Мерсье отпустил веревку и перехватил ее, когда Жюли была почти у земли, и она тут же соскочила на арену — что было похоже на прыжок с семиметровой высоты. Жюли не нашла силы снова забраться на коня и ушла пешком: английские лучники скромно посторонились. Далеко за кулисами она не ушла: два «бургундца», Жиль и Фурнье, бывшие «солдаты дофина», схватили ее за руки и выволокли обратно на арену. Жюли кричала весьма натурально, но отбиваться ей не дали. Жиль, впрочем, держал мягко, хотя еще на репетиции признался, что очень не любит бургундцев. Прическа Жюли растрепалась, а тащили ее в крайне неудобной позе, задом наперед, затем вниз спиной, и ее волосы порядком мели арену. Заметались тигры — олицетворения грехов человеческих: для того, чтобы исключить недопонимание, один из них нес на шее картонный плакат с надписью «ПРЕДАТЕЛЬСТВО», у другого была «ТРУСОСТЬ». Тигры ревели. Ревела публика. Гамаш был в ватном костюме ныне коронованного дофина и щелкал плеткой так, что каждый щелчок мог стать предвестием Страшного Суда.
— Отпустите меня, — прохрипела Жюли, — у меня затекли руки.
Фурнье и Жиль честно отпустили: она упала спиной на арену и притворилась до полусмерти изнеможенной, что сделать было несложно. С нее сняли картонный доспех. Обратно ее пришлось нести на руках. За кулисами ее переодели в рубаху приговоренной к казни, в то время как на арене разворачивался заочный суд: всех свидетелей, оправдывавших Жанну, отправляли исчезать в таинственном ящике, из которого появлялись уже другие свидетели, однозначно голосовавшие против.
— Это очень актуальный эпизод произведения, — довольно сказал Жиль и натянул на себя капюшон палача. — Ты слишком хорошо выглядишь. Монолог о страдании будет выглядеть ненатурально в исполнении такой цветущей девушки со счастливой жизнью.
— Не будь так спокойна, — посоветовал Ив. — Ну, ты совсем не можешь изобразить панику?
— Жанна д’Арк не паниковала, — объяснила Жюли, — она принимала смерть с достоинством.
— Но ей было страшно, — утверждал Фурнье.
— Ничуть.
— Тебе должно быть страшно, — Жиль потерял терпение. — Художественный вымысел, помнишь? Чем страшнее герою, тем страшнее зрителю.
— Люди любят, когда им страшно, — Фрида притянула Жюли к себе, запутала ее волосы, присыпала ей лицо пудрой. Жюли сидела на скамейке и болтала ногами. Ей связали руки за спиной, бросили ее на платформу, которую на сцену вытащил мрачный, степенно ступавший слон. Жиль веселился. Он привязал Жюли спиной к столбу: та подсказывала, где затянуть, где ослабить. Столб водрузили на платформу, под ноги Жюли накидали бревен, тростинок и подсказок. В это время Лувуа показывал восторженным зрителям слона. У выхода на арену установили рупор и радиоприемник, не настроенный на волну, чтобы он в нужный момент затрещал. Слона увели. Костер был готов; Жиль метался из стороны в сторону с картонным факелом; массовка — в лице Ива, Гамаша, Андре Лувуа, Фриды, Фурнье и Ламарра — жадно взирала на Жанну и была готова подкидывать тряпки-пламя.
— На костер! — кричала толпа из шести человек. Высокое сопрано Фриды оказалось неожиданно громким. Фурнье гудел басом из картонного доспеха городского стражника, Гамаш изображал аристократа со шпагой, сделанной из шамберьера (3) с закрученным шнуром, образовавшим непропорционально огромную рукоять. Фантазия успешно смешала воедино все века. — На костер! Ведьму на костер! — и публика потрясала кулаками. Жанна — Жюли, то есть, — запинаясь совсем не искусственно, гордо подняла голову и начала монолог:
— Да, я умру, о граждане Руана,
Душа моя кипит в страстях…
Зрители примолкли. Жюли, вдохновившись, продолжала с большим облегчением, в драматических паузах поглядывая себе под ноги, где были разложены суфлерские подсказки. Прочитать она прочитала, но умом понять не успела, потому что ум в это время был загружен торжественным монологом.
