— Этому плакату место в галерее современного искусства, — сказал Пьер Ришар — тогда Жюли, впрочем, еще не знала, как его зовут. Она не знала, принять его мнение за издевку или комплимент, поэтому молча повернулась к стене и продолжала разглаживать отстающие от камня уголки афиши. Ее пальто в эту пору было такое тонкое, что, когда она сутулилась, можно было видеть острые лопатки. Ришар спросил, может ли он помочь. Жюли обернулась через плечо и сказала с несколько надменным видом:
— Это я рисовала, — подумав, что, узнав об этом, заинтересованный отстанет. Ему, наоборот, сделалось еще более интересно. Через две минуты Жюли и Ришар были неразлучны. Было утро, поднималось солнце, шла зима.
Пьер Ришар был немного старше Жюли. Темноволосый, с сияющими глазами и с частой улыбкой, он был вежлив, у него был флакончик парфюмерной воды с приятным, но быстро выветривающимся запахом; он, школьный учитель, приехал работать в Руан по направлению из Парижа. Ходил в смешном пальто с вытертыми локтями и не расставался с аккуратным кожаным портфельчиком. Он не был на фронте, так как страдал грыжей позвоночника. Очень мягкий, почти стеснительный, он любил красоту и женщин. Красивых женщин. Еще театр, музыку. Один вид зрительного зала в Руанской опере приводил его в священное благоговение.
Так и случилось, что Жюли влюбилась в оперу.
С помощью доброго знакомства Ришар доставал билеты за бесценок. Бывало, он звал Жюли на встречу, а приветствовал ее тем, что перекладывал из своей длинной ладони в шелковистую ручку Жюли контрамарку. Они сидели в том или этом углу последнего ряда. Воздух дрожал от напряжения страстей и голосовых связок. Жюли сжимала руку Ришара. Все океаны и бури на свете были под этой крышей: с виду небольшое здание вмещало в себе мир. Жюли клала подбородок Ришару на плечо, перебирала складки широкой не по размеру рубашки на его запястье, пока музыка игралась с ее нервами. Их общая хватка — рука в руке — соскальзывала с краешка узкого сиденья, а вскоре разжималась, и Ришар, наверное, ощущал себя неуютно, увидев, что Жюли, вглядываясь в лица на сцене, про него забыла.
Холод так отпугивал зрителей, что на представления цирка «Нормандия» не собиралось и половины зала. Провинциальные дороги превратились в грязно-снежное месиво и сделались совсем непроходимы. Цирк оставался в Руане. Две недели Жюли каждый вечер ходила к Пьеру Ришару или с ним — в оперу. Когда она засыпала, в ушах еще звенело бешеное крещендо.
Однажды Ришар рассказал ей, что когда-то писал стихи. Жюли спросила, почему он перестал.
— Понимаешь, все пишут стихи в шестнадцать лет, — признался Ришар, глядя на Жюли искоса, сбоку; он сидел на парковой скамье, закинув ногу на ногу, и от каждого его движения скамья качалась, и покачивался весь мир, когда он опирал подбородок о бледную от холода ладонь, и все было очень по-доброму. Жюли признала, что он прав. — Но однажды человек смотрит на свои стихи и понимает, что они нехороши. Что в них или рифма уходит в угоду смыслу, или смысл тает в угоду рифме. Как правило, они еще и слишком сентиментальны. И вот случается этот порыв, — Ришар смотрел куда-то вперед-вверх, — смотрит человек на свои стихи и понимает, что он не поэт. Это момент взросления. Плохо, когда он случается слишком поздно, потому что тогда юноша достает всех плохими стихами. Но и слишком рано взрослеть не надо…
Жюли смеялась:
— А как тогда быть настоящим поэтам? Они что, никогда не взрослеют?..
В другой раз Ришар, выходя из подъезда, наступил на мелкую собачку. Взвизгнув, как поросенок под ножом, собачонка метнулась к хозяйке, молодой даме, перепуганной едва не насмерть.
