Цирк «Нормандия»
— Он не жених мне, — всхлипывала Жюли, не давая мэтру Кавалье вставить ни слова. Она сидела на тумбе для дрессировки тигров, обхватив руками острые колени, обтянутые голубым трико, и никто не мог бы разобрать, что она говорила, потому что поток слов превратился в бессвязный писк, дерущий уши, как клоун смычком по скрипке. — Он не жених мне, я его не хочу никогда видеть, я его ненавижу!..
— Ну, птичка моя, — заботливо проговорил Кавалье, — не расстраивайся. Ни один мужчина не стоит твоих слез.
Жюли не была настроена на комплименты. Покачиваясь из стороны в сторону, как болванчик на клоунской шляпе, она рыдала, как только может рыдать человек, если некто грязными руками замарал что-то чистое, очень дорогое ему. Даже в полутьме фургончика, обтянутого изнутри желтой парусиной, было видно, что лицо Жюли красное. Стоял звериный запах, вдобавок Кавалье закурил. Отодвинулся полог; вошел Жиль, держа шляпу под мышкой.
— Ну как там? — с усилием выговорил Кавалье. Жюли не прекращала плакать.
— Купол цел. Ничего страшного.
— Если ты еще раз такое устроишь…
Кавалье пытался казаться грозным, но ему было больно говорить. Он с грустью смотрел на Жиля, и Жиль хорошо его понимал. Кавалье тоже хотел бы определенного исхода, но если в жажду выпить отравленной воды, легче не станет.
— Если ты еще раз предпримешь попытку раскручивать реи, хоть ради самых благородных целей, я брошу тебя к тиграм. Понял?
— Понял.
Жюли ничего не понимала, она просто размазывала слезы по лицу; ей становилось свежо. Плача, она задыхалась, и у нее началась дурная икота. От ее воплей шли мурашки по коже: в них мало осталось от красивого человеческого голоса. Казалось, вот-вот задрожат стенки фургончика. Жиль приобнял Жюли за плечи:
— Все, все кончилось, маленькая.
Она не могла остановиться. Кавалье попытался встретиться взглядом с Жилем, ожидая, что в размалеванном лице клоуна отразится та же самая унылая безнадежность, которую он и сам ощущал.
— Ненавижу этого человека, ненавижу, — бормотала Жюли, и Жилю пришлось разнимать ее крепкие руки на своих рукавах, чтобы Жюли не повредила его хрупкий бумажный костюм. — Они придут еще. Вот увидите.
— Жиль, мы уезжаем, — чужим голосом сказал Кавалье.
— Все уже знают.
Кавалье любил свою труппу за то, что они знали все его приказы еще до произнесения их вслух. Он поколебался, но все же произнес:
— Я волнуюсь за посещения. Слухи сейчас быстро расходятся. Если узнают о том, что у нас стряслось…
— Успокоятся, — Жиль пожал плечами.
— Люди боятся иметь дело с неблагонадежными…
Жюли тонко, по-птичьи взвыла. Она вся тряслась. Жиль наклонился к ней и некрепко обнял, но Жюли от этого было только противно: она не хотела, чтобы ее кто-то сейчас касался.
— Они больше не придут, ласточка, — твердо повторил Кавалье. — Они не будут нас обыскивать. Они сюда не войдут.
Жиль прыснул в кулак.
— Чего тебе, дурачье разодетое?
— Я как представил, — хмыкнул Жиль, — что циркачи укрывают армейского дезертира… Ха! Его можно прикрыть шкурой старого льва и сказать, что это чучело. Братец, я хочу придумать про это шутку. Я точно придумаю про это шутку.
Кавалье замолк. На его лице последовательно отразились несколько невыразимых словами выражений, затем он нахмурился и сказал будто бы не то, что хотел изначально:
— Придумай… — и его словно бы озарило. — Да! Ты должен сделать шутку! Конфетку! Пусть видят, что мы не боимся. Что нам не стыдно.
— Нечего стыдиться, — эхом откликнулся Жиль. — Даже смешно, — сказал он без улыбки.