— О Франция моя, моя любовь и гибель!
Волнуешься ты в пламени войны…
Люди ждали, что будет дальше: конечно, знали, но ждали. Дети закрывали лица руками. Жюли перевела дух. Арена принадлежала ей, а она просто стояла в ее центре, хоть и привязанная к столбу. «Я — Майская дева, — сказала себе Жюли, — вокруг Руан, я на костре. Все выглядит так игрушечно, но ей-богу, все так и было». Она снова скосила глаза на бумажки. Подумала: «Сентиментальная дрянь». И начала читать, зачем-то поднимая интонацию в конце каждой фразы:
— Накануне мне снился сон. Страшный сон. Я видела черных птиц над моей страной. Франция, как в былые века, была в огне. Полчища врагов шли по земле королей, — черных птиц, запоздало отметила Жюли. Фантазия была разогрета инсценировкой. Перед внутренним взглядом кружились вороны и стервятники, все черные-черные. «Почему настолько черные?» — подумала Жюли.
Она нелепо вытягивала затекшую шею. Она хотела выпростать перед собой руки или сложить у груди в молитвенном жесте, но они были плотно связаны позади столба. Этот столб, в который вминались лопатки, был вторым позвоночником. Очень немилосердным: Жюли не могла даже чуть-чуть согнуть колени, хотя те как раз были свободны. Она была растянута в единственной позе. Оттого фантастический костер маячил чем-то неумолимо реальным.
— Пришли враги. Они ударили, и Франция дрогнула…
Жюли остро почувствовала себя Жанной. Она не вошла в роль: возможно, играть она стала еще хуже. Но оскорбленная беспомощность прошлась холодком по телу: чувство загнанного в угол, однако оставшегося с каким-то оружием. «Чтобы спокойно стоять на костре, — подумала Жюли, — надо быть святой. Очень… надо быть святой. Или провести много суток в темнице. Очень… много суток. Но если Жанне уже было все равно, жить или умереть, у легенды совсем нехорошие корни».
— И Франция дрогнула… И отступила. Тогда те, кому было что терять, сказали: зачем продолжать бороться, если сил нет?
Жюли сказала это с самой сердечной болью, на которую была способна, а потом спохватилась, что должна была, судя по тексту, передразнить. Она смотрела прямо перед собой и смотрелась призраком. Все, что она говорила, начиная с черных птиц, вдруг сложилось в картинку, и она продолжала это говорить. Безнадежно взглянула под ноги: проклятая проза почему-то не кончалась.
— Эти предатели склонили Францию перед врагами; но Франция..! — она выпалила одним духом одну фразу и начало следующей, а затем у нее кончилось дыхание. Она заметила среди людей Кавалье: он стоял, а лица его она не заметила. Как будто на нем не было лица. Дрожь полезла по телу к настоящему позвоночнику. Жюли запнулась не просто так. Она выдохнула:
— …но Франция спала, и я зову… воззвала…
Судорога ударила в связанные руки. Жюли ахнула: «Что же я говорю!». Она закусила губу. Теперь она поняла, что можно расслабить ноги и остаться висеть на твердо стоящем столбе. Это вредно для мышц, но по-своему забавляет. Жюли ходила по предельно опасному лезвию.
— И я воззвала: к оружию, граждане!
«Это же бессмыслица!» — Жюли не осмелилась поднять взгляд, чтобы не видеть, какой эффект произвели ее слова. Она была уверена, что перепутала половину слов, но не смысл. Век пятнадцатый, век восемнадцатый, век двадцатый текли одновременно и вливались в одно русло, полное мутной воды рассказа Жюли. Следующие две фразы она проглотила. Переход получился пронзительным. Жюли выкрикнула — она слегка тряслась совсем не от судорог, весьма походя поэтому на святую, то есть блаженную:
— К оружию!
