— Штреляли. Жагорелось. Шовершил пошадку в поле. Шли крештьяне, нашли.
— Загорелось, — громко перевел кто-то по-русски. Все говорили одновременно. Летчик так и развесил уши. — Сел. Пошел… с крестьянами в поле.
— Нет, подождите, — опомнился летчик, невероятным усилием проглотив сразу полкуска хлеба. — Надо… — он сделал глоток воды из кружки, которую кто-то поднес под самый его нос, и не сумел понять, почему у него в это время так тряслись руки, — доложить командиру, — он крутнулся на месте, высматривая знакомые лица. Риссо незаметно дожевывал оставшийся хлеб. В углу, за тесно сомкнувшимися плечами и вихрастыми головами, удивленно скрипнул аккордеон. Голоса зажужжали.
— Сейчас найдут и будут докладывать, никаких причин беспокоиться. Тебе доложить еще каши? — Ольга Афанасьевна снова появилась рядом с плечом. Риссо незаметно дожевывал хлеб. Горе-переводчик переводил в обе стороны и вконец запутался. Ему посоветовали помолчать и принялись искать человека, который лучше говорил по-русски, но тот как в воду канул. Поползли обескураженные обсуждения. Летчик слушал, слушал и все же вскочил, как по сигналу:
— Я в штаб. Так надо, — выбрался из-за стола, влез в чужие сапоги. Если бы он не направился к выходу так быстро, то его потащили бы на руках. Едва выйдя на открытый воздух, он пожалел, что сдвинулся с места; но добрался до штаба. Дверь была распахнута, чтобы было светлее: внутри, в избе — когда-то тут был хутор — радист сидел за аппаратом, а несколько офицеров в советской форме столпились у шахматной доски, двое играли, остальные давали нужные и ненужные советы. Летчик для видимости постучал в дверной косяк. Из-за его плеча выглянули любопытные головы Риссо и Альбера. Позади столпились еще несколько человек.
— Вам чего, ребят? — спросил майор Голубов, подняв от шахмат голову. Зрелище взбудораженной компании на пороге штаба его ничуть не удивило. Слово «субординация» и он, и майор Пуйяд употребляли редко, но метко. Летчик застеснялся и начал переминаться с ноги на ногу. Его случайно отодвинули назад. Переводчик-дилетант не замедлил оттарабанить:
— Он спрашивает, чего нам нужно, — и сам же сказал, очень тщательно стараясь говорить по-русски: — Нужен Пуйяд.
— Срочно?
— Не…
— Вылетел десять минут назад, — на чистом французском сказал один из офицеров, сев на стуле вполоборота. Риссо поднял брови:
— Папаша Маглуар! Что это теперь с тобой?
— Ничего особенного, — застенчиво ответил Лефевр, искоса поглядывая на доску. Увидев, что столпившиеся на пороге начинают волноваться и перешептываться, сразу посерьезнел и быстро добавил: — Нет, не боевой вылет, конечно. Вызвали в Москву насчет перевооружения, — кивнул летчику: — Рад тебя видеть! — и снова обратился к доске.
— А вот насчет перевооружения… — начал Риссо, но его никто не слушал. Голубов поставил шах. Лефевр закусил губу и принялся вертеть в руке недавно взятого ферзя. Риссо сделал еще одну попытку поднять вопрос: — Нам же задолжали транспортник…
— Анатолий Емельянович, я возьму вашу ладью, если вы не возражаете.
— Иногда возражения ни к чему не приводят, увы, — задумчиво ответил Голубов. — Берите, берите.
— Спасибо.
— Но вы послушайте…
— Папаша Маглуар, — летчик дернул Лефевра за рукав, — а я тебе часы обещал. Мальчишка, который их взял, починит, только я не знаю, когда. Может, он мне их вернет. Но если что — именно тебе, — он обвел собравшихся веселым взглядом: — Часы хорошие, хотя и не идут.
Многие лица вытянулись. Загудело роптание. Переводчик все честно пересказал и скрестил руки на груди в этакой неодобрительной позе. Летчик понял, что дело было не в часах. Он постарался исправиться:
— Все может случиться. Это я на всякий случай говорю.