— Было бы смешно, если бы ты не захотел слететь на тот свет с развинченной реи, рискуя прихватить с собой, помимо полицаев, всех, кто еще не успел убраться. Обрушить купол над ареной! Тоже мне!
— В приятной компании, — Жиль ткнул большим пальцем куда-то себе за спину, — и на тот свет приятно прогуляться.
— Попрошу тебя этого не делать. Такого клоуна, как ты, еще поискать.
— Внимание, мой номер! — Жиль хлопнул в ладоши. — Возьму Николя в ассистенты. Нарядим его в мундир из картона, дадим ему вместо овчарки пуделя на веревочке. Он будет искать дезертира по всей арене, а я, одетый в приличного горожанина, буду ему подсказывать. Пудель будет плясать. Мы втроем найдем чучело, коробку с мишурой и живого тигра, которого сочтем за переодетого преступника. А потом… хм…
Жюли шмыгнула носом, кое-как распрямилась и вытерла слезы ребром ладони. Жиль, которого всецело охватила новая затея, с энтузиазмом схватил Жюли за руки:
— Вот, видишь, стоит подумать о смешном — и сразу легче станет! — он все еще ни разу не улыбнулся. — В каких там войсках твой дезертир был?..
— Л-летчиком, — пробурчала Жюли, заикаясь от слез.
— Вот! — радостно воскликнул Жиль. — А потом — воздушные гимнасты! — он задумался. — Нет. Сначала фокус с исчезновением Николя через ящик, в котором он будет искать дезертира и найдет тигриное дерьмо. А потом воздушные гимнасты.
— Ты же понимаешь, что нас за это кинут в тюрьму? — сдержанно поинтересовался Кавалье. Жиль пожал плечами, отчего на всем его костюме зашуршала желтая бумага:
— По меньшей мере, на нашем последнем представлении все будут кричать «браво».
Жюли слабо, оторопело улыбнулась. Жиль принялся носиться кругами вокруг нее и приговаривать, что это будет не представление, а просто восторг. За тонкими стенками мрачно взревел печальный слон. Суматоха продолжалась. Пудели лаяли и бегали на задних лапках по арене под разобранным куполом, чтобы выпросить угощение. Кавалье открыл все двери фургончика и маленькие окошки: пахнуло чем-то сладким, цветочным от ветра, доносившегося с руин города. Из бумажно-серых тучек принялся накрапывать медленный, редкий, с увесистыми крупными каплями дождь: он оставлял круглые следы на пыльном, валявшемся огромной смятой тряпкой разноцветном шатре.
Жюли еще утром могла бы догадаться: что-то случится. Тем утром она выбралась в город, чтобы купить молоко, яйца и рыбу. Рыбой торговали у реки, на самой набережной, укрывшись в тени от еще резавшего утром глаза, несмотря на прохладную осень, солнца. Тени перемещались; рыбаки перетаскивали свой товар. Они стояли над тазиками с водой, доверху наваленными живой, в тесноте угрюмо шевелившей плавниками рыбой, и поглядывали снисходительно на конкурентов, гордясь уловом. Левый берег за спинами рыбаков таращился в небо худыми трубами заводов: кое-где там еще кипела жизнь, вырываясь из железных жерл скромными спиральными струйками дыма. На правом берегу, за спинами покупателей, жались друг к другу руины, покрытые пылью и подтеками смытой дождем гари, а над этими обвалившимися стенами, над грудами неубранных кирпичей и глыб жженой глины старого города, над редкими попытками строек там, где все дотла прогорело, тыкался в лазурь иголкой угольно-черный шпиль собора.
На руинах был рынок. Когда-то он находился ближе к главной площади, теперь же, пока те места были завалены остывшим горелым хламом, не нашел себе места в уцелевшей половине города и сместился вниз к реке. Нашлось молоко. Яйца вокруг были протухшие, и какая-то покупательница на глазах Жюли устроила скандал. Трое рыбаков едва не подрались за право продать рыбешку красавице Жюли, развешивая ей комплименты как на сцене. Жюли купила целое ведро рыбы: для труппы и для дрессированных котов. Кто-то предложил ей помочь донести. Жюли отказалась, гордо подняв голову. С ведром рыбы и с тремя бутылками молока в тканевой сумке она двинулась вверх по улице Жанны д’Арк, заканчивавшейся обломком моста. По обеим сторонам торчали каменные стены, цвета которых еще угадывались, и одинокие вертикальные бревна — необхватные стволы, служившие опорами для коломбажных (1) кварталов. Они так отсырели насквозь за десятилетия и века, что огонь их не взял. Кое-где строения были частично восстановлены: стеснительно выглядывая на улицу самодельным фасадом, жались к земле эти недостроенные, деформированные уроды, то ли кубические, то ли треугольные. Люди там жили.