— О мой Бог! — Ришар всплеснул руками и долго рассыпался в извинениях. Дама рассвирепела. Собачка тесно жалась к ее ноге. Ришар был в нелепом смятении. Говорил комплименты: «О, как я посмел причинить боль такой красавице», подразумевая, конечно же, не собачку. Жюли топталась на месте и сбивала каблуки о бордюр. Хватала руку Ришара, обнимала ее — обнимала его, за плечо, за плечи, за талию; хозяйка, конечно, все это видела, но Жюли была возмущена больше, чем она. Она мурлыкала что-то на ухо Ришару, устроив подбородок у него на плече, для чего пришлось высоко встать на цыпочки, и вот еще чуть-чуть — и Ришар не мог выбраться из ее объятий.
На третий день Жюли и Ришар прогуливались мимо здания Оперы. Дождь перестал. По прорезиненным красным навесам над окнами всех первых этажей катились водяные полоски; из-под навесов украдкой выглядывали витрины булочных, кондитерских, плательных и шляпных магазинов. Люди посещали кафе. Между мутных облаков в узкую щель выглянул солнечный глаз.
Одна из стен Руанской оперы обросла строительными лесами. Ришар и Жюли поспешили туда со всех ног: нет, стена стояла крепко, рабочие всего лишь подкрашивали те участники, откуда во время взрыва краска слетела вместе со штукатуркой.
— Давно пора, — сказала Жюли, выдохнув с огромным, радостным облегчением. Вечер стремительно поймал город под сумеречный сачок. Пьер Ришар, любуясь улицей, произнес — при этом его длинные пальцы незаметно обвили запястье Жюли:
— Жизнь так хороша. Наша жизнь… — и пальцы сдвинулись вверх по руке, — так хороша.
Зажигались огни. Под ногами хлюпали мелкие лужи, растекшиеся на полплощади. Ришар рассказывал, как три года назад побывал на южном побережье и видел гасконское море, и его глаза горели тоже — не как фонарные огни, а как весело мерцающие звезды; Жюли прижималась подбородком к его плечу, принюхивалась в поисках шлейфа парфюмерной воды и смотрела на Ришара снизу вверх с сияющим, звездным восторгом, с нежной благодарностью за то, что он ей все это рассказывал. Ришар мог бы рассказывать и без слушателя, в режиме радио: все потому, что он был фанатик.
На следующий день Ришар и Жюли снова гуляли по улицам. Было светло. Весна билась в ворота февраля. Город был мокрый и красивый. Каменные стены казались посеревшими. Развевались флаги. Веселились люди: было воскресенье. Жюли искоса посматривала на Ришара: он смотрел куда-то вперед, но затем вдруг оглядывался на спутницу, улыбался — очень ненадолго. Ришар зачем-то спросил у Жюли:
— Вот объясни мне как нормандка парижанину: кто такой папаша Маглуар?
Жюли почесала подбородок:
— А, это такой бородатый старик с большим красным носом, он носит полосатый колпак, любит вино и курит огромную трубку. И он очень упрямый и никогда не сдается.
— Так он все-таки настоящий? Или придуманный?
— Наверное, придуманный, — Жюли развела руками. — Оно важно? — и добавила после того, как украдкой показала язык: — Только парижанин может задать такой глупый вопрос.
А как-то раз Ришар и Жюли сели послушать радио. Они зашли к соседям Ришара, молодой паре, ожидавшей ребенка, и вчетвером лакомились кремовыми шедеврами хозяйки. Солнце так жестоко билось в окна без штор, что хозяин приоткрыл форточку. Радио рассказало о состязаниях легкоатлетов в Па-де-Кале и о том, как неизвестные злоумышленники пустили поезд под откос.
— Я надеюсь, это был не пассажирский, — всплеснула руками хозяйка.
— Почему все не может просто наладиться? — пробурчал хозяин. — Почему опять проблемы? Диверсанты, разбойники, мародеры.
— Не знаю, — ответила хозяйка. — Главное — чтобы это был не пассажирский. А все остальное не так важно, да?