Язык заплетался. Зрители бесновато аплодировали. Уже не было важно, что Жюли скажет еще, она и так стояла на костре. «Я не должна этого говорить, — подумала она, пробежавшись взглядом по последним фразам, — у меня что, мало проблем?» Она оглянулась. Граждане Руана стояли вокруг нее. Палач размахивал картонным факелом. Они ждали. Жюли раскрыла рот:
— …наши города захвачены этими преступниками, наши святыни ими разграблены и сожжены, — она не поднимала глаза и зачитывала все точно по тексту. Жиль абсолютно забыл поставить глаголы в будущее время или хотя бы в прошедшее. — Мне мучительно смотреть… — дальше она снова проглотила. Ей не было нужды говорить: все было понятно без остатков текста. «Жиль, Ив, подлецы, — в сердцах подумала Жюли, — вы еще попляшете у меня. Тра-та-та, век пятнадцатый, век восемнадцатый, век двадцатый… что у нас там еще в репертуаре?» В той позе, в которой она была привязана, Жюли не могла даже повернуть голову, чтобы сделать Жилю знак наконец кончать с этим. У нее оставался еще кусочек текста, видимо, для самых непонятливых зрителей или же для детей. Когда ей под ноги легла первая красная тряпка от Лувуа, Жюли сначала ничего не поняла. Вторая красная тряпка, третья. Жиль плашмя ударил Жюли по плечу картонным факелом. Только тогда она вскрикнула, но вышло — она сама так подумала — ненатурально.
Второй ее вопль был неподражаем. Он напомнил ей самой ведьминские крики. В ту же секунду веревка упала с ее рук. Были быстро распутаны ноги. Жюли замешкалась на две секунды, нужные на то, чтобы восстановить равновесие. Бревна «костра» раскатывались под ее ступнями. Она переступила с ноги на ногу. Подняла руки, хотела изобразить молитву, но решила, что это будет кощунственно. Бессмысленным взглядом уставилась на спущенный ей обруч. Присела на него — ноги оторвались от земли. Ей ничего не оставалось, кроме как смотреть вниз и перебирать затекшими ногами по воздуху. «Надеюсь, у этого фарса будет какое-то заключение», — подумала она. Было условлено, что Жюли не будет пытаться выполнять трюки после мучений со связыванием, и она с интересом кота к аквариумной рыбке смотрела вниз. Один молодой человек из средних рядов, наоборот, вглядывался вверх, запрокинул голову. «Он красив», — оценила Жюли и сменила позу, села на обруч боком и уперлась в кольцо обеими ступнями, чтобы освободить руки. Ее так веселило размахивать руками: это было рискованно. Жаль, молодой человек больше не смотрел.
Кавалье вскарабкался на бортик арены и делал знаки. Жюли даже пожалела, что Мерсье так рано начал опускать обруч. Она уверилась, что спасительницей Франции быть неплохо. Граждане Руана толпились на арене, не зная, что им делать, и от неимения дела принялись кланяться под бурные овации. Жиль стянул капюшон палача и вышел вперед. Жюли встала в их круг. Ее подняли на чьи-то плечи, и на чужой шее Жюли скрестила ноги так, что вполне могла задушить. Зрители начали покидать шатер. Играла скрипка. Анна редко и ритмично ударяла по барабану. Жиль напевал. Жюли весело покачивалась из стороны в сторону, пока ее уносили с арены на плечах, Лувуа подгонял слона похлопыванием по ноге. Хвост слона трепался, будто на ветру. Гамаш и Фрида взялись за оглобли платформы и увезли ее вместе с чудо-костром. Уходить никто не торопился: всем нравились аплодисменты.
Убедившись, что последний из зрителей не задержался в проходе, Кавалье соскочил на сцену. Жюли, только-только спустившаяся с плеч Фурнье, высунулась из-за кулис. «Ай, что-то будет», — пронеслось в ее голове, когда она увидела бледное лицо Кавалье. И она не рискнула спрятаться за кулисами.
— Эй, вы, — громко позвал Кавалье, обнаружив невиданную силу голоса, — все сюда. Все, я сказал! Жиль!