Пройдя границу, за которую не перешло это адово прошлогоднее пекло, Жюли свернула вправо, на улицу Гроз-Орлож, выводившую на соборную площадь. Вдоль мощеной узкой дороги, усыпанной желтыми-желтыми, сияющими листьями, тянулись плечом к плечу деревянно-глиняные дома позднего Средневековья. Неизвестно было, спасло их везение или чье-то таинственное геройство. Город тогда горел три дня. Сейчас здесь было оживленно, даже, пожалуй, весело. Многие двери были открыты, шире всех — та, что в кабак «Папаша Маглуар». Жюли кинула рыбку бродячему коту, пушистому, как королевский воротник, и тот потерся о ее ноги с оглушительным урчанием, а затем следовал по пятам. Издалека виднелся светлый, воздушный собор из готического кружева. Жюли, взяв тяжелое ведро в другую руку, прошла мимо собора и углубилась дальше в центр Старого города. По правую руку от нее дома расступились. За решетчатой оградой замелькали мраморные узоры и горгульи Дворца правосудия.
У этой ограды стояла широкая, массивная доска объявлений, на короткой выбитая в дереве надпись «В розыске» была по обоим бокам украшена ироничными гербовыми лилиями; у доски Жюли остановилась, поставив ведро на середину тротуара. Ее внимание привлекло, что рядом с портретами бандитов, нарисованными бездарным художником-ремесленником, светилась яркая афишка:
ЦИРК «НОРМАНДИЯ»
Всего неделя выступлений!
Спешите! Спешите! Спешите!
На афишке была пестрая мешанина красок и образов: могучий слон, карикатурный Жиль в сверкающем костюме, пудели, похожие на облака ваты, тигр, похожий на полосатого кота. Фон был в искрометно розовом цвете. Это была одна из афиш Николя Вьейара, большого умнички по художественной части, как считала Жюли, и ей совсем не казалось, что некто остроумный, перевесивший ее со стены противоположного здания на доску преступников, пошутил смешно. Она сорвала афишу и думала уже уйти с ней, но один из кривоватых портретов привлек ее внимание. Жюли показалось, она где-то видела этого человека, и она прочитала подпись.
Ужаснулась. Сердце упало в пятки. Чем дальше ее глаза бегали по строчкам словесного портрета, тем сильнее оно билось, проклятое: Жюли отлично знала этого человека, ныне приговоренного к смертной казни за дезертирство. Она думала, что его ненавидела; но, впрочем, не настолько, чтоб уж до смерти. «Это он, — проносилось в ее голове, пока она читала, зачем-то подставив палец к строке, — ошибки быть не может, он… Как он уродлив на этой мазне!» — в пустых чертежных глазах портрета ей мерещилось презрение, ну как оно могло проскользнуть туда, где искусству места нет; а впрочем, чем дольше Жюли рассматривала портрет, тем больше узнавала отдельные черты, четкие, строгие, мужественные, как у актера кино. «Вот этот человек, — подумала Жюли, — сломал мне жизнь. Что теперь?.. Дезертир! Что с ним такое?! Как он мог?» Это расходилось со всем, что только Жюли знала о Марселе Лефевре, а она знала о нем многое. Она смотрела на дурной портрет; и чем дольше она смотрела, тем больше ей виделась высокомерная, холодная воля в этих чертах лица; и чем дольше она это видела, тем крепче убеждала себя: этот человек не сбежал из трусости. У него, видимо, была цель, и цель эта могла быть любой.
Жюли стало страшно.