Однажды Жюли подошла к кассе Руанской оперы и билетер ее сразу узнала. Она поздоровалась, эта пышная, очень деревенская женщина, улыбнулась и назвала Жюли по имени. Та смутилась. Подмигнув, билетер подарила ей контрамарку на сегодняшнее представление — давали «Зигфрида»; предупредила, что нельзя опаздывать ни на минуту, так как из-за присутствия почетных гостей вход в зрительный зал закроют сразу же после третьего звонка. Жюли не имела ни малейшего представления о том, кто такой Зигфрид, но обрадовалась; она пришла, впрочем, спросить, где Ришар, если он не дома и ни у кого не в гостях: он был в приятельских отношениях с несколькими работниками театра. Никто не знал, где Ришар, но у него был куплен билет на оперу.
Жюли решила ждать его вечером. Чтобы им не разминуться, она пришла почти за час до представления и уселась на ступеньках здания оперы, согнувшись и сомкнув вместе колени. Ноги онемели, Жюли онемела. Она превратилась в статую, а люди все шли и шли. Они шли мимо, по своим простым человеческим делам, или они заходили в здание, где грелись. Сумерки зачернилились. Засверкали отражения фонарей в автомобильных покрышках. Все, что было в мире, Жюли видела. Холод бил кости. Она нагнулась еще сильнее, чтобы греть между коленями и животом руки в тонких перчатках — ну что за зима! Все было вокруг пестро и мазково, как на полотне импрессиониста. Жюли очень хотела видеть Ришара, но все люди почему-то были не те. Мужчины были в официальных костюмах, дамы разнаряжены.
Она ждала очень долго, по-воробьиному съежившись на ступеньках. Никто не обращал на нее внимания. Жюли, правда, очень хотела, чтобы кто-то знакомый ее сейчас увидел: посмотрел, убедился, что это она, и восхитился (откуда-то зная, что она ждет Ришара) стойкостью маленькой девушки. Это придавало сил. Очень трудно было понять, что мир вокруг настоящ.
Жюли думала, что ей сидеть так еще не менее получаса, и принимала эту неприятную перспективу с достоинством, но — она подняла голову — некий человек шел в одиночестве, и это был тот самый человек; Жюли обрадовалась его видеть и не видеть с ним никакой прочей любовницы, и она поднялась. Ноги заскользили. Колени замерзли и еле сгибались. Пальто промокло; Жюли сделала пару шагов вперед, таких крохотных, как если бы она была Золушкой. Она спустилась всего на одну ступеньку, она распахнула руки: да, он остановился рядом с ней, тот самый Пьер Ришар, с вечным маленьким портфельчиком, с замечательными наручными часами, в чистых ботинках, аккуратно расчесанный и с неуловимым запахом парфюма.
— Что ты тут делаешь? — нахмурившись, спросил Ришар. Жюли показала ему контрамарку:
— Смотри, меня уже знают. А вот ты что здесь делаешь? — она испытующе взглянула на Ришара: в былые времена, как ей было известно из романов, от такого взгляда женщины мужчина мог в отчаянии застрелиться. — Почему ты не позвал меня с собой? Я тоже хочу посмотреть этого… Зигмунда.
Ришар даже не поправил ее — как будто бы ему было все равно. Жюли заметила почти с удовольствием, что он выглядел жестоко подавленным. Даже его рука, сжимавшая портфель, казалось, чуть не разжалась. Он произнес — в это время на его губах поигрывало некое подобие улыбки, очень жалкое подобие, так изгибается тетива:
— Знаешь, мне хотелось послушать эту оперу, но… кхм… без тебя. Там будет очень много всякого… жестокого. Это же о героях мифов, знаешь, сколько там насилия?
— Больше, чем в «Лоэнгрине»? — подозрительно спросила Жюли. Она, конечно, не поверила, и все больше убеждалась в существовании некоей другой женщины, а кого же еще.
— Больше.
— Итак, ты решил сходить один. И ты даже не сказал мне, — Жюли старалась смотреть так, чтобы Ришар пристыдился и отвел взгляд. — Что ты наделал… — хотела добавить: «Ты потерял мое доверие» — но не смогла, ведь это был Пьер Ришар, не кто-то еще.
— Я думал, ты обидишься на меня, — о, какая была у него улыбка! Чуть-чуть дольше — и Жюли бы заплакала.