Жиль появился из-за кулис, сунув руки в карманы. Он поднял голову высоко и гордо. Улыбался, но не напевал. Остановился шагах в пяти от Кавалье, и его плечи выглядели очень широкими.
— Объясняй, — глухо сказал Кавалье. Жюли стояла поодаль. За ней — Мерсье и жена, Ламарр и жена, Фурнье, Гамаш, Лувуа, другие. Жиль сказал, поигрывая бровями:
— Не успел показать тебе новый вариант текста. Тебя почему-то нигде в округе не было. Но так ведь намного лучше, да?
— Он убог, твой текст, — сказал Лувуа. — Состряпан на коленке.
Жиль, наверное, хотел сострить, что не нанимался в драматурги; по меньшей мере, его лицо приняло особенное выражение задуманной колкости; но до произнесения колкости вслух не дошло. Жилю намеренно наступили на ногу. Как-то мгновенно его обступили с обеих сторон и сзади. Взгляд Кавалье из-под нахмуренных бровей был испепеляющим. Жюли предпочла бы убежать на улицу босиком и в одной рубахе, чем смотреть ему в глаза.
— Ты убьешь нас всех! — выкрикнул Кавалье, захлебываясь от ярости. Его чуть не хватила лихорадка. — Ты… идиот, еще один шаг — и нас бы всех в газовую камеру! Давно придумал? — он перевел дух. — Говори, давно?
Жиль ответил честно:
— Позавчера.
— Проклятье, — ругнулся Кавалье. Его руки опустились. — Сволочь безмозглая. Проклятье, еще чуть-чуть и…
— Но все-таки…
— Молчать! — он вскричал, как будто взлаял. Смотрел бешено. Было похоже, что у него клокотало в горле. — Ты никчемный… к черту… Гамаш! — лицо Кавалье перекосилось. — Гамаш, плетку мне! Плет-ку! — никто не успел ничего увидеть, а разукрашенный шамберьер оказался в руке директора цирка. Шнур был уже почти раскручен. Жиль почувствовал, что дело запахло жареным, и рванулся наискось — ход назад, за кулисы, был перекрыт многочисленными сочувствовавшими той и этой стороне — к выходу из шатра. Щелчок! Шнур хлестнул по спине. Щелчок, щелчок! Кавалье замахивался широко, но быстро. Жиль дал деру со всех ног, перепрыгнул через бортик арены, споткнулся о стул. Щелк-щелк-щелчок!
— Остановите это! — взвизгнула Анна. Следующий удар пришелся впустую, по бортику, но Жиль не успел удрать до того, как Кавалье замахнулся снова.
— Это я! Я все придумал! — Ив выбежал вперед, но благоразумно не сунулся под хлыстину шамберьера. — Тогда уже меня!.. — Кавалье не слушал. Мерсье и Гамаш схватили директора цирка под руки, но даже вдвоем не смогли его удержать. Ламарр вырвал шамберьер у него из руки. Жиль остановился, одной рукой потирая плечо. Он выглядел как будто на несколько лет старше. Кавалье держали вчетвером. Анна встала между ним и Жилем:
— Кажется, пора заканчивать.
— Не того бьешь, братец, — спокойно произнес Ив. — Это все была моя идея. Хочешь выпустить пар — лучше меня поколоти. Можно кулаками. Можно в живот, но не в лицо, иначе минус один номер в программе.
— Нет, — Жюли сделала пару шагов и встала рядом. — Ребята, конечно, придумали, но читала все это вслух я. Я…
— Иди ты куда-нибудь, девочка, — хмыкнул Кавалье. Взгляд его был слабо осмысленным. Он почти висел на руках четверых мужчин. Было видно, как у него на запястьях вздулись синие вены. Жюли стушевалась. — Что, довели? Довели?.. Тоже мне, премьера.
Жиль украдкой подошел поближе и сел на бортик арены, ссутулившись и не отрывая ладони от плеча. Он ни о чем не заикнулся.
— Хочешь сдохнуть красивой смертью — в одиночестве, пожалуйста, — глухо сказал Кавалье. — Отпустите меня. Эй, отпустите!