— Неутомимый упрямец! — сквозь зубы процедила она, и в этот самый момент что-то толкнуло ее со спины; за нее схватились крепкие, широкие мужские руки. Не удержавшись, Жюли громко закричала. Она попыталась стряхнуть с себя эту хватку, ускользнуть. Ей удалось. Быстро обернувшись, Жюли, конечно же, не увидела злоумышленника Лефевра: на тротуаре в лужице воды, среди трепыхающихся рыбок, сидел незадачливый велосипедист, только что налетевший на брошенное Жюли ведро и пытавшийся схватиться хоть за что-то, чтобы замедлить падение. Жюли занервничала. Тучи сгущались над ее головой. Ругаясь в самых последних словах, она проклинала Лефевра, нутром уже предчувствуя, что проблемы от него достанутся ей.
Этим же вечером представление было прервано на самом интересном номере акробатов. Зрители разбежались. Зычным голосом майор, ступив на середину арены, потребовал к нему Жюли, и ее, упиравшуюся, кто-то, опасаясь за безопасность остальных циркачей, выволок на арену за волосы. Купол, казалось, ходил ходуном над ее головой, когда майор наконец убрал пистолет из-под ее подбородка. Жюли рыдала уже там, на арене, Кавалье был бледен как смерть, и казалось, от ненависти, пробегавшей искрами по кругу циркачей, и майор, и его подчиненные должны были быть испепелены заживо. Этого не случилось. Они ушли, ничего от Жюли не добившись. Именно тогда Жюли впервые подумала, что лучше бы Лефевра казнили. Ей было бы спокойнее.
Впервые она повстречала Лефевра на юге, хотя они оба родом были из Нормандии. Тогда он был уже два года как военный летчик, а Жюли только-только начала выступать с сольным номером. Он постучался в дверцу ее крохотного фургончика — точнее, одного из отсеков этого фургончика, в жилище Жюли, которое можно было обойти по кругу в пять шагов, — почти сразу же после представления, Жюли еще не успела переодеться и в этот момент смывала макияж. Ей нравилось это ощущение освобождения от белил, которые наносились густым слоем, чтобы лицо казалось неземным, и следов угля, использовавшегося вместо всякой другой косметики; и вот, наслаждаясь тем чувством легкости, которое ощущает человек, скинувший на время тяжелую ношу, Жюли сидела за столиком, где перед зеркалом горел ряд свечей, приклеенных к столу собственным соком; но вдруг постучали. Она поднялась и выглянула в открытое окошко — в синюю, рано темнеющую южную душную пустоту. Увидела молодого мужчину, вцепившегося взглядом в дверцу так неотрывно, будто хотел ее открыть без рук. Ничего другого он не видел. Не замечал, что Жюли его рассматривала с рассеянной, блуждающей улыбкой. В руке у него был букет неизвестных Жюли цветов, и она перестала сомневаться, открывать или нет.
Как оказалось впоследствии, Лефевру помог найти ее жилище старик Паскаль Фурнье, ответственный за цирковое хозяйство, а в прошлом акробат, работавший в цирке «Нормандия» еще при двух прежних директорах. Он, конечно, давно привык к юным ухажерам красавиц гимнасток и относился к ним снисходительно.
Жюли открыла, все так же жеманно улыбаясь. Она даже порадовалась, что не успела сменить костюм: она знала, что небесно-голубой цвет ей очень к лицу. У нее не было денег на повседневный наряд такого же цвета, зато ее тело выглядело очень красиво в облегающем трико и разлетающейся юбке из крупных лоскутов.
— Прошу прощения, что беспокою, — визитер начал со всей серьезностью, — но я хочу вам подарить вот это, — он протянул букет таким жестом, каким протягивают не подарок, а какой-то нужный инструмент. Жюли рассматривала своего гостя. На ее вкус, он был очень красив. Она сразу навоображала себе молодого графа, наследника родового замка в Провансе. Впоследствии Лефевр ее жестоко разочаровал: он был всего лишь одним из семерых сыновей нормандского рабочего. Букет же, который Жюли в темноте не рассмотрела, состоял из полевых цветов и нескольких крупных гиацинтов, сорванных под покровом позднего вечера в саду мэра.