— Может, еще фотографироваться будем перед вылетом? — неодобрительно произнес один русский лейтенант. — Так, на всякий случай. Невесте отправить.
— Вместе с локоном волос, — поддакнул Риссо. Альбер добавил неподражаемо беззаботным тоном:
— Если таковые найдутся.
— Ты мне не обещай ничего, — спокойно сказал Лефевр, выразив общую мысль, — пожалуйста. Мы не в карты играем.
У летчика заблестели глаза:
— Можем сыграть, — жесткая посадка, несколько часов в нигде — очень близко к линии фронта, — похождения по буеракам и парная жара быстро им были забыты; но может быть, он просто притворялся. Переводчик, отвлекшийся было, перевел дух и продолжил:
— Мы тут не в карты играем, — и добавил как понял: — А все-таки в шахматы.
— Вот почему на свете все так сложно? — Жиль задал этот вопрос, пытаясь расчесать гребешком Жюли запутавшийся парик, и выдирал из парика целые клочья нитяных волос. — Вот почему мы не боги и не герои? Застрял в тупике — тут к тебе спускается Гермес на крылышках и дарит полезный подарок, — он с удвоенным усердием принялся за парик. — Скажем, заблудился в пустыне, покричал в небо — тебе срочно присылают с небес спасение. А мы, — Жиль встряхнул парик. Посыпались нитки, — просто какие-то маленькие люди… Ой. Сестренка, я сломал твою расчесывалку.
— Перестань жаловаться, Жиль, — лениво зевнула Жюли, забрала гребешок, лишившийся пары зубьев, и снова растянулась на кушетке, которая занимала половину отсека. Кушетка, как, впрочем, и все маленькое обиталище, была завалена одеждой и сценическими костюмами, а на самом верху горы хлама в изголовье высилась маленькая псевдошелковая подушечка с оборками. Всюду были рассыпаны блестки. Кое на каких тканях были пятна от лака для волос. Жиль уселся в изножье кушетки и принялся чесать парик пальцами. Жюли повторила, шевеля ступнями так, что-то один, то другой крупный, круглый большой палец тыкался Жилю в бедро:
— Ну в самом деле. Нам еще повезло, что мы люди. Представь себе, как тоскливо живется дождевым червям. У них нет не только божественной помощи, но даже цирков, — и Жиль согласился. По окошку стучали последние капли вялого весеннего дождя. Внутри фургона свет был желтый, нарушавший естественность цветов. Жюли села на кушетке, раскрыла окошко. Из него внутрь не попадало ни воды, ни дуновения свежего воздуха. Ночь начиналась душная. Жиль закончил с париком и принялся чистить костюмы. Обычно он бездельничал весь день, а к вечеру его атаковала жажда действия, причем чем полезнее было это действие, тем ближе к полуночи Жиль с азартом брался его выполнять. Жюли посматривала в окошко. Доносились голоса. Она высунула голову: люди стояли с лампами.
— Жиль, там что-то происходит.
Ночь дохнула в лицо крепким травяным, цветочным запахом городка, состоявшего из одних окраин. Было тепло и влажно, как будто в Средиземноморье. Капля упала на нос Жюли. Караван стоял на обочине дороги, чудом не рассыпавшейся за ненадобностью никому. Дверца одного из фургонов была раскрыта. Там были пятна света от фонариков и ламп в руках, падавшие на пыльную обочину. Кавалье выглядел нервным и взвинченным. Когда он говорил, одной рукой делал широкие жесты, а в другой качалась старая, затертая электрическая лампа на подвеске: скрип-скрип.
— Это что тогда с ней станет, если ночью да по такой дороге, — хмуро говорил Кавалье. — Нет, я готов. Но надо думать о последствиях. До Руана полсотни километров, если не больше.
— Больше, — утверждал Фурнье, задумчиво рассматривая свет фонарика в луже у себя под ногами. Ламарр стоял напротив, скрестив руки на груди и слегка расставив ноги. Он был похож на изваяние.
— Что у вас тут? — громко спросила Жюли, встав между Кавалье и Ламарром. Она пришла очень некстати, но свет не выхватывал лиц из темноты и она не заметила, что ей не рады. Ламарр махнул рукой на открытую дверцу:
— Можешь зайти.
— Почему постоянно что-то происходит, — Жиль задал в пустоту вопрос без вопросительной интонации и вытянул шею в открытый фургон, туда, куда вошла Жюли. Жюли оступилась и споткнулась обо что-то: внутри был беспорядок. Глаза привыкали к темноте и выхватывали только самое белое, что могли увидеть: подушка, руки, лицо.
— Фрида?..
— Что с ней, черт побери? — Жиль обернулся к Ламарру. Тот развел руками:
— Не знаем. Вариантов много. Аппендицит, или язва желудка, или…
— У нас всего-то два варианта, — оборвал его Фурнье довольно грубым тоном. — Или везти ее в Руан, или искать в Руане врача и тащить сюда. Второй мне совсем не нравится.
— А ближе Руана больницы нет?
— Нет.
Жюли слушала все это краем уха, не поворачиваясь. Фрида тоже слышала, но не придавала значения. Она сидела в широкой, медузьей позе, вытянув длинные ноги перед собой, далеко откинувшись на спинку дивана и запрокинув голову с приоткрытым ртом. Жюли позвала ее еще раз по имени.
— Нормально, — устало сказала Фрида и отвернула голову от двери. Жюли не хотела ее закрывать — там был единственный источник света. Присела рядом. Дотронулась до белой, горящей руки Фриды. — Убери руку.
Жюли убрала. Спросила:
— Не хочешь, чтобы я оставалась?
— Нет. Хочу.
Жиль тем временем настаивал:
— Лувье, Вернон. До обоих километров двадцать. Там должны быть хоть какие-нибудь врачи.
— И где мы их будем ночью искать? В такое-то время нам никто не откроет дверь.
— Резонно.
— Решено, — отрезал Кавалье. — Берем Фриду и едем в Руан. Прямо сейчас, на кассе, — он подразумевал небольшой, староватый и угловатый автомобиль, раскрашенный в разные цвета и иногда облепленный афишами: из него Фурнье, останавливаясь в разных частях города, продавал билеты. — Я сяду за руль.
Ламарр хотел что-то сказать.
— Я сяду за руль, — четко повторил Кавалье. — Ты же сам знаешь, какой из тебя водитель.
— Генерал раздает приказы, — Жиль цокнул языком. Кавалье взглянул на него так, как будто был готов ударить по лицу, но ничего не сказал и двинулся быстрыми, широкими шагами к автомобилю-кассе. Звук его мотора скорее напоминал не рев и не вой, а печальное, застарелое нытье. Жиль тотчас же забрался на сиденье рядом с водителем. Кавалье хмуро спросил, не заглушая машину:
— Тебе чего?
— У меня есть знакомый врач в Руане, — затараторил Жиль в своей обычной манере, хотя выглядел предельно серьезным. — Если что-то не так, если ночью в больнице пусто, в общем…
— Понял, успокойся. Где он живет?
— От Буленгрена на… эх, ты не найдешь, — Жиль махнул рукой. — Потому я еду.
Кавалье критически осмотрел Жиля, как будто склонившего виноватую голову. У него была тысяча доводов против присутствия Жиля, и в первую очередь — видимая бессмысленность; но с другой стороны, мест в машине хватало.
— Принято.
Ламарр довел Фриду до автомобиля под руку. Фриде, казалось, было все равно, куда идти, зачем и что делать. Ее руки тряслись почти незаметно и мелко. Гротескные тени высокого, плечистого хромого жонглера и его худой как тростиночка, делавшей муравьиные шажки жены колебались из стороны в сторону в прыжках света карманного фонарика. Фрида села посередине заднего сиденья, сведя вместе колени, и опустила голову на грудь Ламарру, узко устроившемуся справа. Жюли замешкалась, но затем решилась и забралась в машину пятой. Фурнье не то хохотнул, не то фыркнул. Ламарр не успел рта раскрыть.
— Вы, мужчины, не умеете ухаживать, — с вызовом сказала Жюли, чтобы перехватить инициативу. Фрида растянула уголки рта в улыбке. Кавалье произнес только:
— Закрой дверь получше. Едем.
Автомобиль тронулся с урчанием. Его слегка встряхнуло при съезде с обочины на дорогу. Не было никакого освещения, кроме фар. Белый с красными, желтыми, розовыми и васильковыми пятнами автомобиль-«касса» знавал множество испытаний на своем веку и каждый раз справлялся с ними с достоинством. Он был весьма высок, а кроме того, широк: запросто вмещал не только пять человек, но мог бы вместить и шестого, будь этот шестой худым. Тарахтел автомобиль, казалось, с особым чувством собственного достоинства, присущим сварливым старикам. На дороге, засыпанной гравием, Кавалье довел скорость до восьмидесяти километров в час и разгонялся быстрее, отчего трясло автомобиль и стоял странный шершавый звук. Несмотря на недавний дождь и общую влажность, пыль стояла до самых окон.
— Фрида?..
Та не ответила, а только зарылась лицом в рубашку Ламарра. Он хотел обнять ее, но Фрида попросила не трогать. Ламарр не знал, куда деть руки, Фрида практически лежала на нем, а он был вжат в угол в довольно неудобной позе, но не сказал ни слова. От тряски Жюли начало мутить. Она вспомнила, что при морской болезни следует смотреть за окно, но за окном не было ничего — ни полей, ни нормандских пастбищ, ни деревень, только непроницаемая завеса темноты.
— Жюли, у тебя все нормально? — позвал Ламарр. Жюли кивнула, хотя знала, что выглядит болезненно. Она спешно отвернулась и принялась таращиться в оконную черноту. — Хорошо. Вот знаете, я как-то раз, еще мелкий был, ехал с отцом, мы в прицепе корову везли. И вот дождь собирался, мы поддали газу, чтобы успеть домой до ливня. Так вот, нас так трясло, что корова от испуга, представляете, теленком разродилась…
Ламарр обвел всех взглядом. Никто не шелохнулся.
— Эй, вы там духом не падайте, — сказал Жиль, не поворачиваясь. Его плечо показывалось из-за спинки сиденья то выше, то ниже, как будто бы он подпрыгивал сидя. — Берите пример с Фриды. Фрида сильная. Не жалуется.
Фрида не издавала ни звука, только вздрагивала. Ее тело, сжавшееся в неловкой, утомительной позе, выглядело угловатым, как картина: по-паучьи расставленные пальцы, локти, выставленные так и этак. Она не показывала лицо.
— Ее лихорадит, — проронил Ламарр.
— Фрида, отцепись от него, — кратко бросил Кавалье. — Лихорадка может быть заразной.
— Пошел к черту. Фрида, милая, иди ко мне.
Во все время этой короткой перепалки Фрида не подала и виду, что что-то слышит. С глухим толчком тряска закончилась: началась бетонная дорога, по которой приятно, мерно постукивали колеса. Быстро пронеслись фонари: скорее деревня, нежели городок. Кавалье разогнал машину до девяноста километров в час и уверенно набирал скорость до ста. Воздух был спертый: стекло в автомобиле не опускалось. Дорога была кое-где разбитая, не ремонтированная с лучших времен, и Кавалье, пользуясь тем, что ночного движения не было, объезжал рытвины по встречной стороне. Проехали два моста над Сеной: на остров, с острова. Внизу и вверху было иссиня-черно. В этих местах Сена изгибалась, как змея, а дороги разбегались одна от другой сеткой трещин, на редкость неприятные дороги.
— Сто двадцать, дьявол, — восхищенно протянул Жиль, взглянув на спидометр. — Есть еще порох в пороховницах у этой развалюхи.
— Я думал, скажешь не про развалюху, а про меня, — откликнулся Кавалье.
— Ну, ты еще молод и полон жизни.
Лувье остался позади, только мелькнув чередой огоньков: Кавалье объехал его побоку, чтобы не плутать в лабиринте средневековых улиц. Отсюда начиналась широкая дорога на Эльбёф: она делала значительный крюк относительно направления на Руан, но зато была асфальтовая. Бежали луга и перелески. Жюли никогда еще не ездила так быстро: все было внове. В Эльбёфе стояла оглушающая тишина. Только фонари да бродячие коты — никакого другого присутствия жизни. Не было полиции, не было патрульных. Снова мост через Сену.
— В Эльбёфе был госпиталь, — рассказывал Кавалье, — а теперь нет. Уж не знаю, куда его убрали, но в том году, когда я в Эльбёфе отравился прогорклой рыбой, у меня были серьезные проблемы, помните?
— О, я люблю этот анекдот, — с энтузиазмом подхватил Жиль. — А помнишь еще историю про лихорадку Гамаша, пожилую даму и шесть ложек сахара?
— Заткнитесь, пожалуйста, — убито попросила Фрида. Все замолкли. Слышно было, кроме мотора, как муха билась в потолок. Жюли раздавила муху пальцем.
Дорога круто поворачивала. Если соединить прямым путем Лувье и Турвиль, минуя Эльбёф, можно было бы срезать десяток километров пути. За Турвилем был четвертый мост через Сену. Фрида глухо пробормотала: «Я устала от мостов».
— Я люблю мосты, — невпопад сказала Жюли.
Ламарр не находил себе места от беспокойства, причем в буквальном смысле: он шепотом признался, что у него ужасно затекли ноги, но Фрида была не в том состоянии, чтобы осознать его неудобство, а сам он боялся лишний раз ее ненароком поотревожить. На въезде в Сент-Этьен начиналась широкая, вдоволь освещенная дорога, колебавшаяся влево-вправо по берегу Сены. Дальше населенные пункты шли один за другим до самого Руана без всякого расстояния друг от друга, как нанизанные на леску бусины. Между дорогой и Сеной была цепь приземистых, угрюмых заводов. Время, как посчитала Жюли, перевалило за полночь. Было все так же пустынно.
— Представьте себе, — начал Жиль, когда молчание уже начало давить на уши, — вы выглядываете из окна, вокруг мирно, тихо, и вдруг пролетает мимо вашего дома бело-красно-пестрый цирковой автомобиль… один. Как привидение. Что вы подумаете?
— Что это и есть привидение? — безнадежно спросила Жюли.
— Что кто-то совершил преступление и скрылся на угнанном автомобиле, — вздохнул Ламарр и признался, что ему совсем не нравится такой взгляд.
— Что кое-кого я бы стукнул за лишнюю болтовню, не будь у меня руки на руле, а ближайшая к тебе нога на педали, — отрезал Кавалье. Фрида мгновенно перестала всхлипывать, но Кавалье успел ее услышать. Жюли не могла сказать, смутился ли он, потому что лица его не видела, а в остальном Кавалье не дрогнул. Казалось, на месте водителя сидит деревянный манекен и закрепленной в верной позе шарнирной ногой давит на педаль строго в необходимой степени. — О, мой Бог… все уже, все, Фрида, скоро. Смотри, это Соттевиль.
Табличка промелькнула на стодвадцатикилометровой скорости — и все. Соттевиль был последним городком на дороге к Руану: точнее, Руан начинался прямо за ним, стоило проехать промышленную зону и пересечь Сену. Слева показалась сортировочная станция (1). За тонкой оградой можно было видеть бесконечные цепочки поездов. Дальше находились депо, ремонтный цех. Дома в Соттевиле строились из красного кирпича, но от индустриальной пыли становились бурыми. Кавалье сбавил скорость: в близости Руана могли контролировать движение на дорогах. Фонари потянулись чуть-чуть медленнее, двухэтажные дома выстроились по обеим сторонам улицы. Ламарр прислонился щекой к окну, взглянул вверх и неожиданно крикнул:
— Тормози! Тормози-и!
Кавалье отреагировал мгновенно, дал по тормозам, согнал автомобиль на обочину, остановился. Ламарр выскочил наружу; Жюли пришлось подхватить Фриду, чтобы та не упала. Ламарр стоял с запрокинутой головой, но можно было видеть, как на его лице отражается смертный ужас.
— Мой Бог, — пробормотала Фрида. Жиль выскочил из машины, дверь за ним оглушительно хлопнула. Кавалье заглушил мотор; гул продолжался. Он был другой, этот гул.
— Все наружу! На дорогу! Ложись!
Жюли не осознала даже, кто именно закричал. Фриду вырвали из ее рук, Жюли выбежала на обочину. В туфли забилась пыль, дышалось не легче: теплынь, духота. Тень в тени, в ночи, была заметна на земле лишь пока мелькала над фонарями. Вокруг все было гладко и асфальтово: ни рытвины, ни канавы, только обочина, тротуар и между ними еще не зачахший в атмосфере промышленного города весенний ровный, как вылизанный, газон. Ламарр, сжав Фриду, как котенка, в руках, выбрался на середину проезжей части, лег на асфальт. Жюли затрепетала. У нее было чувство, что она ложится под поезд. Надо было укрыть голову руками — она знала, зачем все это, что сейчас полетят вагоны, что нужно выйти на открытое пространство, что просто лежать на самой середине дороги не так опасно, как стоять на тротуаре, рискуя получить рухнувшим домом по голове; но Жюли не стерпела и легла не на живот, а на спину, распластав руки в стороны. Дурной инстинкт не дал ей уткнуться лицом в асфальт. Белая блузка стала серой; черная тень, растянув крылья не хуже рук, пролетела над головой.
— Сколько их!..
Эта улица, как помнила Жюли, днем была оживленной. Пришли другие дни, что там говорить о ночах. Первая бомба подожгла сортировочную станцию, но вслед за ней не было второй и третьей: бомбы посыпались градом; посыпалось — все. Сразу стало светло. Загрохотали железо, бетон, падающие кирпичи. Вслед за шумом была молния: пламя взметнулось мгновенно, затанцевало изнутри домов, выглядывая в окна, рассвирепело и вырвалось на проваленные крыши. Одна бомба упала невероятно близко: метрах в двадцати, прошив крышу здания, балки перекрытий и, кажется, пол верхнего этажа. Взрывной волной понесло пыль, щепки, камни. Бомбы летели роем. Люди высыпали на улицу, спотыкались, падали на землю, держали руки на макушке так, как если бы были одержимы мигренью. Жюли закрыла лицо руками, расставив локти в стороны: ее охватило ощущение беззащитности, дерганое, воющее, требующее немедленно забиться в угол, как если бы она оказалась голой на городской площади. Вверх валил комьями черный дым. Стены выбрасывали кирпичи, но стояли крепко. На грани слуха визгливо, жалобно звенели стекла.
Жюли перевернулась на живот и поползла. Она ничего не видела и боялась поднять голову. Дым стелился высоко от земли. Кругло гудели бомбардировщики, расходившиеся веером из ровного строя. Их никто не беспокоил, они летели, как тяжелые, важные птицы. Пожары загорались цепочками; красноватые, рыжие, закатные отблески там и тут — похоже на освещение кабаре. На контрасте с вырывавшимся из щелей и пышно пыхавшим пламенем небо показалось еще чернее. Руки, упершиеся в асфальт, были единственной опорой — Жюли очень боялась встать хотя бы на колени, — и казались прочнее каменных столбов. Она случайно нашарила перед собой обрыв асфальта, протянула ладони — низко, пошарила рукой — широко: то ли яма, то ли провал обочины, то ли… воронка? Надо было где-то скрыться. Жюли вытерла глаза тыльной стороной ладони, — все лицо было покрыто пылью, — и открыла их. То, что она приняла за возможное место укрытия, было ямой у обочины, полной асфальта, обвалившегося над размытой почвой, и яма эта была явно мала даже для гибкой Жюли. Она опустила в эту яму голову. Нос касался куска битого асфальта.
— Сюда!
Позвал человек, бежавший через дорогу. Его слова сносились грохотом, но он призывно махал рукой. Жюли подорвалась с места, но не рискнула встать во весь рост и побежала пригнувшись. Это было неудобно и медленно. Кто-то подхватил ее под мышки и поволок. Человек, звавший за собой, остановился едва ли на пару секунд. Жюли вырвалась из хватки: ее держал Жиль. По черной тени и походке она боковым зрением узнала рядом Ламарра. Он нес Фриду на спине, как поклажу или ребенка. Горожанин, еще раз жестом предложив следовать за ним, бросился в узкий проулок между домами.
— Вы что, — Жиль нагнал его в два шага, — а если стены… — его словам не требовалось продолжения, так как в этот момент взрыв громыхнул совсем близко. Взметнулся столб дыма. Мир сотрясся. Срывались глотки: где-то кто-то истошно плакал, и нельзя было сказать, ребенок ли это, женщина или, может, мужчина. В то же время завыла сирена. Она была сразу везде и всюду: казалось, ревела сама шаткая поверхность под ногами — городская улица.
— Наоборот, — горожанин замедлил шаг. Он дышал очень тяжело. Его рот на каждом слове раскрывался так сильно, что легко было представить усилие, с которым он кричал. Сирена завывала, звук дрожал. — Это… стены кирпичные. Они крепкие и будут стоять. Около них можно укрываться.
Улица хлопала пустыми глазами выбитых окон. В четырех стенах без окон и крыш бушевало пламя. Жиль оглянулся:
— Эй, стойте, надо найти нашего начальника…
— Здесь я, — Кавалье возник как из темноты. Его рубашка была в черных пятнах. — Мой Бог, куда мы…
— Сюда, — горожанин подтолкнул его к лестнице в подвал буро-кирпичного дома. Он начал спускаться первым, за ним Кавалье, Фрида и Ламарр, Жюли, Жиль последним. Спускаться приходилось на ощупь, держась вместо перил за бетонную сырую стену и шаря ступней впереди себя, прежде чем сделать шаг. Сквозь трещины в ступеньках прорастала зелень. Внизу хозяин пропустил всех вперед и, зайдя последним, закрыл дверь.
Стало темно и чуть тише. Пятеро друзей сгрудились у входа. Потолок дрожал. Подвал был неглубок. Ничего не было видно, но ощущалось присутствие.
— Кто тут? — позвал Кавалье. Ответил хозяин:
— Моя жена, двое сыновей, соседи. Добро пожаловать в донжон нашей крепости! — и он хмыкнул. Над головой, казалось, катались железные шары. Жиль включил электрический фонарик и поводил им по полу. Хозяин присвистнул:
— Браво! Теперь в донжоне светло.
Свет фонарика дрогнул и заскользил по стенам. В одном углу прижались друг к другу мальчишки семи и десяти лет. В другом на кривом табурете сидел старик, рассеянно протиравший очки полой пиджака и с прищуром поглядывавший на потолок. В третьем углу прямо на сыром плитяном полу, вытянув ноги далеко перед собой, сидела женщина с опустошенным взглядом. Вдоль стен тянулись ребра бесчисленных полок и полочек из досок и фанеры. Большая часть были пыльны и скорбно пусты, на других лежал инструмент, стояли пыльные банки с неведомым продуктом, винные бутылки, жестяная посуда. Старик уступил Фриде табурет; ее подвели под руки.
— Она ранена? — спросили из темноты.
— Нет, — ответил Ламарр, — она больна. Ее срочно нужно доставить в больницу, — он сел у ног Фриды. Она опустила руки на его плечи. Посуда на полках скакала и звенела.
— А вы все кто такие? — спросил старик. Жиль ответил:
— Да просто соседи.
Каждый грохот, казалось, разносился прямо над головой. Жюли, сгорбившись, села на нижнюю широкую полку. Под ногами было скользко. По периметру подвала, куда дотягивался свет, торчал мох. Кавалье ходил из стороны в сторону. Сказал хозяину:
— Спасибо, что спасли нас, — тот не ответил. Кавалье шепотом прибавил с интонацией виноватого смущения: — У вас очень симпатичная соседка.
Хозяин отозвался тем же тоном:
— Это моя жена.
Вверху забарабанили осколки. Хозяйка была близка к обмороку. Дети опустили глаза в пол. Фрида разрыдалась: громко, судорожно, вытирая глаза руками, так, что слезы катились и капали, как будто выплакивала то, что копилось долго. Жюли сорвалась с места и бросилась к ней. Хозяйка пришла в себя и тоже принялась утешать Фриду, но от утешений, как это бывает, та только начинала плакать сильнее. Лицо Ламарра посерело. Жиль игрался с фонариком: свет скользил вверх-вниз. Одна банка упала и разбилась, но этого никто не заметил, потому что в это время напевный свист прозвучал так громко, что некоторые бросились на пол. За этим свистом не последовало особенно выдающегося грохота, да и последовать не могло — это, конечно, ветер взвыл в трубах под потолком подвала.
— Жиль, — бесцветным голосом позвал Кавалье, — где, говоришь, живет твой знакомый врачун?
— А, далеко… — отмахнулся тот.
— Назови мне адрес.
— Да там, за Буленгреном, — уклончиво продолжал Жиль, — я сам не помню…
— Адрес! — прикрикнул Кавалье. Стало тихо. Дело запахло жареным. — И не дури меня, вопрос стоит о жизни человека, — он слегка понизил голос к концу фразы. Жюли подумала: лучше бы он сказал просто «о человеке». Меньше конкретики и больше патетики: «о Человеке».
Жиль сдался и назвал точный номер дома и квартиры на бульваре Марны. Кавалье скрестил руки на груди, точь-в-точь Бонапарт, разве что император не позволял себе такой открытой ярости.
— Все, все, все, — Жиль поднял руки и жестикулировал так необычайно активно, будто играл роль. Люди взирали на этот театр без интереса. Их больше волновала дрожь стен. — Все, я вам больше не нужен.
— Жиль…
Его оборвал на полуслове гром близкой грозы — недалекое попадание. Не в тот дом, который мог бы, рухнув, всех здесь похоронить, однако близко. Кавалье исподлобья взглянул на потолок. Жиль направил фонарик наверх, но если трещины и были, требовался свет куда ярче, чтобы их, коварные, рассмотреть.
— Святые угодники, кто бы нас спас! — вскричала Жюли, садясь на полу. Ее юбка промокла и на ощупь была склизкой. Жюли пыталась оттереть пятна рукавом блузки. Кавалье бубнил адрес себе под нос.
— Нас никто не спасет, — ответил один из соседей. Жюли уронила голову на грудь и пробормотала:
— Кто-нибудь.
— Да кому мы нужны! — Кавалье вышел из себя. — Кто нас тут будет спасать и оберегать, а? Немцы? Черта с два!
— Им нас не жаль, — сказала хозяйка и тоже заплакала. Сосед подтвердил:
— И даже больше.
— Ну, кто? — прикрикнул Кавалье, в упор глядя на Жюли, имевшую самый жалкий вид. — Какой-нибудь Марсель Лефевр, который у тебя там летчик-истребитель?
— Да хоть бы и да! — вспыхнула Жюли. — Ты раздражаешь меня, — и она подскочила с места. — Еще слово — и я ударю тебя, вот обещаю.
Кавалье ухмыльнулся. Жюли подумала, что он намеренно хотел спровоцировать ее на злость. Глаза высохли. Больше не было мощных грохотов и толчков, от которых разъезжались бы ноги. Помолчав немного, Жюли сделала знак прислушаться, но все и без того обратились в слух.
— Надо проверить, — убито сказал хозяин. — Если от моего дома ничего не осталось, что ж, по меньшей мере я хочу узнать об этом сразу.
— Это кончилось, да? — проронила хозяйка. Голос у нее был севший.
— Да, — сказали ей.
— Я выберусь наружу, — заявил Жиль и вопросительно взглянул на Кавалье. Тот развел руками:
— Иди, обезьяна, — никто другой не поспорил. Жиль осветил себе фонариком лестницу: люди с тоской смотрели за удалявшимся светом. Скрипнули двери подвала. Жиль вернулся через полминуты, которые показались вечностью.
— Ну что? — бросился к нему сосед. — Бомбежка закончилась?
— Закончилась, — сказал Жиль после недолгого колебания. Его голос никому не понравился. Жиль поднял голову: от него ждали объяснений. — Послушайте, там ад.