— И я так обижена, — Ришар взял ее за руки, она поджала губы: — Это так малодушно.
— Хорошо, малодушно, — легко согласился Ришар. Его руки были сотканы из воздуха. — Пойдем. Хорошо, вместе. Но пойдем, — и он потянул Жюли за руку, — ты ведь не хочешь опоздать?
Жюли заартачилась:
— У нас еще полчаса. Подожди, — ей совсем не хотелось требовать с Ришара объяснений в Опере, и она ясно видела, что Ришар понимал, что ей этого не хотелось; так что предложение Ришара она восприняла как способ уйти от ответа. — Я хочу посмотреть на почетных гостей, они скоро приедут.
— Как только они приедут, начнется шумиха, — Ришар потянул Жюли за руку, — и мы с трудом попадем внутрь. А как только они усядутся, начнется представление. Надо идти… — он сказал это, казалось, себе. Они вошли, держась за руки: маленькая ручка Жюли в надежной, твердой ладони Ришара. Он был чертовски рассеян. Кто-то зацепился за его портфель и ругался. Жюли положила оба билета себе в карман пальто, так как Ришар чуть не выронил свой. Была толпа, и в очереди в гардероб они случайно разминулись. Жюли сначала прыснула, рассмеялась, затем разозлилась — сколько же!.. Ей хотелось изо всех сил ударить Ришара по лицу, но этого лица рядом не было. Она обругала себя за то, что не спросила напрямик, не было ли у того запланировано на сегодня никакого тайного rendez-vous: вряд ли Ришар смог бы правдоподобно увиливать, он любил сцену, но был плохим актером. Некоторое время она расталкивала людей локтями, звала Ришара по имени, вызвала уморительную жалость какой-то старушки. Она металась туда и сюда. Наконец она плюнула, махнула рукой и, очень злая, направилась искать место, указанное на билете Ришара. Оно было совсем боковое, во втором ряду балкона. Внизу лежал таинственно алый партер, полукругом — почти как в цирке — распластанный вокруг сцены. Жюли оставила шляпу на сиденье Ришара, сама села на соседнее слева; когда пришел человек, занимавший это место, пересела на соседнее справа. Наконец показался Ришар: без пальто и портфеля, но не выглядевший растерянным.
— Где ты был? — прошипела Жюли. Ришар, сколько позволяло пространство, развел руками:
— Тебя искал. А затем перепутал все и чуть не сел в центральной части балкона. Не нужно было так далеко отходить, хорошо? — он плюхнулся на свое место и очаровательно улыбнулся — феерично красивый в глазах Жюли, слегка меланхоличный, тем не менее, очень приятный; он протянул руки, и Жюли не стала сопротивляться. Она решительно подумала: он просто бестолковый. Спросила:
— Ты портфель-то не потерял?
— А? Нет, он в гардеробе, — Ришар наклонился к Жюли: глаза сияли даже при гаснущем свете. Его руки были холодными. — Хочешь, пересядем в партер? Там много свободных мест.
— Не хочу, — Жюли с интересом поглядывала из-за его плеча. — Мне нравится здесь. К тому же, скоро начнут представление: вон почетные гости… — Ришар повернулся туда, куда она смотрела. — Интересные, да? Это военные или партийные?
— Партийные.
Немецкие гости рассаживались в первом ряду балкона, напротив центра сцены: они сидели относительно недалеко от любопытствующей Жюли, но их часть балкона была отгорожена, заботливо украшена флагами и выделена таким образом в отдельную ложу, куда можно было попасть только через отдельный вход. По обоим флангам от этой ложи сидели люди из полиции. Только самые боковые и неудобные балконные места остались для гражданских. Жюли перехватила Ришара за запястья:
— Тебе не нравится это соседство, да?
— Да.
— А мне не страшно, чего бояться-то?