Они познакомились ближе. Жюли быстро была очарована Лефевром: он, любопытствующий, серьезный, аккуратный, предельно вежливый, обладал своеобразной аурой духа приключений, бравады и беспокойства; он был ужасно упрям, никогда не оставлял спор незаконченным, если последнее слово не было за ним; почти эстет, почти перфекционист, он был, как казалось Жюли, только по ошибке не рожден принцем; он, вырвавшись из рабочей среды, страстно бредил небом и театром.
— И еще цирком, — смеялся Лефевр, заглянув как-то раз на экскурсию в фургон, где в крепких отсеках содержались два скучающих, лениво дремлющих тигра. Стены этого фургона были завешаны ненужным реквизитом, которому не хватало места в других помещениях: оттого стены были искристые, бравурные, синие, красные, радужные, украшенные павлиньими и лебедиными перьями, полные лент, бутафорских цветов, тканей и клоунских шляп. Все эти чудеса, правда, пахли тиграми.
Лефевр, в свою очередь, брал Жюли с собой в город. Он постоянно что-то рассказывал, с такой страстью, что не замечал, слушал его кто или нет. Его живые карие глаза горели просто фанатичным блеском, когда он начинал говорить. Когда он увлекался, в его речи проскакивали простонародные нормандские словечки, которых на юге не знали, и Жюли хихикала в ладонь.
Вначале Жюли была польщена его вниманием. Она была на небесах от счастья, когда он приносил ей — по ее же просьбе — еще краденых гиацинтов, то фиолетовых, то бледно-лиловых, то белых, то цветных в розовых мыльных разводах. Она нежилась от комплиментов, довольно, стоит сказать, неуклюжих. Она давно привыкла к мужскому вниманию, так как была красива и умела пользоваться этой красотой, но с Лефевром все было интереснее. Он никогда к ней не притрагивался, потому что Жюли решила, что так будет благороднее. Она знала много о благородстве: она читала книги Дюма.
Постепенно ей сделалось скучно. Людям свойственно ко всему привыкать. Она все чаще молчала и лениво глазела на Лефевра, пока тот с ней говорил. Он не замечал того — как будто говорил со стеной. Будучи девушкой умной, Жюли прекрасно понимала, что Лефевр любит в ней артистку больше, чем ее саму. В нем была страсть к воздушному цирку. Втолковав себе это однажды, Жюли явилась на городскую площадь встретиться с Лефевром, одетая в цирковое голубое трико с шелестящей юбкой из органзы. Жандарм, чуть не окосевший от волнения, хотел оштрафовать ее за появление в общественном месте в неподобающем виде, но нервно ронял книжку, в которой выписывал штрафы. Лефевр хохотал как умалишенный.
Через четыре дня цирк «Нормандия» направился в Тулузу. С Марселем Лефевром Жюли пересекалась еще несколько раз, то в Нанте, то в Лионе, то вдруг в Париже; он сообщал ей самые невероятные оправдания своего присутствия в том или ином городе.
— Дух путешествий — нормандский дух (2), — говорил он. При этом уголок его губ приподнимался вверх. Все это вначале льстило Жюли — но только вначале. Конечно, она не могла сказать напрямую, что Лефевр ей смертельно надоел, что самые любопытные его истории она уже выслушала и что ее не интересует и никогда не интересовало, чем «Латэ-25» отличается от «Латэ-26»; ведь она была вежливой девушкой. Она намекала.
Марсель Лефевр понимал намеки; но он же был склонен искать их там, где их нет. Когда Жюли протягивала ему руку, он готов был броситься в огонь и воду, чтобы коснуться не только руки, но чего-нибудь большего. Кроме того, он, что Жюли поняла рано, был упрям и от своего не отступался. Жюли боялась рвать с ним связи: она была добросердечной и сострадательной; поэтому, когда Лефевр отчаивался, она сама приходила к нему на помощь.
К сожалению, доброта подчас неокупаема; поэтому к лету позапрошлого года Жюли и оказалась в щекотливой ситуации, после которой захотела навеки выбросить Лефевра из головы.