Никто из державших не шелохнулся. Кавалье повторил приказ настойчивее. Все молчали.
— С другой стороны, — неуверенно сказал Ив, — премьера удалась, как всегда. И даже больше, чем всегда.
— Мне не понравилось, — Ламарр пожал плечами. — Как-то нелепо и концовка скомканная. И эти патетические фразы. Жанна никогда такого не говорила.
— Ну, мы никогда не узнаем, что именно она говорила, — проронил Жиль. Все повернулись к нему. Он выпрямился и закинул ногу на ногу. Качались длинные носы его «средневековых» ботинок. — Ну, я хочу сказать, может, всю историю вообще придумали ученые. И мы живем вообще не в двадцатом веке, а, может, в восемнадцатом. Но ведь это неважно, ага? — он оперся руками о бортик, затем медленно поднялся. — Фу-ух, все. Это была неплохая премьера, а теперь надо отдохнуть.
Кавалье покачал головой:
— Парень, чтобы выиграть войну, иногда надо один раз проиграть. Уступить, так сказать.
Жиль дурашливо улыбнулся:
— Тебе спинку подставить?
— Почему всегда последнее слово остается за тобой?.. — Кавалье снова дернулся, как будто у него заныли зубы: — Да отпустите же! Пустите! Пожалуйста!..
— Только с тем условием, что вы сейчас помиритесь и полюбовно обниметесь, — предупредил Фурнье. Кавалье выпустили. Он выглядел мрачным и помятым.
— Не надо меня руками обнимать, — застенчиво произнес Жиль, — у меня на спине с десяток кровавых полосок, ага?
— И не собирался, — коротко сказал Кавалье. — А теперь я скажу тебе еще раз, не будучи пленником. Хочешь умереть хоть за Францию, хоть без нее — иди, только без нас. Нужно иметь ответственность. Ответственность… ага?
— Да, — легко кивнул Жиль.
— Нужно быть осторожным. Ты будешь осторожным, — Кавалье подошел на два шага ближе, — иначе я тебя вышвырну.
— Да.
— Заметь, еще не вышвырнул. Только по той причине, что мы друзья.
— Друзья, — вздохнул Жиль. — Хорошо, буду ответственным. Добрым и хорошим, — Кавалье вздохнул тоже:
— Обещаешь?
— Обещаю, — ответил Жиль и честно держал обещание целый год.
(1) Отсылка к «летающему цирку» Манфреда фон Рихтгофена – истребительной эскадрилье первой мировой.
(2) Кордеволан, кор-де-волан, буквально «летающая веревка» - снаряд для воздушной гимнастики, канат, подвешенный на обоих концах.
(3) Шамберьер – цирковой хлыст, отличается значительной (более десяти метров) длиной.
Донжон
Высунувшийся из-за двери паренек, ответственный за техническое оснащение, повесил на специально торчавший гнутый гвоздь табличку:
«ТИШЕ! ИДЕТ ЭФИР!», —
и юркнул обратно в студию. Дюран искренне возмутился, когда дверь захлопнулась перед самым его носом:
— Нам совсем нельзя послушать? Ну и нравы.
Альбер поманил его рукой, и оба приятеля полетели по лестнице вниз, туда, где радиоприемник объявлял начало эфира.
— Как это изящно — нагрянуть в Дом радио со своим приемником, — первым делом произнес Альбер, войдя в комнату. На него принялись шипеть. В комнате, заваленной самым разнообразным скарбом, на застеленных пледами и тряпицами диванах расположилось не меньше двадцати человек.
В феврале сорок третьего года все менялось очень быстро, Лефевр хорошо это помнил. Он почувствовал слабый укол волнения, когда паренек, вывесив табличку, запер дверь изнутри. Лефевр сидел на стуле, вокруг которого в живописнейшем беспорядке были разбросаны провода, тянувшиеся всюду отовсюду: слишком много проводов, на его технический вкус. Диктор, женщина с глубокими бессонными глазами, заглядывая в печатный листок, кратко излагала фронтовую сводку. Лефевру разрешили говорить без листка.
