егособственным и отцовским призванием военного, какое-тонепостижимое томление по новому, истинному врагу и разумнымсоюзникам, стремление поменяться местами в отношениях с отцом,возможно, не давала покоя тяга к югу, где его, императорскогокавалериста, манили к себе когда-то простиравшиеся здесь досамого Пелопоннеса погибшие балканские царства, и в немговорила кровь его бабки, гречанки, чей род создавал своеогромное богатство на торговле между Европой и Азией. Авозможно, дело было в каком-то третьем счастье и желании, изтех, мутных и сильных, которые заставляют лицо человекапостоянно меняться. Оно то выглядит таким, каким будет встарости, то таким, каким было в те дни, когда его хозяин ещеприслушивался к мнениям окружающих. Потому что лицо человекадышит, оно постоянно вдыхает и выдыхает время. С тех пор он постоянно и много работал над тем, чтобычто-то существенным образом изменить в своей жизни, чтобымечта, томившая его, стала реальностью, но все это приходилосьделать как можно более скрытно, поэтому его поступки частооставались непонятными окружающим. Теперь молодой Опуич, скрывая ото всех, носил под языкомкамень как тайну, или, говоря точнее, -- тайну как камень, аего тело претерпело одно изменение, которое трудно былоскрывать и которое постепенно стало известно всем как легенда.Сначала это заметили женщины, но они ничего не сказали; потом,уже вслух, на эту тему начали шутить офицеры в его полку, послечего о нем заговорили по всему театру военных действий. -- Он прямо как женщина. Всегда может! -- смеясь говорилислужившие вместе с ним офицеры. Молодой Опуич с того самого,решающего дня шел по свету с тайной в самом себе и с всегдаготовым к бою мужским копьем под животом. Именно тогда егоодиннадцатый палец выпрямился и начал считать звезды. Иоставался таким всегда. Ему это не мешало, скакал верхом онпо-прежнему весело, но о своей тайне, которая могла бытьпричиной всего, не рассказывал никому и никогда. -- Дурака валяет, -- говорили офицеры из его полка ипродолжали марш на северо-запад, в направлении неизвестности.На покрытую грязью солдатскую дорогу он вступил по желаниюотца, но самого его, капитана Харлампия Опуича, почти никогдане встречал. Иногда ему вспоминалось, как отец ночью в ихогромном доме в Триесте среди мрака поднимает с подушки головуи бесконечно долго прислушивается. -- К чему он прислушивается? -- с удивлением спрашивалсебя мальчик. -- К дому? Войне? Времени? Морю? Французам?Своему прошлому? Или он прислушивается к страху, которыйпроникает из будущего? Ведь будущее -- это конюшня, из которойявляется нам страх. А потом мать заставляла отца положить голову на подушку,чтобы он не заснул в таком положении, с вытянутой шеей инастороженными ушами. Опуич-старший вызывал страх и уподчиненных, и у тех, кто им командовал, а сына своего любилбольше, чем его мать. И заботился о нем через огромныерасстояния постоянно перемещавшихся на протяжении жизни полейбоев. Сын не видел его давно и даже не знал, как выглядит отеци сможет ли узнать его при встрече. Не говоря о матери вТриесте. Не случайно она сказала о сыне: -- Этот из двух кровей замешен -- сербской и греческой.Бессонницу хочет превратить в радугу, а сон -- в лавку, гдеторгуют. На самом же деле поручик Софроний Опуич был похож на своихборзых. Он слышал и видел из-за угла. Он давно уже сталсолдатом, он видел и победу при Ульме, когда ему только чтоисполнилось четырнадцать лет, и поражение в Пруссии в двадцатьдва года, но в глубине души по-прежнему оставался сопляком. Онвсе еще за одним углом видел отца, а за другим слышал мать. Истрастно желал встречи с ними. Он не знал, кто он такой.* Семь первых ключей *
Первый ключ. Маг
-- Не желаете ли, чтобы я покормила вас грудью, monlieutenant? -- спросила молодого Опуича девушка, стоявшая передбольшим шатром в предместье Ульма. Внимание поручика привлекла птица, которая над шатром насильном ветре летела, оставаясь на одном месте, будто былапривязана. Из шатра раздавался мужской голос, певший"Воспоминанья -- это пот души", и Опуич заплатил и вошел. Внутри на столе стоял Маг, опоясанный змеей, державшей ворту свой хвост, и пел. В его волосах были красные розы.Заканчивая песню, он, словно прицелившись, направил свойвысокий голос через один из клыков во рту прямо на птицу,застывшую в воздухе над шатром, и сбил ее голосом, как стрелой.Затем предложил свои услуги посетителям. Он мог съесть имялюбого из присутствующих всего за четверть наполеондора, а зачуть большую сумму не только имя, но и фамилию. -- Того, кто согласится, никогда больше не будут звать также, как звали до прихода сюда! Если у вас есть ключи от дома, асам дом разрушен войной, я могу его восстановить в самыхмельчайших деталях, просто бросив ключи в медный котел, потомучто каждый ключ отзывается звуком, описывающий в ухе сабсолютной точностью форму и размеры того помещения, которое онзапирает. Под конец Маг предложил присутствующим задумать по одномужеланию, с тем что он попытается способствовать их исполнению,а mademoiselle Marie на выходе каждого из присутствующих господс радостью угостит молоком из собственной груди в знакблагодарности за то, что они посетили это место. Когда пришлаочередь загадывать желание Опуичу, Маг, несмотря на то чтоприсутствующие свои желания вслух не сообщали, заметнозабеспокоился, слез со стола и выскочил из шатра. "Любой день содержит хоть что-то разумное, и любой цветок-- хоть немного меда", -- подумал Опуич и, догнав Мага, схватилего за шиворот, а затем, усевшись на стоявшую тут же бочку,усадил себе на колено. -- Высуни язык! -- приказал он ему, что и было тут жеисполнено. -- Дождь идет? Маг кивнул, хотя никакого дождя не было. -- Врешь! Ты что же думаешь, что сможешь играть со мной,как с той птицей, которая летит, оставаясь на одном месте, надтвоим шатром? Тебе известно, кто я такой? -- Известно, поэтому я и хотел убежать. Ты сын капитанаХарлампия Опуича из Триеста. -- Хорошо, перейдем тогда к делу. Ты действительно можешьпомочь исполнению желаний? -- В случае с тобой не могу. Но я знаю, где это возможно.И расскажу тебе по секрету. В Константинополе в одном храмеесть колонна, к которой прикреплен медный щит. В центре щитаотверстие. Тот, кто думает о своем желании, засовывая в этоотверстие большой палец и ладонью описывая круг так, чтобыладонь ни на миг не отделилась от медной поверхности щита, абольшой палец не покинул отверстия, -- будет услышан. Но толькосмотри, будь осторожен, мой господин. Когда Бог хочеткого-нибудь наказать, он одновременно одаряет его и исполнениемжелания, и бедой. Возможно, он поступает так только со своимилюбимцами, мы этого не знаем, но в любом случае нам этобезразлично, мы люди маленькие. Поэтому, мой господин,берегись. И не забывай песню "Воспоминанья -- это пот души". -- Ни одному твоему слову не верю, -- ответил ему поручик,-- но все же задам тебе вопрос. Можешь ли ты помочь мнеразыскать моего отца? Я не видел его с тех пор, как каменьпохудел, а ветер прибавил в весе. Знаю только, что он отступалв сторону Лейпцига, а где находится сейчас, не имеюпредставления. -- Тут я тебе не помощник, могу только сказать, что в этотсамый шатер по четвергам приходит компания жуликов ишарлатанов, они показывают здесь представления для легковерных.И есть у них одно о смертях капитана Харлампия Опуича, твоегоотца. -- О каких смертях? Он же жив! -- Знаю, господин поручик, что жив. Но так называетсяпредставление: "Три смерти капитана Опуича". -- Ни одному твоему слову не верю, -- повторил поручик иотправился спать. Однако в четверг он занялся расспросами. Оказалось, чтодействительно в шатре Мага давали представление о трех смертяхХарлампия Опуича, его отца. Войдя в шатер, молодой Опуичсхватил первого попавшегося из ряженых и спросил, как онипосмели изображать смерть живого человека, на что тот спокойноответил: -- Знаете, за это представление нам лично заплатил самкапитан Харлампий Опуич, который, сударь мой, очень любитартистов и оказывает покровительство и помощь и нам, и театру.Сейчас он находится где-то на Эльбе. Зная, конечно же, что его триестские Опуичи издавна былитеатральными меценатами, поручику Софронию Опуичу не оставалосьничего другого, как сесть и посмотреть спектакль. Артисты,находившиеся в шатре, увидев его, просто окаменели. Они узналиего. Он попросил их, не стесняясь, начинать. Сначала перед зрителями появился какой-то человек с чужойбородой и во французском мундире. Он играл капитана Опуича.Вокруг него стояли четыре женщины и девочка. Одна из женщинобратилась к нему: -- Чтобы сразу было ясно, в чем дело, имей в виду, что явовсе не дух твоего прадеда по материнской линии и не он сам вобличии вампира. Он умер, и от него не осталось ничего, нидуха, ни тела. Но постольку, поскольку смерти не умирают, здесьстою я. Я его смерть. А рядом, возле меня, смерть твоейпрапрабабки. Это все, что от нее осталось. Если с этим всеясно, двинемся дальше. Твои предки, таким образом, имели толькопо одной смерти. С тобой не так. У тебя будет три смерти, вотони. Эта старуха, что стоит здесь, и красавица рядом с ней, идевочка -- это три твои смерти. Посмотри на них хорошенько... -- И это все, что от меня останется? -- Да. Это все. Но это не так уж мало. Однако имей в виду,капитан, ты не заметишь своих смертей, ты верхом проскачешь подними, как под триумфальной аркой, и продолжишь свой путь так,будто ничего не случилось. -- А что же произойдет после моей третьей смерти, послетого, как я в третий раз стану вампиром? -- И тебе, и другим будет еще некоторое время казаться,что ты еще живешь, как будто ничего не случилось, и так будетдо тех пор, пока не придет к тебе последняя любовь, пока незасмотрится на тебя та женщина, от которой ты мог бы иметьдетей. Тогда ты тут же исчезнешь на глазах всего света, потомучто у третьей души не может быть детей, так же как у того, ктов третий раз становится вампиром, не может быть потомства... Потом в шатре наступил полный мрак и послышался ревмедведя. Когда сцена вновь осветилась, оказалось, что тамчеловек во французском мундире (который изображал капитанаОпуича) не на жизнь, а на смерть борется с огромным медведем.Человек нанес зверю удар ножом, и тот в предсмертной судорогезалил его мочой и придушил. Оба рухнули на землю... Зрителизааплодировали, актеры поделили между всеми сидящими в зале положечке кутьи за упокой души убитого, и кто-то предположил, чтоэто была первая смерть капитана Харлампия Опуича. На очередибыла вторая. Перед зрителями появилась красавица из первого действия исказала: -- Вы, люди, не умеете измерять свои дни. Вы меряететолько их длину и говорите, что день длится 24 часа. А дни вашииногда имеют и глубину, причем большую, чем длина, и глубинаэта может достигать месяца или даже года длины дней. Поэтому выне можете окинуть взглядом свою жизнь. Не говоря уж о смерти... При этих словах в шатер верхом на коне въехал капитанОпуич. В одной руке он держал подзорную трубу, а в другой --плетку, которой разгонял перед собой публику. Вслед за нимпоявился человек с ружьем, одетый в австрийский мундир. Капитанобернулся и поднес трубу к глазу. Австрийский офицер вскинулружье и, выстрелив через трубу, убил его. Капитан рухнул наземлю, конь, освободившись от узды, галопом ускакал в ночь...Это была вторая смерть капитана Опуича. И снова раздали кутьюза упокой его души. Тогда на сцену вышла девочка из первого действия ипоклонилась. -- Не уходи! Моим мертвым плохо сегодня вечером; засуньмне палец в ухо, чтобы я и во сне знала, что ты здесь. Слушай!Сердце во мраке отстукивает сумму чьих-то лет, которыеисполняются в нас... Это было предвестием третьей, самой младшей смертикапитана. На сцене стояла ночь (такая же, как и за стенамишатра). Два человека с фонарями и саблями шли навстречу другдругу. Было очевидно, что это дуэль. Один из них изображалкапитана Опуича (во французском мундире), а другой --австрийского офицера. Тот, что изображал Опуича, вдругостановился, воткнул саблю в землю, повесил на нее фонарь, асам, отступив в сторону и намереваясь напасть на соперника соспины, стал подкрадываться к нему в темноте, следя за тем, кактот нерешительно стоит с фонарем в руке в нескольких шагах отнего и не понимает, что задумал его враг и почему остановился.В этот момент, совершенно того не ожидая, Харлампий Опуич втемноте напоролся прямо на штык австрийца, далеко от его саблии фонаря, которые он тоже хитроумно оставил воткнутыми посредидороги. И это стало третьей смертью капитана Харлампия Опуича. "Ничего не понимаю", -- думал молодой Опуич, покидаяшатер. В этот момент у себя за спиной он услышал голос: -- Тем лучше, что не понимаешь! Оглянувшись, поручик увидел Мага с розами в волосах испросил его: -- Где же правда? Жив мой отец или нет? -- У каждого человека не одно прошлое, а два, -- отвечалМаг, -- одно называется "Замедление", это прошлое растет вместес человеком с самого его рождения и ведет к смерти. Второепрошлое называется "Ход", и оно возвращает человека к егорождению. У них разная продолжительность. В зависимости оттого, какое из них длиннее, человек заболевает или незаболевает от своей собственной смерти. Второе означает, чточеловек строит свое прошлое и по ту сторону могилы, и онопродолжает расти и после его смерти. Истина же находится где-томежду первым и вторым прошлым... Но почему бы господинупоручику не поискать Папессу? -- спросил вдруг Маг и удалился.Второй ключ. Папесса
Папесса могла прочитать в слезах любого человека все, чтоон видел во сне. Весь свой век она провела в Ульме и вмолодости гаданием не занималась. Она говорила: -- К чему мне смотреть в чужой кусок времени только длятого, чтобы увидеть, из чего это время сшито? Меня неинтересует, что господа носят в своих часах и который час у дампод корсетом. Рассказывают, что она решила на углу одной улицы построитьнебольшой домик. Как только закончились земляные работы,строители потребовали, чтобы она принесла свои карты, велели иххорошо перемешать и перекрестить, а затем под каждый из 78камней фундамента ее дома положили вверх рубашкой по однойкарте. И не открывали их, чтобы посмотреть, где какая. В этом доме как-то вечером Папессе приснился сон, из тех,что длятся в два раза дольше, чем ночь, в течение которой ониснятся... Она лежала в своей кровати с металлическими шарами накаждой из четырех опор. К ней подошли мужчина и красиваямолодая женщина, обвязали ей шею ее косой, а косу привязали кножкам кровати в изголовье. Потом немного приподняли кровать,ровно настолько, чтобы коса натянулась. И сказали ей: -- Сейчас мы перенесем твой дом на небо. Для этого намнужна всего лишь одна хорошая ночь. Мы работаем быстро, сил унас много. Если не будешь сопротивляться и кричать, мы тебя нетронем. А закричишь -- увидишь свой дом на небе тут же. Мы дажене заставим тебя покидать кровать. Она принялась кричать, поэтому они приподняли изголовьееще выше. И продолжали выносить из дома все подряд и укладыватьна телегу. Она продолжала кричать, и тогда они просто поднялина дыбы ее кровать вместе с ней, и она осталась в кроватиподвешенной за свою косу до самого утра. Проснулась она в своей постели, но посреди пустыря. За этуночь, пока она спала крепким сном, воры действительно украли еедом и вывезли все до последнего камня и плитки черепицы.Никогда позже не было найдено ни оконной рамы, ни двернойручки. Единственное, чего воры не тронули, была кровать сбалдахином на четырех опорах, однако она стояла почтивертикально, прислоненная изголовьем к стене соседнего дома,так что ее хозяйка лежала в ней полузадушенная своей косой иглядела в землю себе под ноги. После этого Папесса не захотела строить новый дом, апоселилась по соседству. Тем временем на месте фундаментаукраденного дома выросли белые и красные розы, кипарисы,подсолнухи, колосья пшеницы, лилии и пальмы, а посреди садатянулось вверх древо жизни, а рядом с ним древо познания, иповсюду ветки и цветы растений сплетались в венки иобразовывали арки. С тех пор Папесса говорит, что дом ее на небе, держит всаду кровать с балдахином и, расположившись в ней, разглядываетсвои карты. Здесь и застал ее поручик Опуич. Он прошел, как ему исказали, между двумя камнями, черным и белым, и вошел в сад. -- Это ты Папесса? -- спросил он занимавшуюся чем-тостаруху. -- Я Лунная Дева, -- ответила она. Поручик потребовал ему погадать. Погадать и на него, и наотца. Старуха велела ему прийти вечером. Когда Опуич пришел,она разложила карты по кровати и, перевернув первую карту,начала читать по ней следующее: -- Твой отец принадлежит к ордену прочно связанных друг сдругом людей. В монастырях таких зовут общежителями -- этомонахи, живущие в сообществе, они вместе едят, ходят намолитвы, вместе живут. А здесь, в миру, где живем мы, это люди,которые прежде всего держат в своих руках власть, ведут войны.Твой отец обладает силой, в руке у него сабля, а под сапогамиодна выигранная война. Кроме того, и он сам, и все подобные ему-- отличные врачи, травники, певцы, строители, виноградари,музыканты и писатели. Что касается тебя, -- продолжала Папесса, по-прежнемуглядя в ту же самую карту, -- ты не сможешь войти в их круг, вкруг людей вроде твоего отца. Трудно приходится сынупобедителя! Мир никогда не будет принадлежать ему. Так и стобой. Твой отец и его братство до самой смерти будут рядитьтебя и других своих детей в ползунки. Так и состаришься влюльке. Тебе постоянно снится родительский дом, ты большелюбишь не мужские иконы, а женские, и твое место в братстве теходиночек, которые живут, каждый сам заботясь и о себе, и ободежде, и об очаге. В одиночестве ты и ешь, и спишь. -- Погоди-ка, -- перебил ее Софроний, -- ты по одной и тойже карте читаешь моему отцу одно, а мне совсем другое! Как жетак? -- Очень просто. Один пьет вино, и оно ему на пользу, адругому это вино во вред. Что же ты хочешь? -- Продолжай. Лунная Дева открыла новую карту и прочитала по нейследующее: -- Твой отец и его сотоварищи поддерживают друг друга какчлены одного большого святого семейства, даже в разныхгосударствах сохраняют они свой святой дух братства, которомувсе подчиняется. У твоего отца нет никакой собственности,потому что все, что он имеет, -- общее. Его церковь -- это и ихцерковь, ибо они сами составляют церковь. Твой отец день любитбольше, чем ночь, а мужские иконы предпочитает женским. До техпор, пока государство, которому ты служишь, будет становитьсявсе более могущественным и богатым, все это будет принадлежатьтвоему отцу. Ему и членам его братства. А ты, красавец мой,полюбишь широкие поля и никогда не станешь воином, наоборот, тывыучишь языки врагов твоего отца. И научишься наслаждатьсябеседой, а поэтому научишься и молчать. Может, будешь молчатьгодами. И еще вот что. Не жмет ли тебе иногда правый сапог? -- Жмет. -- Я так и думала. Ты годами будешь скрывать и носить подсердцем что-то огромное, какую-то мечту, какую-то тайну илижелание, настолько большое, что под его тяжестью ты уже началхромать на правую ногу. Тебе придется много странствовать впогоне за этим желанием, за этим голодом, который напоминаетболь, ты будешь блуждать по дорогам в погоне за твоей болью,которая твой голод гонит по свету. Будешь годами бороться сней. Тайком и в одиночку. Потому что такие, как ты, друг другане переносят. У тебя не будет друзей... И поэтому ты не будешьзнать, кто ты такой. -- Я прекрасно знаю, кто я и что я, -- снова прервал еепоручик. -- Я из тех, кому люди плюют на руки, когда работает,и в тарелку, когда ест. Я из тех, кто глотает шпаги и мрак,сигает из огня в полымя, а моя левая нога не желает добраправой. В одном кармане у меня растет пшеница, в другом --трава, душу свою ношу в носу, а все меня учат чихать. У отцамоего только иногда облако набегает на солнце, а мне то дождьльет в миску, то снег валит в кровать. Я из тех, кто вилкойчешется и ножи в землю сажает да растит зубы, потому что ложкиу меня не растут, пока я ем... Твой куцый рассказ мне не нужен. -- А что же тебе нужно, соколик мой? -- То, что ты говорила, -- мужская история. Ее я ужеслышал в монастырях. А что с женской историей? Может, тыскажешь, где место женщины в твоей, или в монастырской, или вкакой угодно истории? Ты что, забыла о женщинах? Или все этиистории лишь для мужчин? Я хочу знать, кто моя мать, кто моисестры, кто мои будущие дочери. -- Этого я тебе не скажу. На эти вопросы ответит кто-тодругой, а точнее, третья туфля. -- Что это еще за третья туфля? -- Это женщина обоих полов. -- Как так? -- изумился поручик. -- У мужчин только один пол. У женщин -- два. А третьейтуфли остерегайся! В этот момент молодой Опуич снова ощутил под сердцем тотсамый маленький голод, который молчит в душе, как боль. Онпочувствовал, что в саду, как в церкви, пахнет ладаном, и началчитать и понимать значение запахов так же, как понимал значенияслов. А запахи вели его своей дорогой, через растения, в землю.Лилия открылась ему как чистая мысль, не затронутая желанием,как вечная жизнь, как молоко женской груди, питающее во сне,как ослиный член, как одеяние, недоступное мужчине, нопокрывало, доступное молодости. Белая роза запахла Фракией,Евой до грехопадения, потом Магомета, человеческой душой икровью Венеры, свободной от низменной похоти, а когда эта кровьокрасила ее в красный цвет, роза запахла страстью, Евой послегрехопадения, проклятьем дьявола и Божьим благословением, и вэтот момент роза с пятью листьями хлестнула его жизненнойсилой, принадлежащей богу войны. Кипарис зашелестел, как святоедрево богини любви, почувствовалось присутствие рая и Святойгоры, огня, скипетра Зевса и стрелы Амура, благоухающегопламени с корнями из серебра, золота и тука. Пшеница пахлателом Христа, Матерью-землей, плодом граната и подземельем, аэхо ее отдавало солью и вином. Пальма несла победу над смертьюи силу движения, подсолнухи глядели не на солнце, а на него, идрево познания за спиной у старухи предлагало ему как пятьчеловеческих чувств все пять своих плодов, а на дереве жизни, унего за спиной, появилось вместо двенадцати листьев ровностолько же язычков пламени, которые тут же оказались связанычем-то общим с созвездиями на небе и с той самой болью внутриего. Тут он увидел, что Папесса снова начала открывать на своейкровати карты: сперва выпал Маг, потом Жрец, а затем Два жезла,Туз денариев, Туз кубков и Умеренность. -- Для лилии довольно, -- сказала она. И продолжилавыкладывать новые карты. На кровать упали Шут для белой розы,Маг, Жрец и Королева денариев -- для красной, а для розы спятью листьями она открыла Смерть. Для пальмы выпала картасамой Папессы, для кипариса и пшеничных колосьев открыласьИмператрица, подсолнухам достались карты Королева жезлов иСолнце, а древу любви и древу познания выпали карты Влюбленныеи Колесница. -- Значит, растения заговорили языком карт, находившихся вфундаменте твоего украденного дома? -- спросил поручик. -- Нет. Карты уже тысячу лет говорят языком растений, вкоторых записана судьба человечества. А третья туфля -- это та,которая не топчет растений. Выйдя на заре из сада, поручик Софроний Опуич почувствовалсебя так, как если бы он стоял у края пропасти. Охрипшая воронапролетела над ним и двумя черными крыльями расчесала ветер. Онощутил, что его одиночество вдруг удвоилось. А потом сталорасти, немного выросло и на миг остановилось, а после сновавернулось к количеству, достаточному для двоих. В егоодиночестве пребывал еще кто-то, такой же одинокий. И онподумал, что для одинокого человека это настоящее счастье.Третий ключ. Императрица
На Пасху 1813 года поручик Софроний Опуич был послан ссекретным военным поручением в главный штаб своего участкафронта. Дорога проходила через Триест, и Софроний наконец-то попрошествии многих лет снова увидел красноватую землю, рыжихкоров с блестящими шарами на рогах, вдохнул горький морскойветер и заночевал в родительском доме, не успев, правда, в тотже вечер повидаться со своей матерью. В огромном сонном доме его встречала красавица сдрагоценным камнем в зубе, волосами цвета воронова крыла, щедропосыпанными серебряной пылью, и с искусственной родинкой междугрудями. "Этой всегда будет семнадцать лет", -- подумал Софроний, аона сказала, что зовут ее Петра Алауп, что ему она приходитсякем-то вроде тетки и что от госпожи Параскевы, его матери,получила задание позаботиться о его ночлеге. После этогокрасавица провела его в комнату, где на стене висели икона,зеркало и картина в овальной раме. Опуич с изумлением заметил,что на картине не изображено ничего, кроме бархатного занавеса.Петра повернула зеркало к стене, чтобы оно не привлекало ночныхбабочек, не говоря ни слова, помогла молодому Опуичу раздетьсяи уложила его в постель так, как сделала бы это с маленькимребенком. Увидев его одиннадцатый палец в том положении, вкаком тот всегда находился, она заметила: -- Госпожа Параскева говорит, что в таком виде тебе нельзязавтра в церковь. Затем села под светильником и взяла в руки вязальныеспицы. -- Ты голоден? -- спросила она, пытаясь спрятать смех ввязанье. Опуич тоже засмеялся и сказал: -- У меня есть имя рыбы. Еще мне нужна рыба, и буду сыт.Но рыба не каждому достается. -- Ты погляди на него! -- ответила Петра. -- Сейчас емувсе надо, и он все готов отдать, только бы получить то, чтохочет, а стоит дать, так он тут же на тебе и заснет, да еще врот тебе напустит слюней из какого-нибудь своего поганого сна,где ему дают то, что наяву никогда бы не дали. Да и не вдругвыберешься из-под него. Вот тебе клубок, держи, пока незаснешь. Смотри только не порви нитку. Если порвешь, тот, комуя вяжу, пропал. -- А что ты вяжешь? -- Собрала волос и вяжу начленник. -- Кому? -- Ну уж, конечно, не тебе, я с тебя мерку не снимала. В этот момент Петра прервала работу и поднесла к грудисвою красиво вылепленную руку. -- О-о-о, тяжко мне, -- прошептала она. -- Что с тобой? -- У меня гость. -- Какой гость? -- Это какая-то маленькая боль под сердцем, котораяплачет, как слабый голод. Или, лучше сказать, слабый голод,который ищет боль. -- Скорее подумаешь, что гость у тебя побывал раньше, аболь и голод на дне души после гостя обычно появляются сами, небудь я тем, кто носит белую бороду под черной. Мне известно, вкакую чашу вина не доливают. -- Ох, тяжко мне! В какую? -- В полную, сама знаешь. -- Ничего-то ты не знаешь. Ум твой работает на одни толькоуши. Знаешь сколько их было, тех, кто провел ночь под этимиволосами? -- Не знаю. -- Хм, не знаю и я. Но знаю, что с этим голодом яродилась. Сказав это, Петра подошла к окну и вырвала из цветочногогоршка пук ежиной травы, взяла ее в рот, языком завязала в узели показала узел Софронию. -- Готово дело. Больше не болит... А ты? Я бы сказала, чтоженского хлеба ты еще не пробовал. Что? Никак не откроетсятретий глаз? Ну-ну, не бойся. Даже остановившиеся часы иногдапоказывают время правильно... Давай научу тебя, как молиться вчетыре руки, если ты кое-что отгадаешь. -- Что? -- Угадай, как зовут мою левую грудь! -- Не знаю. -- А правую? -- Знаю! -- и поручик Опуич шепнул что-то в темноту. -- Угадал! -- залилась смехом Петра, сорвала со стеныгитару и протянула ему. -- Да я не умею играть. -- А я тебя и не прошу. Брось в нее серебряную монету изаходи. Софроний решил тогда разыграть последнюю карту. Он тожеположил руку себе на грудь и застонал. -- Что с тобой? Уж не пришел ли гость и к тебе? Маленькаяболь под сердцем, которая плачет, как слабый голод? -- Нет, не то. -- А что же? -- У меня нет серебряной монеты. -- Скряга, -- сказала Петра, повернула зеркало в комнату,а икону ликом к стене и легла в постель к Софронию. На каждойгруди у нее было что-то наподобие маленькой груши. -- Если серебряной монеты нет у тебя, найдется у твоейматери, -- проговорила она неслышным шепотом, губы к губам... -- Ой-ой-ой, золотые мои, будьте мудры и не верьте каждомуветру! Такими словами в среду, в день святогоМартина-исповедника, кто-то разбудил молодого поручика Опуича вглубине его дома в Триесте. -- Ой-ой-ой, золотые мои, -- говорил голос, такойглубокий, как будто он доносился из ее женского лона, --подсвечник ваш пусть будет единственным из тысячи! Волк-то и встаде овцу зарезать может. Ой-ой-ой, золотые мои. Не ходите насторонку, где слезы льют, не ходите к черному оврагу, с берегасчастья и лада не ходите на берег, где лес да ветер, где все,что весит и стоит, идет за цену шапки без головы. А и на другойстороне поберегитесь! Как бы не перебрался к вам сынок мой,разбойник, у которого из глаз выглядывает мрак, а из-за зубовпоцелуи. Он вас настигнет и там, куда никакая чума недоберется... Ой-ой-ой, золотые мои... Над постелью склонилась крупная женщина с волосами,украшенными седыми прядями, которые были гораздо короче черныхволос, так как седина растет медленнее. На него смотрелизрачки, покрытые рябинками, как змеиные яйца. Прежде чемподнять веки и увидеть все, Софроний почувствовал всегдасопровождавший ее запах акации и по этому запаху узнал своюмать. Вместе с ней над постелью склонилось четыре или пятьженщин в шуршащих платьях с кринолином и лысый молодой человекс черными усами. -- Поднимайся, лежебока, в церковь пора! -- ласковоприговаривала мать, поворачивая икону ликом в комнату. -- Чтоклюет курица? Пшеницу. А чем кормят часы? Тиканьем, милый мой.Послушай, они клюют и тикают одно и то же: сей-час! сей-час!сей-час! И госпожа Параскева сдернула с сына одеяло, а женщинывскрикнули, увидев его нагого и в полной готовности. -- Эту Петру убить мало! Как же ты в таком виде в церковьпойдешь? -- взорвалась госпожа Параскева и, скрестив руки,схватила себя за уши. Церковь Святого Спиридона была полна. Бросалось в глаза,что фундамент ее с одного бока оседает, поэтому нижний крайикон, висевших на южной стене, немного отделялся от ееповерхности. Участок земли, на котором построили церковь, лежалнад подземными водами. Во время службы кто-то наступил Софрониюна шпору, он обернулся и увидел Петру, одетую в черное. Онасверкнула улыбкой с драгоценным камнем на дне. -- Посмотри, -- сказала Петра, обращая его внимание наокружающих, -- та, что стоит возле иконы святого Алимпия, вонта, которая обернула косу вокруг шеи, это твоя сестра Сара. Онаносит перстень под языком, чтобы обмануть голод, а вечеромвместо перчаток натягивает на руки носки, потому что нет у нееникого, кто бы ее согрел. Та, рядом с твоей матерью, котораяможет перепоясаться ресничкой, -- это твоя невестка Аница. Ейможно м