Руан удалось покинуть без приключений. Кавалье верно рассудил, что страшный инцидент показался таким страшным лишь потому, что ему ошибочно придали слишком много значения. Жюли больше не плакала. Жиль, увлекшись, исписал целый лист бумаги шутками о горелом городе. Прочитав их, Кавалье побледнел и хотел порвать их всех, но вступились Николя, старик Фурнье и оба укротителя. В ближайшем городке юмор Жиля сорвал овации, но после этого представления случайные прохожие могли слышать, как со стороны цирка на всю площадь раздаются громкие крики скандалящих, и на следующее утро Жиль клятвенно обещал в присутствии всей труппы «больше так не делать».
Бродячий цирк «Нормандия» направился дорогой на Париж, петляющей, как Сена. В Турвиле труппа дала шесть представлений, хотя собиралась только три. Николя, выходившего на арену в картонном мундире, неизменно встречали аплодисментами и криками. Кавалье успокоился. Здесь, в глубинке, все было хорошо. Он неизменно кричал «браво» вместе с толпой. Там же, в Турвиле, на вырученное жалованье он собирался устроить пышный пир для всей труппы, но всеобщим голосованием было решено иначе: у старухи крестьянки труппа купила козочку и принялась ее дрессировать. Козочка дрессироваться не желала и неизменно пыталась боднуть крохотными рожками испуганного пуделя.
В Лувье ничего особенного не произошло. Только один раз Кавалье заметил в первом ряду людей в военной форме немалого ранга и уже отдал указание убрать номер с Николя и «дезертиром», но военные заскучали и ушли в перерыве между канатоходцем и акробатами. Если бы они были чуть более терпеливы, а Кавалье — чуть менее внимателен, скучать бы им вскоре не пришлось.
— Мы ходим по лезвию, — в отчаянии говорил Кавалье, заламывая руки. Но все знали, стоит ему сказать слово — и опасные шутки прекратятся; слова этого он не говорил. Ему нравилось. В эти моменты, когда беспечная, грубая городская или деревенская толпа, шумя, хлопая и даже топая ногами, выкрикивала хвалу артистам, он чувствовал под цветным куполом Францию — живую, настоящую, ту самую, которую, казалось бы, отняли.
В Гайоне имел место забавный случай. После представления к Кавалье, Жилю, Николя и Жюли, отдыхавшим под деревом с холодным сидром и одним на всех свежим журналом, подошел человек интеллигентного, тоненького вида, с хрупкими очками в тонкой-тонкой оправе, и спросил с большим интересом:
— Скажите, не могу ли я поговорить с мэтром директором этого цирка?
— Директор цирка — я, — Кавалье приподнялся и удобно сел в корнях дерева. — Жером Кавалье, к вашим услугам.
— У меня есть к вам вопрос, мэтр Кавалье, — интеллигент замялся. — Скажите, почему ваш замечательный цирк называется «Нормандия»?
Этот простой вопрос поставил Кавалье в тупик, равно как и остальных. Цирк назывался «Нормандия» задолго до того, как Кавалье вообще пришел в труппу. Никто и представить себе не мог, что он мог бы называться иначе.
— Должно быть, потому, что все мы родом из Нормандии, — невинно улыбаясь, Николя выдвинул самое простое и разумное предложение. — И гастролируем в основном по Нормандии.
— Именно по Нормандии, — поддакнул Жиль. — Только в то время, пока мы не гастролируем по Нормандии, мы гастролируем по всей Франции.
Жюли посмотрела на него с неодобрением. Жиль ухмыльнулся, отчего на его щеках появились ямочки и явственно проступил уже не смывавшийся грим.
— Вам не кажется, — настаивал интеллигент, — что название «Нормандия» для цирка звучит… хм… как бы вам сказать… непатриотично? — все переглянулись с чувством крайнего непонимания. — То есть, я нисколько не хочу умалять дело циркача… но послушайте, театр «Нормандия» — это было бы одно, а цирк «Нормандия» — совсем другое, — он неопределенно взмахнул рукой. — Цирк — это… клоуны… это несерьезно. Это выглядит так, будто бы вы смеялись над Нормандией, — интеллигент набрал в грудь побольше воздуха и затараторил: — При этом я, конечно же, уверен, что у вас и в мыслях не было допустить такой неблагородный поступок, э-эм, такое неблагородное чувство, как высмеивание… такой поступок, как высмеивание…
— Послушайте, месье, — один за всех деловито отозвался Жиль, сделав глоточек сидра. — Я клоун. И я нормандец. Я, как и Жюли, как и Николя, родом из Руана. И я горжусь тем, что я нормандец. Неужели это оскорбительно для моей родины?