— Вы и сами знаете, что сказать, — сообщили ему тогда и хлопнули по плечу. Больше он ничего не успел спросить до того, как был включен микрофон.
Когда Лефевр только-только зашел в Дом радио этим вечером, красивая женщина спросила у него:
— Хотите, я перепечатаю вашу речь?
До эфира оставалось совсем немного. Лефевр смутился: у него ничего не было записано. Диктор заливисто засмеялась:
— Ну в самом деле, ты можешь себе представить, как военный летчик забился под крыло самолета и пишет там речи?
Альбер, Лефевр и Дюран успели со всеми перезнакомиться. Повстречали юную немку с бархатным голосом, говорившего по-датски русского журналиста, веселого поляка, чернокожую американку и прелестную, голубоглазую, светловолосую шведку, которая на увлеченные ухаживания Альбера ответила со вздохом:
— Я замужем, — и ушла. Журналист сообщил:
— Ее муж пропал без вести. Так что идите вы гулять, парни.
Теперь Лефевр сидел перед диктором и микрофоном, стараясь не дышать. От человека, заглянувшего в студию, передали записку: «Не забывайте: вы говорите для Франции и французов». Когда Лефевр прочитал ее, радиоспециалист приписал внизу карандашом: «давай чтобы про наполеона». И дружески подмигнул.
Лефевру дали слово. Он вдохнул последний раз и заговорил неожиданно легко, упиваясь азартом, и голос креп, и Лефевр осознавал, что этот его голос донесется очень далеко, и что голос — это нить, что радио — это связь. В феврале сорок третьего мир менялся стремительно. Приближалось опасное лето, и пережить его было огромной удачей, но в феврале-то, в феврале об этом еще никто не знал!..
Недалеко от Дома радио троих друзей остановили патрульные и, объясняясь по большей части жестами, потребовали документы. Если бы диктор не подоспела так вовремя, у всех троих были бы неприятности. Даже после ее объяснений друзей не хотели отпускать.
— Вы утверждаете, они все трое именно французы, — сказал один человек. Изо рта у него вырывался пар, как будто он курил. Друзей это немножко забавляло. — Раз все французы, значит, они из Франции. И? И почему у них в визе в графе «прописка» три разные страны стоят?
Друзья переглянулись. Все документы заполнялись с их собственных слов. У пунктуального Дюрана в строке «гражданство» значилось: «Французская республика». Альбер записал лаконично — «Франция». В визе Лефевра было черным по белому написано: «Свободная Франция», — и Лефевр утверждал, что именно его вариант самый верный.
«Если долго мучиться — что-нибудь получится», — пронеслась такая мысль. По лугу и травянистым балкам ложились смоляные тени. Свет был медовый, застревал в ребристых облаках и распадался на отдельные лучи, делавшие очертания четкими: обычное освещение в конце лета в шесть часов пополудни. Стелилась сухая трава, гнутая ветром, и травяные холмы напоминали изжелта-бежевые колыхавшиеся валы. Летчик брел от вала к валу в полном летном обмундировании, не считая парашюта, держал под мышкой шлемофон и ругал на чем свет стоит жару — да кто бы знал, что здесь такое жаркое лето! — и бездорожье. Трава была ему по колено. Позади неторопливо, прогулочным шагом шел мальчик и жевал травинку. Сорвал такую же, пробежал вперед пару шагов, предложил летчику:
— Будешь?
Тот взял и принялся усиленно жевать. Рот наполнился приятной, немного медовой горечью, но удовольствия летчик нимало не получил, так как у него заныл желудок. Было поразительно спокойно, очень подозрительно. Небо было белесое и чистое — не было даже птиц. Летчик думал об ужине и отчасти о выпивке, не забывая, однако, настороженно поглядывать вверх. Слышен был только шум собственных шагов — мальчик ходил бесшумно. Наконец летчику надоело; он остановился, выплюнул травинку, подумал, что сказать:
— Маль-тшик, туда идьем, да?
— Точно туда, — мальчик немного обиделся на недоверие, — слушайте, что вам говорят. Головой отвечаю, туда.