Ришар устало выдохнул. Двери закрывались, воцарялась темнота. Ришар притянул Жюли к себе, обнял, пристроил ее голову у себя на груди, и Жюли показалось, у нее лоб пылал как в лихорадке. Ришар гладил ее по голове тяжелой, твердой ладонью, которой — так вдруг показалось — можно было укрыться, как щитом. Жюли уткнулась носом в его жилет; а впрочем, увертюра прошлась низкими, долгими звуками, похожими на открывающиеся двери, а затем на шаги. На место, занятое Жюли, никто не претендовал, и она расслабилась. Она спросила шепотом у Ришара, взял ли тот программу. Тот опять не взял.
Жюли облокотилась о подлокотник и смотрела на царящую на сцене завораживающую пустоту. Боковым зрением она видела светящиеся стрелки часов Ришара, и это раздражало. Ришар неудобно ерзал на месте и переставлял ноги, будто у него были мозоли. Мифический карлик на сцене запел по-немецки, и Жюли чуть не выдала вслух: «Боже мой!»; она не могла, однако же, быть уверенной, что это был хороший немецкий язык, потому что-то и дело ей слышался за ним французский. Она шарила по соседнему сиденью в поисках руки Ришара и мало что понимала. Пообещала Ришару взять программу в антракте: тот как будто бы не услышал. Зигфрид распевал, видимо, о том, как ему не нравится карлик. Ришар смотрел на часы, будто ему было скучно.
— Что ты вертишься, — прошептала ему Жюли с упреком. Тот отмахнулся. — Что с тобой? — она взяла его руку, отчего ей пришлось отвернуться от сцены. Ладонь Ришара выскользнула из ее хватки — он, наверное, и сам того не заметил. Часы гипнотизировали его и Жюли. Зигфрид, Зигфрид… Жюли уже и забыла имя героя. Она попросила Ришара рассказать сюжет оперы, но почти не слышала, что он говорил в ответ. Стрелки на часах беззвучно дергались, ядовито-зеленые, как порождения болота… населенного, видимо, карликами-кузнецами, хотя таковые должны были бы обитать в горах.
— Пьер, ты плохо себя чувствуешь?
— Да, — медленно ответил он, — у меня кружится голова. Мне нужно выйти, — Жюли сделала попытку встать одновременно с ним, но тот неожиданно неаккуратным, слишком крепким для больного человека жестом заставил ее сесть. — Жди здесь, — он сказал рубленой фразой. Был жестоко взволнован: Жюли видела. Когда он поднялся, то на секунду распрямился и застыл: он колебался. Его руки двигались как бы отдельно от него, сверкали стрелки. Но в оцепенении Ришар провел только секунду, а затем, спохватившись, согнулся, чтобы не смущать зрителей, и так, нагибаясь, проследовал к выходу. У выхода он толкнул дверь пару раз, имел объяснение с капельдинером — Жюли наблюдала за этой пантомимой с большей тревогой, чем за оперой, — но все же вышел. Исчез прямоугольник света из той двери. Жюли отвернулась к сцене. «Зря они поставили «Зигфрида», — подумала она. Человек, сидевший рядом, поделился с ней программой.
— Все любят Вагнера, — утверждал он.
Жюли слушала. Ей стыдно было признаться себе, что ей наплевать на героя вместе с его мечом и карликом. Ришар надолго куда-то исчез. Иногда она оборачивалась через плечо, глядя на боковую дверь, выводившую на балкон, но та с тех пор, как в нее вышел Ришар, оставалась немо закрытой. Только один раз она скорее чутьем, чем зрением, уловила новое пятнышко света со входа, повернулась и очень сильно удивилась: открылась не та дверь. Худой прямоугольник света освещал самодельную ложу. Некоторые оборачивались. Прямоугольник расширился немного и остался в таком состоянии. Что-то, казалось, застревало и провисало. Прямоугольник этот увеличился затем настолько, чтобы впустить в ложу двух людей, но они не прошли далеко и Жюли дальше ничего не видела — почти одновременно с тем, как дверь раскрылась и повернулся к ней какой-то недовольный гость, ложу встряхнуло — она взлетела на воздух: раздался грохот летящего бетона, здание Руанской оперы затряслось, как будто подпрыгнуло и приземлилось, зашатались столбы, поддерживавшие первый ярус балкона, и центральная часть его упала на задние ряды партера. Она раскрошилась в пыльном облаке, бетонный поручень балкона распался на валуны; пострадала, заходила ходуном часть стены. Второй ярус балкона не устоял — рухнул вниз, поволок за собой целые куски стен, людей, декор и меблировку.