Интеллигент не нашелся, что ответить.
— Тебе палец в рот не клади, — рассмеялся Николя. — Давайте выпьем за Нормандию! Месье, присоединяйтесь к нам, у нас отличный бретонский сидр.
Интеллигент пробормотал что-то неясное. Кавалье сунул ему в руку хрустящий, вкусно пахнущий типографской краской билет, каких мэтр директор цирка всегда носил с собой не менее десятка — на всякий случай:
— Приходите на сегодняшнее представление. У вас есть дети?
Однако в этот момент Жюли отвлекла Кавалье, доливая в его стаканчик сидр, а стоило директору цирка обернуться — как интеллигента, даже не притронувшегося к билету, и след простыл.
— Какая жалость, — серьезно сказал Жиль. — Итак, братец Николя все правильно сказал: за Нормандию!..
— За цирк «Нормандия»!
— За Руан, — тоненьким голоском добавила Жюли.
Стаканчики только-только соприкоснулись, а идиллический покой друзей, — ибо товарищи из труппы были настоящими друзьями, — решились потревожить новые гости. Кавалье собрался и напрягся, увидев, что к их замечательному местечку в корнях облетающего желтого дерева идут двое в знакомой, ненавистной черной форме. Жюли подобрала к себе ноги. Остальные не шелохнулись. Кавалье с отчуждением наблюдал: ну, как они поздороваются?..
— Хороший день, месье, — сказал один из подошедших, — и мадемуазель, — он говорил с нормандским произношением. — Позвольте спросить, что вы празднуете?
— Удачное выступление, — отозвался Кавалье, исподтишка царапнув ногтем мизинца по руке Николя: это был знак с просьбой молчать, и чтобы его понять, не нужно было разбираться в намеках. К сожалению, остальные сидели далеко от Кавалье, и им он сделать незаметный знак никак не мог.
— Удачное выступление? — брови человека в форме приподнялись. Кавалье наблюдал за ним холодно. Он заметил, что спутник его собеседника держался поодаль, а ранг его, судя по погонам, был не меньший. Видимо, второй не знал языка. — И вы поднимаете бокалы, — надзиратель за порядком смерил взглядом пыльные стаканы, — в честь…
— Нашего цирка, который называется «Нормандия».
— И маршала Петена! — с вызовом добавил Жиль. Люди в форме с интересом переглянулись. Кавалье прикусил язык, чтобы не застонать. Жюли подобралась ближе к Николя и шепнула ему на ухо:
— Наш Жиль нас убьет.
Николя отмахнулся. Наверное, он не слышал.
— За маршала и я бы не отказался, — ласково произнес человек в форме. Жиль протянул ему последний оставшийся стакан. Он улыбался мрачно и торжествующе. Жюли с тревогой следила за ним, как будто бы клоун мог носить под ногтями яд. — За маршала! — стаканчик был высоко поднят. Выпили все, молчаливый полицейский чин сделал второй глоток из того же стакана, что и его сослуживец француз. Жиль едва пригубил. — Отличный сидр. Бретонский?
Жиль кивнул, так как обращались к нему.
— Где ты его купил, паренек?
Жиль неопределенно пожал плечами, сохраняя скучающее, даже будто измотанное выражение лица.
— Ты каждый раз, как выпьешь, немеешь?
Жиль ухмыльнулся. Кавалье подумал, что срочно следовало брать дело в свои руки:
— Он дурит вас. Он же клоун.
— Удачных шуток, — посмеялся человек в форме. Когда оба повернулись к компании спинами и отошли на приличное расстояние, лицо Жиля исказилось неприятной, неприличной, торжествующей гримасой, какую впору делать Квазимодо; Жиль отвернулся, низко наклонился к дереву и выплюнул глоток сидра. В выражении его лица читалось злое удовольствие.
Покинув Гайон, караван из пестрых автофургонов и запряженных цирковыми конями тележек свернул на вторую парижскую дорогу и двинулся к Лез-Андели. Там, в Лез-Андели, и начались неприятности.
Первое представление еще прошло как по маслу. Жюли крутилась на трапеции на «бис». Похождения несчастного «офицера» Николя сопровождались взрывным хохотом, от которого, казалось, дрожала арена. Когда Жиль, тараща глаза в наигранном удивлении, показывал зрителям опустевший черный ящик, в который только что залез бравый блюститель порядка, вопли восторга поднялись до небес. Некоторые зрители, как сообщил Кавалье, бледнели, краснели и уходили. Кавалье возмущался; Жиль, в свою очередь, каждый раз повторял, что это тоже залог удачной шутки. Вечером труппа устроила веселый ужин с местными закусками. Пили за Жиля.
На второй вечер все начиналось столь же отлично. Тигры были — в кои-то веки! — в настроении и не ленились выполнять трюки под звонкие щелчки плетки Пьера Гамаша о бортики арены. Ив, канатоходец, изобразил падение, чтобы заставить зрителей ужаснуться, и когда он точным, выверенным движением в последний момент схватился за канат, сделал сальто и в долю секунды вновь оказался вверху, юные девушки хлопали громче всех. Затем на сцене появился Жиль, всеми любимый Жиль, пародировавший стереотипного жителя большого города. Его приветствовали веселыми криками. Здесь были и вчерашние зрители; в шатре не хватало мест, многие стояли, яблоку было негде упасть. Жиль вздыхал, мял шляпу, шарахался от Николя в картонном мундире и от его пуделя, вилявшего хвостом так, что казалось, хвост сейчас отвалится. Начались поиски.
— Гдэ же он, этот подлый тр-рус! — кричал Николя, потрясая кулаками и изображая акцент. — Гдэ пр-редатель славной Фр-р… Фр-ранкр-райх! Может, он здэсь? — он заглядывал под стол. Пудель вскакивал на стол и тоже заглядывал вниз. За спиной Николя Жиль мелко трясся, прижимая к себе шляпу:
— О, я думаю, его не может быть в моем доме…
— Пр-рэдатели ковар-рны и хитр-ры, — поучал Николя, обыскивая тем временем коробку. Пудель по-кошачьи терся о ноги Жиля. — Они могут скрываться гдэ им угодно. Наш долг — поймать их всех и обезвр-рэдить! Казнить!
— О, казнить, — трещал Жиль фальцетом. — Неужели нет другого выхода?
Николя умилялся:
— Фр-р-ранкр-райх, вы так гуманны! О, Фр-ранкр-райх вэликая страна! Вы изобрели столько гуманных, человечных изобрэтений, призванных облэгчить стр-радания, напримэр-р, гильотина… еще, э-э-э… э-э-э? Вакцина…
Зрители тряслись от хохота.
— Нельзя гильотину, — испуганно бормотал Жиль, хватаясь за свою собственную голову. Николя смотрел с неодобрением:
— О, вы отсталый чэловек. Вы знаэте какой-то лучший способ отдэлить голову, — он проводил ребром ладони по шее. Пудель начинал выть, — от тела?
В этот момент на арену выбежала женщина. Никто не мог бы прежде заметить в толпе, что она, лавируя между зрителями, спустилась вниз на несколько рядов, как только Николя завел речь о летчике, сбежавшем из армии вместе с самолетом. Эта женщина долго стояла в первом ряду. В выражении ее лица читался абсолютный ужас: если бы Кавалье, любящий рассматривать зрителей, встретился бы с ней взглядом, он бы поседел в одночасье. Но Кавалье был далеко. Когда Николя заговорил об отрубленных головах, нервы женщины не выдержали. Растолкав локтями всех, кто закрывал ей дорогу, она подбежала к арене, перескочила через бортик — в этот момент кто-то уже пытался ее удержать, но она увернулась от хватки, — и в одну секунду оказалась на виду. Вышла почти в центр арены; Жиль и Николя так оторопели, что ничего не успели сделать. Удачные выступления их избаловали и заставили отвыкнуть от трудных моментов карьеры артиста.