Стояла просто невероятная тишина. Кто-то проскользнул в траве, может, мышонок. Неведомым образом в ботинках оказались сухие травинки. Летчик слегка пошатывался при каждом шаге. Он не шел по плоскости: он шел то вверх, то вниз. Небо было набито облаками, огромными, клочковатыми, круглыми, как мячи, и катавшимися от просвета до просвета; солнце таращилось в просветы, уже натужно порыжевшее. Настрой был меланхолический.
— Я от-шень хоть-шу домой, — признался летчик. В животе слегка урчало.
— Ничего, — успокоил его мальчик, — скоро будете дома. И я тоже пойду домой.
— Далеко эш-тшо?
— Нет, совсем не…
— Тшш!
Летчик ни с чем не мог перепутать свистящий, в чем-то нежный, быстро приближающийся, сам по себе какой-то круглый гул. Он первым бросился на землю. Мальчишка замешкался. Он крикнул в воздух, широко разинув рот и еще стоя во весь рост:
— Там наша сторона… — но после этого сам упал и закрыл голову руками, выставив острые локти. Летчик осторожно повернул голову. Трава билась в лицо, залезала в ноздри и в рот. Из-под крепко вжатых в землю рук разбегались муравьи. Мир перед глазами сфокусировался в одной точке: на колышущейся вершиночке высокой тростинки. Пронеслась большая тень. Летчик быстро перевернулся на спину, задел затылком о камень, да так, что красные звезды, показалось ему, посыпались точно из его глаз. Самолет был очень низко.
— Вставай, маль-тшик! Свои!
— А я говорил, — пробормотал тот, поднимаясь на колени и отряхивая рубаху. Самолет заложил крутую бочку, и летчик, быстро вскочив, выронил шлемофон и радостно, громко захлопал:
— Сбил! Сби-ил!..
— Эгей! — мальчик тоже принялся хлопать, сбивая ладони, а затем замахал руками, но пилот, конечно, не видел. Мальчик смотрел вверх так изумленно и весело, что в выражении лица его смутно читалось: чего-то ему хотелось; а самолет начал — теперь не оставалось ни малейшего сомнения — заходить на посадку не так далеко отсюда. Летчик стоял по колено в траве и радовался. Наклонился, поднял шлемофон. У него открылось второе дыхание, и он со всех ног тяжелыми шагами рванулся вперед; в этот момент, несмотря на маленького спутника, заспешившего за ним, летчик почувствовал себя очень одиноким и бежал куда-то за восполнением этого одиночества. Припустив так, он быстро выбился из сил, и дальше, в конце подъема, еле переставлял ноги. Сердце билось учащенно.
— Я все… я назад пойду, — торопливо произнес мальчик, но не остановился, а, наоборот, догнал летчика: дальше они шли бок о бок. На каждые два широких шага мужчины мальчишка делал три. Летчик пошарил в кармане рубашки под расстегнутым комбинезоном: там нашелся русский мешочек табака. Показал мальчику:
— Хошь?
— Не курю, — мальчик гордо поднял нос.
— Хорошо. Тогда, — летчику показалось, что прощаться тоже надо уметь. Он остановился, закатал рукав: — Хошь, подарю… э-э-э… — он пощелкал пальцами, пытаясь вспомнить.
— Кого?
Летчик снял наручные часы, протянул мальчишке, заметив, как заблестели его глаза:
— Ого какие!..
— Не идут, — признался летчик. Мальчик поднял брови:
— Ну и зачем мне они?
— На памьять.
— Оставьте себе на память, — великодушно сказал мальчик. Оба остановились, не дойдя до вершины холма. Перед ними колыхалось огромное степное море. — Все, валяй, — затем, вспомнив о вежливости, поправился: — Валяйте. Фрицев бить.
— Бить, бить, — проворчал летчик, убирая часы в карман, — а потом т-штоби тебья тоже бить, — загладил ладонью назад мокрые от пота волосы, вздохнул, улыбнулся. — Спасибо.
Мальчик недолго постоял, попереминался с ноги на ногу, опустив взгляд и пристально изучая большой палец, торчавший из расквашенных, очень больших ботинок. Он спросил как бы между прочим:
— Значит, страшно?