Крыша дрожала. На сцену посыпались куски штукатурки с потолка, Зигфрид убежал, закрыв голову руками. Огня не было, но мушиные полчища пыли были похожи на дым. Жюли в первую же секунду, когда тряхнуло балкон, соскользнула вниз и в узком проходе легла на пол, закрыв голову руками — эта поза не спасла бы ее, если бы балкон обрушился целиком. Однако горделивое здание Руанской оперы вынесло эту муку, пожалуй, залихватски: не показало голых ребер, несущие сцены уцелели. Кружилась пыль. Зал превратился в охваченную паникой загоревшуюся Вальгаллу, только с дымом без огня. Жюли ничего не видела, потому что лежала на полу и думала, что никогда больше не встанет.
— Один бефельсляйтер… один динляйтер… динстляйтер. Остальные поменьше. Не знаю, чем они тут занимались, — Фурнье отложил один из листов газеты, разбросанной по обеденному столу, как лоскутья покрывала. — Я так чувствую, это все было спланировано очень сильно заранее.
— Кто такие эти бефель-дист? — подала голос Фрида.
— Немцы такие, — Фурнье снова зашуршал газетой. По крыше фургона дождь забарабанил с остервенением. По стеклам маленьких окон катились огромные плоские капли. — Итак, Жюли, твой хахаль подорвал Оперу.
Жюли сидела в середине самого большого фургона: о да, так, подорвал. Сидела, подобрав ноги под себя, на широком стуле, как будто сделанном под толстяка, и ничего не ощущала, кроме некоей непонятной неустроенности, из-за этого беспокойно возилась и меняла позу. Платье то и дело задиралось, показывались острые коленки.
— Он заложил бомбу, — Жюли слегка покачивалась из стороны в сторону. Все взгляды были прикованы к ней — за всю свою цирковую карьеру она не видела таких неприятно цепких взглядов: так прославленные мэтры смотрят на одиозного ученика, готовые придраться к каждой мелочи выступления. Ее плечи поникли. — Да, он заложил. Она не взорвалась. То есть, потом взорвалась…
— Она сама взорвалась или он что-то для этого сделал? — уточнил Кавалье. Освещение в фургончике было плохое, и его выплывавшее из полутьмы внимательное, спокойное, хотя и безусое лицо могло бы быть лицом сыщика Пуаро. Пушистый кот пристроился на столе, заваленном газетой: потянулся, поскребя когтями по бумаге. На пол упал лист с парадным фотоснимком маршала. Жюли наморщила лоб:
— Нет. Я не видела. Я только видела, как там двое зашли, а еще трое повернулись, а потом взорвалось.
— Немцы немцами… А сколько там наших, — упавшим голосом пробормотала Фрида. Кот перескочил ей на колени. Она машинально прижала его к себе, как игрушку.
— Вот и доверяй этим интеллигентам, — подытожил кто-то из тени, но это, конечно, был не итог. Жюли шевелила большими пальцами ног. Робко подняла взгляд:
— Вот. Я все рассказала. Можно я теперь уберусь отсюда?
Кавалье кивнул. Жюли пересела на вытертый диван, рядом с Жилем: тот, не выдавший пока ни слова, полулежал на столе и медленно малевал на уголке газетного листа двух, одного под другим, тощих вытянувшихся котов. Никто почему-то никуда не спешил, да и вообще никуда не шел, и для Жюли это было обескураживающе. Она посмотрела по сторонам и не нашла ничего нового.
— А ведь он наверняка не один был, этот Ришар, — предположил Гамаш, сидевший на очень высоком стуле и болтавший очень длинными ногами. — Капельдинер точно с ним заодно.
— Ну, мы этого никогда не узнаем, — задумчиво ответил Кавалье. Жиль обвел свой рисунок в рамочку и принялся закрашивать, причем черкал карандашом с таким остервенением, что шумел громче, чем Кавалье говорил. — Знаете, давайте уже отсюда уезжать.
— Нет, — Жиль отложил карандаш. — Не поедем, — он в этот момент очень смахивал на человека, которому есть, что сказать. Его лицо словно затвердело. — Не сейчас поедем, — Жиль быстро обернулся, ища поддержки: Фурнье думал о весенних размокших дорогах, Андре Лувуа — о больном слоне, Фрида — о своем здоровье, остальным, в том числе и Жюли, было наплевать. Кавалье подался вперед: его ладони легли на стол и как-то по-особенному в него вцепились. Для того, чтобы в упор посмотреть на Жиля, ему нужно было придвинуться к Жюли, и та брезгливо поморщилась от запаха табака. Ив и Гамаш рывком подняли ее с дивана под руки и увели на кушетку.
— А тебя, Жиль, я хочу спросить, знаешь ли ты, кто тут начальник, — в сердцах сказал Кавалье, — и что такое вообще субординация. Ты мне надоел, мальчик.
— Субординация — это когда рядовой подчиняется майору, — легкомысленно заметил Жиль, грызя кончик карандаша, — майор — генералу, а генерал подчиняется маршалу, ага, ага?
— Генерал здесь я, — хмуро отозвался Кавалье, — и я командую отступление. Если в городе творятся такие дела, то я предпочитаю затаиться в деревне и простоять всю зиму, скажем, в Лез-Андели…
— Лез-Андели — это город.
— Там нет бефель-ляйтеров и таким образом нечего взрывать, — Кавалье скрестил руки на груди. Выражение его лица было кислым. — Меня пока устраивает, что цирк «Нормандия» — не летающий.
— Я не отказался бы от французского летающего цирка (1) в округе, — заметил Фурнье. Жюли сцепляла пальцы в замок и расцепляла так, что костяшки хрустели. Под карандашом Жиля рвалась бумага; Жиль, как будто вдруг на него напало вдохновение, напевал себе под нос что-то: «Нормандия прекрасная, Нормандия моя…». Жюли глубоко вдохнула и громко, весело поинтересовалась:
— Ну что, выезжаем?
— Около Лез-Андели есть руины замечательного средневекового замка, — сообщил Ламарр, сохраняя выражение лица скорбно серьезным, — мы можем спрятаться там, как короли.
— Я думаю, там уже собрались полчища мародеров, дезертиров и всякого подобного сброда, — с грустью ответил Кавалье. Затем лицо его вытянулось: — О, милая Жюли! Я ни на что не намекал!
— Разве что на то, что вот уже второй раз девочке не везет в любви, — Гамаш цокнул языком. — Лучше бы ты тем летом во время променадов с Лефевром нашла кого-то, не помешанного на войне.
— Мой Бог! — всплеснула руками Жюли. — Если бы я заигрывала с другими мужчинами в присутствии Марселя, это разбило бы ему сердце!
— Ты и так разбила ему сердце, — успокоил ее Гамаш, — только это выглядело более комично.
Жиль где-то отсутствовал весь вечер. Про него каким-то случайным делом все позабыли. Жюли столкнулась с ним нос к носу, когда выходила из магазина тканей с отрезом пышного, густого искусственного шелка на новую юбку к трико.
— Ну наконец-то, — она, повесив бумажный пакет с тканью на руку, взяла Жиля за обе ладони. — Пойдем, у нас сегодня много работы, — и она не дала ему зайти в магазин. Смеркалось. Было мокро и холодно. Каблучки стучали по мостовой. Жиль вертелся, чтобы заглянуть в пакет. Затем сообщил, невинно улыбаясь:
— Жюли, у меня кое-что есть для тебя.
— Что же? — лениво отозвалась та. Жиль протянул ей крепко сжатый кулак:
— Угадай, что тут.
Жюли не была настроена играть в угадайку. Настроение у нее было прескверное, о чем она Жилю и сообщила. Тот не отставал. Из открытых окон «Папаши Маглуара» на них поглядывала любопытная буфетчица и ощупью подкрашивала губы тюбиком очень красной помады. На камни площади, которую боготворил Клод Моне, падали ажурные тени. Жиль мешал спокойно любоваться.
— Жюли, ну угадай.
— Спорю на что угодно, мне это не понравится, — она повернула на тенистую, узкую улицу, начинавшуюся за стеной собора. Жиль последовал за ней. Жюли показалось, у него был очень потерянный вид. Она смилостивилась:
— Конфета?
— Мимо, — с большой готовностью откликнулся Жиль. — Угадывай еще, — откуда-то сладковато, терпко несло горелым. На этот раз Жюли подумала:
— Красивый камешек?
Жиль обиделся:
— Ты держишь меня за ребенка?
«Он или издевается надо мной, или влюбился в меня, — решила Жюли. — Или и то, и другое вместе». Она назвала еще несколько предметов, которые можно было бы спрятать в ладони, но не попала ни разу. С каждым ее промахом Жиль почему-то все сильнее и сильнее веселился. Один раз он чуть было не свернул не туда. Улицы становились шире и шли под гору, поэтому верхушку циркового шатра можно было увидеть издалека.
— Ты так и не угадала, — сказал Жиль, когда возбужденный пудель выбежал на площадь встречать хозяев. Жюли потрепала пуделя по холке:
— Ну, показывай.
У цирковой оградки стоял Кавалье и делал знаки руками. Жиль отвлекся на него, посерьезнел, подошел ближе:
— Что за кипящая работа на ночь глядя?
Тень от купола уменьшилась и опала: два человека убирали штурмбалки, удерживавшие форму шатра. Гамаш отвязывал последние закрепляющие веревки. Еще три человека работали с другой стороны; тень уменьшилась вдвое. Ткань с шуршанием сползла по земле. Ее сразу стало необычайно много. Мокрый шатер свободно висел медузой на опорных мачтах.
— Что у тебя там? — поинтересовался Кавалье, взглянув на крепко сжатый кулак Жиля. Тот показал. Жюли уставилась с любопытством. Затем она была разочарована: сложенная пополам бумажка, помятая по краям. Жиль развернул ее:
— Я мог бы, так уж и быть, предложить кому-нибудь из вас, но увы, некогда.
Жюли взглянула на бумажку поверх его плеча. Контрамарка Руанской оперы. Машинным шрифтом выбито название завтрашнего представления. Весь мир вокруг Жюли показался ей вдруг бешеным издевательством.
— Неплохо, — оценил Кавалье. — Но завтра ты, старина, будешь уже далеко.
— Ага, — Жиль грустно кивнул. — А все так хорошо начиналось.
У Жюли день рождения был в конце января. Самый лучший подарок ей подарил Кавалье: два вечера отпуска и два — на оба этих вечера — билета на представления цирка «Нормандия».
— Это очень мило, — расчувствовалась Жюли. Она сидела на кушетке и болтала ногами. Кавалье присел рядом с ней, взбил подушку, подставил ее под спину — его одолевали боли в костях. Фурнье подарил кошелек без денег: это тоже, конечно, был хороший подарок, но лучше было бы, посчитала Жюли, иметь деньги без кошелька. Фрида Ламарр раздобыла заколку для волос с атласным цветочком, а ее муж — безвкусные бусы; Жюли надела заколку на себя, а бусы — на пуделя. Ив читал стихи без смысла, но зато с отменной рифмой. Гамаш и Жан Мерсье заставили тигров танцевать под флейточку Жюли. Жена Мерсье испекла праздничный пирог, и все грели об него руки.
Жиль принес из книжного магазина на улице Массакр роман, добротно завернутый в газетный лист, и преподнес в подарок, галантно поцеловав костяшки пальцев Жюли. Та развернула обертку. Нахмурилась:
— Жиль, почему ты мне подарил книгу, которая называется «Военный летчик»?
— Я был уверен, тебе понравится, — Жиль пожал плечами с приятной сладкой улыбкой ребенка — сама невинность. Жюли взглянула на него исподлобья. — Кстати, тебе повезло: я успел урвать последний экземпляр. А потом весь остальной тираж изъяли из продажи… и, наверно, сожгли.