— Ньет, — вздохнул летчик. — Не страшно. Просто домой хот-шется, — и он отвернулся и направился вниз по склону, чувствуя, как ноги съезжают сами по себе. Не удержался, бросился бегом, рискуя полететь кувырком и переломать кости, но так же быстро остановился на спуске. Помахал рукой:
— Прош-тшай!..
— Стой, — мальчик сложил ладони воронкой, чтобы докричаться, — давай я твои часы починю!.. Ну, то есть, не я, — прибавил он уже без рупора, — в деревне есть часовщик.
— Себье и забирай, — откликнулся летчик. Залихватски, с размаху бросил часы: они упали в траву, мальчик поднял их, протер небьющийся циферблат краем рубахи. Отозвался решительно:
— Нет, не заберу!
— Ну, — летчик сделал пару шагов вверх, но ноги, несмотря на то, что обуты были в хорошие летные ботинки, заскользили вниз. Под травой и слоем пыли земля была подвижна и жива, — если менья не увидишь, — повторил: — если не мне, дай… хм… папаша Маглуар. Мар-се-лью Лье-фев-ру, вот, ему дай!.. — и махнул рукой еще пару раз, уже не прощаясь, а указывая идти наконец восвояси. Мальчишка круто развернулся и побежал прочь. Летчик, не оглядываясь, направился вперед, памятуя о том, что дом еще очень и очень далеко. Парило, как перед дождем.
Все встречавшееся на пути было предельно привычно. Аэродром показался как из ниоткуда: полевой, с земляными взлетными полосами, но распластавшийся вширь на значительное расстояние. Стояли два полка и батальон аэродромного обеспечения. Над штабной избой болтался из стороны в сторону надутый ветряк. Из открытой двери барачной столовой ничем не пахло, но доносилось пение. Летчик инстинктивно завернул туда. В этот момент как раз из столовой выходили двое, оба советские сержанты, с погонами; летчику они были незнакомы, но проявили к нему большой интерес:
— Ба, братец! — один сержант так и подпрыгнул. — Откуда?..
Летчик показал пальцем в небо. Он не был настроен на разговоры, особенно в такой близости ужина.
— Ну и вид у тебя!.. Это ихний вчерашний, — заявил второй сержант, — значит, правду сказали… Парашют девкам на платки пошел! — он влетел обратно в открытую дверь столовой. Она была открыта, потому что вообще не закрывалась. Те, кто пел, примолкли. — Камрады, забирайте своего — цел и невредим!
Летчика втолкнули в столовую: у него от усталости заплетались ноги, он споткнулся обо что-то; его окружили со всех сторон, были и французы, множество знакомых:
— Да это же наш!..
— Вернулся! Вернулся! — выкрикнул кто-то басом, потрясая кулаком невидимому врагу. Со спины налетел другой приятель с дружеским похлопыванием по плечу. Летчик растерянно улыбался. Сильные, морщинистые женские руки подхватили его и направили к столу. Он не успел даже заметить, кто помог ему раздеться и куда унесли его сапоги. Жозеф Риссо лихо размахивал руками, приговаривая:
— Видели? Наши друзья так просто не пропадут!
— Добро пожаловать домой, — Альбер сидел закинув ногу на ногу и выглядел бездельником. — Здесь тебе рады больше, чем в другом месте, это правда.
— Неправда, — ответили ему. — В деревне девушки…
— Рассказывай, — Риссо плюхнулся рядом с летчиком на скамью. Как по волшебству — хотя на самом деле по мановению руки заведующей столовой Ольги Афанасьевны — возникла жестяная миска с кашей, все еще ничем не пахнущая и имевшая, на взгляд французов, вид птичьего корма, но неизмеримо обрадовавшая летчика. Вокруг столпилось человек десять, не меньше, многие клали локти на стол и подавались вперед, так что вторую миску было поставить некуда, и Ольга Афанасьевна подложила вместо нее три куска хлеба. С набитым кашей ртом и ломтем хлеба в руке летчик невнятно пробормотал по-французски: