В утином царстве, и у гусей, и у лебедей, и у всех водяных птиц идет старинный спор, как лучше беречься человека, на открытых водных местах, или в густых тростниковых зарослях. На открытых местах все видно и можно, завидев издалека человека, подняться в воздух, кружиться до тех пор, пока он не уйдет. А в зарослях не видно, зато и человеку не видно, и можно спокойно спать, но всегда есть опасность, что он неслышно подойдет на расстояние выстрела. В зарослях покойнее, но опаснее, так думает теперь большинство, и спор, собственно, возникает только между бодрыми и ленивыми. «Ну, плыви, плыви в тростники, если тебе хочется спать, — сердито говорил селезень своей подруге, — а я не хочу подставлять свои крылья под заряд кузнеца». — «Если ты сердишься, я могу и остаться», — ответила утка и стала обирать, очищать ему перышки на шее, укладывая одно к одному. Селезень очень любил это, затих и скоро, спрятав голову под крыло, уснул. Этого только и ждала его подруга и поплыла в тростники — не спать, нет, не спать! Она была гораздо осторожнее селезня и говорила ему о тростниках только, чтобы оправдаться на случай, если он хватятся потом, тогда она ему скажет на вопрос, где была: «Тревожно здесь, на открытой воде, плавала отдыхать в тростники». Оглянувшись на спящего селезня, утка повернула в тростники и долго там пробивала себе путь, чуть шевеля тростниками.
9 Апреля. К вечеру разъяснело. Стоял на тяге. Стрелял вальдшнепа. Лисица выбегала на дорогу.
10 Апреля. Рассвет безоблачный. Флейта гоняет русака. Много уток по канавам. В разных местах горячо токуют тетерева. Пробрался с большим трудом в Чистик, все это круглое моховое болото кипит весенней жизнью: кричат журавли, бекасы барашками рассыпаются, свистят кроншнепы, а тетерева, мокрые, блестящие на солнце, шипят и подпрыгивают, весь Чистик прыгает и шипит. На краю болотного леса под соснами в рост человека я долго любовался и сам по-тетеревиному шипел. К удивлению моему, на шипение мое, жалкое по сравнению с настоящими тетеревами (я — тетерев!), с двух сторон стали отзываться и подходить две тетерки. «Почему же, — думал я, — они не пользуются вон теми рыцарями, блестящими в солнечном свете, вступившими в бой за обладание самкой? Почему выбирают отдельного и слабейшего?» Я заметил это почти как правило, что во время боя на поле где-нибудь на опушке робкий или хитрый токует один, и этого самки предпочитают. Не потому ли, что те, раз вступивши в бой, уже и не заботятся о самке, забыли даже, из-за чего они бьются. К ним и подойти теперь страшно и, может быть, даже стыдно, как женщине к деревенской сходке и драке. Правда, из-за чего сходка и драка, в конце же концов, все эти общественные дела сводятся к личному интересу каждого и личный интерес в деревне к питанию своей семьи, к размножению. Но потому и есть общество, что исходный личный интерес забывается, и так создается поле общего дела, честолюбие, самолюбие бойцов создает специалистов по этой части, управителей и бойцов. Как дикие петухи, они, распустив хвосты, вытянув шеи, при солнечном свете красуются, повертываются вокруг себя, вызывают на бой. А в то же время петух, который чувствует себя отдельно, потому ли, что от рождения был слабее или побитый выбыл из строя, и этому отдельному, хотя, быть может, слабейшему, достается обладание, он силен своей отдельностью, он уже индивидуальность.
|
|
|
|
Стою на опушке в виду блестящего боя рыцарей и слышу, как этот отдельный тихим гостем прокрадывается в домик тетерки. Опытные охотники мне рассказывали, что тетеревиные выводки всегда бывают на тех местах, где токуют отдельные петухи.
Может быть, и так можно понять, что потерпевший в бою или не решивший вступить в бой только мускульно слабейший, а психологически может быть и сильнейшим. Для воспитания такой отдельности, может быть, и существуют эти общественные красования — рыцарства и бои? а самка и подхватывает эту индивидуальность, ее психология — аппарат, воспринимающий индивидуальность, недаром же в человеческом мире женское половое чувство есть в то же время чувство, окрашенное более индивидуально, чем мужское (мужчине только бы схватить), это есть чувство различения, выбора. Так, новые существа, приходящие в наш мир, приходят не все гуртом по большой дороге, а отдельно, каждый сам по себе, через узкие ворота, где им бывает допрос и в знак этого даются собственные имена.
Так и наши коммуны, государства, сходы не те ли самые полевые петушиные бои, в них все открыто, все просто, как 2×2 = 4, а тайны жизни, как на опушке лесов, скрываются в стороне, в комнатах…
К вечеру мы с С.В. идем в Чистик городить шалаши у места тока и ночевать в болоте, еще не пропустившем воду через мерзлое дно.
11 Апреля. Столько жизни утром при солнце и такая пустая, мертвая ночь! Шалаши по архитектуре С.В. устроены, мой на единственной кочке, но довольно широкий, потому что на ней стояла сосна в мой рост. Пока устраивали, обтоптали мох вокруг шалаша, выступила вода, и мой шалаш, как на воде устроенный, назван «Петроград». С.В. устроил себе, напротив, очень хозяйственно на сухом месте под двумя соснами, хотя и подальше от тока, и шалаш его назвали «Москва». Солнце давно село, в полутьме валим сосенки, срубили штук 30 на дрова, а лапки на логово и на логове же развели костер. Сырые, налитые водой сапоги повесили на колышки, портянки на жердочки, а ноги в валенки. Хорошо, уютно, вкусно сало, продетое на прутик и закопченное в дыму костра. Хозяйственный человек С.В., недаром у него и «Москва» вышла. Я дую в костер, чтобы не потух, он рубит дрова, дуем и рубим, посмотрим на часы: два часа, целых два часа только дули и рубили, а как незаметно прошло. А какая пустая ночь: ни звука, ни движения, только звезды перемещаются неслышно по небу. Прокричали петухи, кроншнеп свистнул спросонья. Посмотрел на часы: еще два часа прошло в густоте, выпил стаканчик молока, в нем стали попадаться ледяшки: замерзает. Заняло нас далекое зарево пожара, и в тишине, казалось нам, слышны были вопли женщин, а как они могли быть слышны за десять верст. Скоро три, страшно вставать, надевать сапоги, которые сейчас же через колено нальются водой. Идем шлепаем, с трудом по соснам и звездам находим «Москву», а «Петроград» всего в 80 шагах я, долго блуждая, нахожу наконец окруженным затянувшейся льдом водой. Чуть белеет на востоке. Какая первая закричит птица? кроншнеп свистнул. Утка крякнула. Захлопали крылья, тетерев сел за спиной. Так с 3-х до 8-ми я сижу на кочке, валенки в воде, архитектура С.В. не дает повернуться назад, а там назади <1 нрзб.> тетерева, и только скосив глаза, видишь их близехонько от шалаша.
|
|
12 Апреля. Понедельник — 13 Апреля. Вторник — 14 Апреля. Среда. Все эти дни стоит ровно царственно прекрасная погода с +14 Р в тени. По ночам заморозки, стекла разлетаются под ногами, а утром, как солнце взошло, не солнцем, как раньше, а землей пахнет и гудит пчела на иве. Все почки наклюнулись, сиреневые особенно, бузина распускается. Будут ли лучшие дни? невозможны лучшие. Жуки.
Встаю ночью, встречаю первый бледный свет, вижу, как он побеждает на востоке все больше и больше и на западе сползает ночь серой изнанкой своего темного покрывала. В эти минуты, даже часы: два часа от первого света и до восхода! — как в самой первой юности, все кажется, будто можно еще решиться на план, решиться, и вся будущая жизнь развернется, как ясное собственное дело…
Подкрадываюсь к токующему тетереву на зеленях, ему мешают сороки. Конец утра: тетерев сидит на дереве, смотрит, как кормятся самки, и сам спускается кормиться. Журавли валом валят. Сметка зайца в полумраке. Закипает душа. Озеро вдруг освободилось.
Последний день Марта: как он достигнут?
1-го ясно. Скипевшийся наст. Жаворонки.
2. Туман — ½°. После обеда лунеет солнце и ясный вечер.
3. Ясно, светло, голубая весна, будто уступами сходишь к югу.
4. Ясно. Поля и болота пестрые, грачи прилетели. Кора цветет. Березы шоколадные. Лоза обозначилась серо-зеленою дымкою. Опушка в бору обтаяла: брусничник, освобожденная муха, божья коровка ползет. Потоки в полях, крики грачей. На заре дремлют липы.
5. — ½° и опять солнце.
6. Прекрасно. Выставил окно. Влетел комар. Видел бабочку.
7. С утра туманно, потом горячее солнце. Вода спадает в ручьях. Витютни прилетели. Деревня славно запахла всероссийским навозом. Грачи орут всей деревней.
8. Мокрый снег хлопьями, потом моросило.
9. Переменно. Даже в коре пестреет.
10. Утро пасмурно, в обед солнце, вечером сильный ветер, свежая заря. Две утки на Рясне.
11. Строгий восход с пестрым хвостом, и все небо и по восходе солнца было закрыто. Стало холодно, неприятно, пошел дождь.
12. Сыро, туманно, мозгливо. К вечеру выглянуло солнце, хорошая заря, хорошо было сидеть на опушке на березе.
13. Чисто золотой рассвет. Скворцы свистят.
14. На току.
15. Мутно.
16. Оледенело. Солнце пробует и не может пробиться. Вечером пробовал стоять на токе, неприютно, видел цаплю.
17. Ночью дождь. Безморозное, теплое утро. Небо, будто теплая вспаханная синяя нива. Кряквы. Пение воды. Оживленно. Березовый сок. +20 Р в тени. Галка уносит газету в гнездо. Дороги подсыхают. Орех, ольха цветет. Комарики мак толкут. Поет черный дрозд.
18. Солнечно — морозно. Бормочут тетерева. Чирки. Чибисы. Блестят замерзшие лужи, как стекло. Все теплеет. К вечеру душно. Тучи. Гром. День, вместивший все времена года.
19. Пестрый день, то град, то солнце, то дождь.
20. Мертвый день. Пырхают снежинки, то грязь, то дождь.
21. Приостановка весны.
22. Пасмурно и тепло.
23. Весь день теплый дождь.
24. Весь день дождь и холодно.
25. Серо, холодно, нависшие тучи, вечером дождь.
26. Щуки нерестятся.
27 и до конца марта райские дни, какие, дай Бог, чтобы и в Мае были.
14 Апреля. После вечерней зари вчера подул ветер и всю ночь дул, день вышел солнечный, теплый и ветреный. Небо ясное, но на северо-востоке песочно-желтая муть — предвестница перемены погоды.
15 Апреля. Вчера к вечеру ветер стих, ночь ясно-звездная, морозная. К вечеру раздулся ветер и небо покрылось дождевыми облаками. Был на току кроншнепов.
Ночь стоит, только звезды движутся. Провешиваю заметки-деревья по звездам и прихожу точно к канавам, ручьям и кладочкам. Пролезаю через болотные кусты и стою у столба на краю открытого клюквенного болота. От столба между единственными двумя соснами и по звезде прохожу к своему шалашу.
Очень холодно. Ночь стоит. Забелело ли на востоке? Свистнул кроншнеп — забелело. И журавль с эхом в лесу кликнул утро. Началось, началось! Бекас пробарашкал. Захохотала куропатка, кроншнеп опять свистнул, и, как по сигналу, за ним все журавли крикнули. Утка крякнула. Опять куропатка, и, наконец, зашипели тетерева, захлопали крыльями. Заря занялась, стало очень холодно, и все, приготовившись на местах, как бы замерло. Нежно загурковали тетерева и, когда сильно занялось, пришли в движение, облетая группами, облюбовывая места тока. Как они тузят друг друга, как бьют громко крыльями! Кроншнеп устроился среди них — большая самка, а самец подлетел и нежно длинным клювом тукал ее в спину, помаргивая крылышками, касаясь нежно ногами ее хвоста, поддерживал себя в воздухе. Я долго не мог стрелять, любовался. После выстрела кроншнеп-самка метнулась с повисшим крылом, а самец с криком viv-va-viv-va стал кружиться над шалашом, пока я ловил его на мушку, самки и след простыл: исчезла в лесу.
Обломов. В этом романе внутренно прославляется русская лень и внешне она же порицается изображением мертво-деятельных людей (Ольга и Штольц). Никакая «положительная» деятельность в России не может выдержать критики Обломова: его покой таит в себе запрос на высшую ценность, на такую деятельность, из-за которой стоило бы лишиться покоя. Это своего рода Толстовское «неделание». Иначе и быть не может в стране, где всякая деятельность, направленная на улучшение своего существования, сопровождается чувством неправоты, а только деятельность, в которой личное совершенно сливается с делом для других, может быть противопоставлена Обломовскому покою. В романе есть только чисто внешнее касание огромного русского факта, и потому только роман стал знаменит.
Антипод Обломова не Штольц, а максималист, с которым Обломов действительно мог бы дружить, спорить по существенному и как бы сливаться временами, как слито это в Илье Муромце: сидел, сидел и вдруг пошел, да как пошел! Потому-то и покой царизма заменился коммуной. Вне обломовщины и максимализма не было морального существования в России, разве только приблизительное. «Устраиваться» можно было только «под шумок», прикрываясь лучше всего просветительной деятельностью или европеизмом. Посмотрите в деревне, как зло выделяется среди навозных хижин мало-мальски порядочный домик кулака.
Покой у нас в церкви, движение в нигилизме. Не могут быть все Обломовыми, не могут все быть максималистами, потому средний человек должен быть мошенником, плутом. Наша страна — страна плутов по преимуществу.
Заметить: трагедия А. М. Коноплянцева; сознает себя средним русским человеком, хочет жить, любить, делать добро в постепенности, не имеет никакой претензии на высший тон, средний человек из поповичей; ищет этой средины, надо бы ему сделаться попом: в этом быту и есть то среднее, т. е. осадок русской культуры.
16 Апреля. Если бы вынуть из охоты убийство и созерцать природу так, но так внимание ослабевает и не из-за чего, кажется, принимать на себя такой великий труд. Не могу понять еще, нужно это убийство, чтобы сливаться с природой, поступать, как звери, или же это самогипноз, как при увлечении спортом. Итак, нужно убить мне тетерева из шалаша, вся моя ошибка была, что городил очень тесные шалаши, теперь у меня шалаш просторный и сверху открытый. Ночь теплая, мороза нет, наполовину небо закрыто облаком. Ветер, бушевавший весь день, затих. Немного запоздал, и стало белеть на востоке. Второпях ошибся и направился не на две сосны, а туда, где три, и в трех соснах запутался, мучился, мучился и, оглушенный неудачей, дураком остановился под деревом, мокрый, усталый слышу, как свистнул кроншнеп, и вальдшнеп протянул, и куропатка прохохотала, и кликнул белое утро журавль, вот и тетерев прошипел — все, кажется, пропало, но тут как раз сообразил и нашел свой шалаш — ужас! он был рассыпан ветром. Кое-как огородился и встретил гостей, не в состоянии не только стрелять, но и шевельнуться. Видел, как от ястреба вспорхнул весь ток и живо опять собрался. И как же красивы эти птицы, как они чудесны в болоте весной. Бывает момент мира на току, когда все тетерева прилягут к земле, нежно и очень тихо гуркуют. Слышал, как тетерка кудахтала, почти совсем как курица с яйцом.
Построил новый шалаш. Осока растет. Лозина распускается. Березы вовсе рыжие — вот, вот! Пашут.
17 Апреля. Зазеленела ярко придорожная мурава, между нераспустившимися березами красивы эти зеленые дорожки.
Стоят одинаково солнечно-ветреные дни, по вечерам собираются тучки и ночью проходят мимо. Ночи стали теплые, лунные, с легеньким приятным ветром. Ранил тетерева, на току токовал… но он, полежав, схватился и убежал, так я его и не нашел. Итак, убил вальдшнепа — не нашел, кроншнеп убежал, тетерев убежал, и утку поймал только благодаря собаке — вот так и охота!
18 Апреля. Распускаются березы. Цветут фиалки. Осины роняют червяки свои. Наступила третья пора весны (первая, голубая — праздник света, вторая — праздник воды да травы и третья — от зеленых деревьев до отцветания яблонь). Суховей продолжается и днем и ночью. Заря холодная с ветром. Тетерева много токовали.
Вечером было знойно и душно, как в иные июльские дни, пахло гарью лесов и мне вспомнилось начало войны 14-го Июля, когда так же пахло горящими лесами. За день все стало зеленое.
Шкрабы делили землю, как мужики, с гамом. Время добела раскаленного эгоизма. Надо помнить, что теперь на стороне контрреволюции такая сволочь, что если они, то горем загорюешь о большевиках. Так правду разделили пополам, и стала там и тут ложь: сеем рожью, живем ложью.
Приезжал сумасшедший еврей Забородов, студент, написавший пьесу «Социализм войны», действующие люди: Кант, Милюков, пр. Исайя и т. д. Предлагал прочесть пьесу в лесу. Читал монолог сатаны, хохотал на весь дом. В заключение показал фот. карточку себя и своего тов. Исаковского.
19 Апреля. Ночью прошел маленький дождик и, наконец, стих день и ночь бушевавший суховей. Серое тихое зеленое весеннее утро. И так оставалось весь день с просветами солнца. Вечером был на тяге в Чистике. Большая туча залегла на горизонте, и все небо серое, и тихо-тепло, ни одного звука. Но дождь пошел только ночью, и то маленький, пыль прибил.
Говорят, что торговлю разрешили. С Польшей мир за 30 мил. С Англией торговый договор: обмен машин на лес: начинай сначала, сказка про белого бычка.
Никогда не был так близок к природе, а почему? потому, что никогда не было так тесно среди людей. Будет ли день, когда возьму свою котомку и пойду от природы к людям, к их руководящему жизнью сознанию, к их высшим добродетелям.
20 Апреля. Диво — утро, огонь раскинулся на полнеба от невидимого солнца, после восхода солнце оставалось за облаками, но просвечивало, ни серо, ни ярко, как яйцо в мешочке.
После обеда хотел было возвратиться суховей, но к вечеру стихло. Слышали кукушку.
Ко мне «прикрепили» (есть мандат) мужика, который обязан возить меня по всему уезду.
21 Апреля. Лунная ночь тихая, теплая, вся ночь во власти луны. В 1 ночи, а не в ½ 4-го, как обыкновенно, и после всех болотных птиц мы услышали бормотание и шипение тетеревей всего Чистика! Мы подумали было, что это лягушки, но потом оказалось, что и куропатки кричат, и кроншнепы, все птицы эти поют, токуют, принимая луну за солнце. Или это тепло настоящей первой весенней ночи так действует? Все перепуталось, и кроншнеп поигрывает свою плясовую. Ток был очень бурный, но раскидистый. Самки подбегали к самому току, и бал близко от шалаша, что в тишине явственно слышалось тукание ее ног. День вышел опять знойно-ветреный и освободил прибитую дождем пыль. Суховей продолжается.
Павлины, старуха и два лебедя, уцелевшие в парках Совхоза.
Дробь
Мужики из Мартинкова.
«Индивидуальный выход»: картошка. Н. П. Савин передавал, как факт, что у одного еврея от страха выпали зубы.
Два фельдшера: один занимается колдовством (очень выгодная профессия), другой, коммунист, выгнанный из партии (за то, что, когда его сделали заведующим отд. здравоохранения, он в тот же день выпил весь спирт в аптеке), занимается доносами — вступили между собою в борьбу.
Каменев мне сказал, что декреты хороши, а народ плох. Раньше мы говорили, что хорош народ, дурно правительство, теперь хорошо правительство, дурен народ.
22 Апреля. Тихая лунная теплая ночь. Птицы, как вчера. Вечером чудесная заря. Убил утку, собака съела.
«Наше несчастие заключается в том, что почти все наши утопии родились среди рабства; они сохранили дух его». (Кине.)
23 Апреля. Утро, как вчера, но с притупинкой, как вчера, сильная роса на придорожных травах, зато днем после обеда нашли облака, брызнул дождик, и так стало благодатно, пышно, такое благословение Божие легло на тихие воды и зеленые березы, еще сохранившие чуть-чуть желтоватый налет, и так блестели все клейкие листочки. Кукушка куковала в первый раз отчетливо, сильно, я загадал, сколько мне жить, и насчитал 19 лет, девятнадцать! какой я тогда буду богатый, если буду иметь возможность рассказать о своих переживаниях.
24 Апреля. Вербное.
Еще один раз встретили солнце в Чистике. Луна большая при первом свете на востоке, казалось, остановилась подождать солнце и дожидалась, бледнея, часа два. При первых лучах на красном показался огромный хищник и летел на мой шалаш.
Когда мы вернулись домой, люди копошились уже и девушки шли к обедне с вербами, похожими на веники. Создалось роскошное майское утро.
25 Апреля. Глубокая вечерняя заря, такая глубокая, что, кажется, смотришь на нее и так и увидишь зарю утреннюю.
Я стоял в домике; вечерние тени легли и деревья леса уже погрузились во мрак, но птицы, пролетавшие вверху, сверкали золотыми крыльями, и так я знал, что солнце еще сверкает для жителей гор.
Религиозное чувство есть продолжение чувства природы, а без этого чувства остаются лишь счеты людей между собою.
Задумал путешествие с учениками в Москву и Петербург.
26 Апреля. Сухо, ветрено и в среду холодно. Полный расцвет черемухи, вишня зацветает в городе, груши в бутонах.
27 Апреля. Тихо, прохладно. Вечером была малиновая заря. Убил вальдшнепа, но совсем равнодушно, потому что их время прошло. Когда сидел на тяге, то пахла земля сама собою, а как пахнет собою земля? как в свежеразрытой могиле.
Видел во сне, будто я на войне, сижу где-то в яме и режу сало тоненькими кусочками и в этом все мое занятие на войне. А Стахович едет в Хрущево, и мне приятно, что он поговорит там о мне, как о герое. Хотя и я сам отправляюсь в Хрущево, но Стахович должен раньше там быть, потому что он в автомобиле, а я пешком. И вот я выхожу и сразу вижу Хрущево, но думаю, что это кажется так; иду, нет! Вот Хрущево и я в нем раньше Стаховича. Вижу, Дуничка так неутешно плачет: умер Илья Николаевич.
28 Апреля. На восходе небо пестрое, но мягкое, и утро все голубое с белым — небесная пахота после дождика. День вышел раскрытый, майский. Дуб развертывается. На каждой болотной кочке фиалка цветет. Сильные хорошие росы, Егорьевская роса пуще овса. Вечером голубые плотные облака были, как горы, на краю небес и не мешали солнцу чисто садиться. В Чистике Флейта согнала крякву с гнезда и погнала ее, а та, перелетывая, долго водила ее по болоту, увела, бросила и, подлетев, пешком подбиралась к гнезду. Я взял утку с гнездом, 11 яиц.
Чистик прекрасен тем, что недоступен вторжению человеческих хищников, и видно, что там на горах деревни и усадьбы, и слышны голоса, стук, звон, ругань, а кажется, что это долетает с другой земли. Так хорошо! Кажется, всякая мелочь, на что ни кинешь взгляд, все просится на вечную память: как жук летит, жужжит, и схватываешься за ружье, принимая за вальдшнепа, как бегут по болоту быстро, будто овцы, журавли, сверкая павшей на них с кустов и травы росою, а как серьезно-хозяйственно пролетает цапля! сейчас все птицы серьезные, устроились с гнездами, только одна кукушка, как дачница, начинает свою майскую любовь.
В среду и четверг ездили в город, с трудом тащили за собой лошадь. Так прикрепили ко мне мужика, а мужик прикрепил меня к лошади…
Торжество раба
Несем с Левой из лесу дрова, встречаются мужики. «Что же, — говорят, — каждый день так на себе носите?» И захохотали сатанинским хохотом. Лева сказал: «Мало их били!» Какое скрыто в мужике презрение к физическому труду, к тому, чем он ежедневно занимается, и сколько злобы против тех, кто это не делал, и какая злая радость, что вот он видит образованного человека с дровами. «Мужики» — это адское понятие, среднее между чертом и быком, а крестьянин Спиридон Никитич — прекрасное существо. В конце концов, мужики, конечно, и составляют питательную основу нашей коммуны.
Недаром голубая весна так влечет к себе мое существо: смутные чувства, капризные, как игра света, наполняли большую часть моей жизни. Ведь в 47 лет только я получил, наконец, от женщины все то, что другой имеет в 25 лет и потом остается свободным для своего «дела».
1 Мая. Пасха. День такой, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Несколько плотных облаков расступились при восходе и солнце вышло на весь день. В обед были полуденные светлые кучевые облака. К вечеру нашло дождевое облако и несколько минут шел при солнце теплый дождь. Дети купались. В этом великолепии люди как-то притихли, держались скромнее и не портили торжества. Пасха — это почти что природа. Прилетели ласточки. Зацветает сирень — конец весне.
Две пасхи
Сошлись «две пасхи». При звоне колоколов слышалось «Христос Воскресе» и «Вставай, подымайся, рабочий народ». Для устройства рабочего праздника была к нам командирована Фрида Абрамовна. Говорили, что в Библии есть указание о двух пасхах. День был, однако, такой богатый, что его хватило бы и на три пасхи. Одному забубённому мужичку в Лабушеве мы сказали, что у нас в Алексине сошлись две пасхи. «Ух! буржуазия!» — сказал он. Так он сказал для праздника вместо матерного слова. Под вечер замолкло и «Христос Воскресе», и «Вставай, подымайся», зато все пели согласно «Ванька Ключник, злой разлучник».
2 Мая. Цветут сады. Пылится ель. День, как вчера, хороший, но похуже — второй сорт.
3 Мая. Еще пооблачнее, еще похуже. Тетерева токовать перестают мало-помалу. Вальдшнепы еще токуют. Ласточки очень заняты гнездами. Ночью дождик небольшой.
Разговаривали:
— А все-таки коммуна очень способствовала сознанию.
— Еще бы! у меня по лености хламу в доме было очень много, и не знаю, чем бы это окончилось, не заведись крысы, стал я уничтожать крыс и очистил дом. Крысы очень способствовали очистке моего дома, как пожар устройству Москвы и коммуна — государству.
Коммуна — это название скелета нашей покойной монархии, это кости государственной власти, по которым нельзя узнать лица; а кости государственной власти — ее принудительная сила, общеобязательная, как смерть. И как смерть противоположна жизни, так и коммуна — свободе; захотели свободу, так вот же вам испытание: коммуна.
Между тем истинная свобода находится по ту сторону такого разделения: раб разделяет чувство свободы и принуждения, монах разделяет женщину на мадонну и проститутку, а рожденный свободным, как рожденный чистым, не знает такого разделения. И только такой человек может создавать нам свободу.
Были в Плоском у Дедкова. Холенков Гаврила Васильевич.
Охота на тетеревей с подвижной будкой. Делается будка из ореховых прутьев, обручи, расставленные на ¼ арш., вся обшивается еловыми лапками. При переходах держатся руками за обручи.
5 Мая. Все блестит после дождя, желто-зеленый дуб, пышные березы, сады в полном расцвете. Кукушка неустанно кукует, до 67 лет жизни обещает. Пушица летит. Подбел цветет на болоте. Жуки жужжат. Комар тронулся всей силой. Отпылилась ель.
Два больших хищника-тетеревятника взвились, играя друг с другом, над Чистиком, один из них, который вел игру и, видимо, самец, был серого цвета, а другой светлого; оба они, поиграв в воздухе, опустились и пропали в мелком осиннике.
С треском вылетела очень близко, видно, с гнезда тетерка и немного подальше от нее черныш.
Потом еще один вылетел черныш и еще ближе, видно, токованье оканчивалось и, теряя первые перья от линьки, тетерева начинают подпускать ближе.
Мы выбрались из кочковатого мелкого леса на клюквенное открытое раздолье Чистика. Каждая кочка была покрыта розовыми цветочками подбела и тут же краснелась перезимовавшая моченая клюква. Совершенно белый сокол то поднимался над кочками, то опускался в них. Всюду в воздухе стонали кроншнепы. Чибис кокетничал в воздухе белой подкладкой своих черных округленных крыльев. Сорвался один дупель, потом другой, третий — высыпка дупелиная. А бекасы уже оттоковались, и только изредка слышался их короткий крик барашком. Перейдя все болото и потом мелкую березовую заросль на канаве, заросшей осокой, мы спугнули цаплю, близехонько от нас, плохо управляя <1 нрзб.> своим раскидистым и плохо налаженным для взлета существом, она наладилась на прямую линию и пошла через лес. В сосновом лесу собака спугнула, кажется, рябчиков, но они на свисток не отзывались.
Перевалив через гриву, мы подошли к речке, узенькой, ржавой, покрытой кувшинками. Далеко не доходя до нее, земля под нами стала качаться, бурчать и вдруг проваливаться иногда на целую ногу, так что себя самого приходилось вытаскивать за ушки сапога. «Тут самое утиное царство!» — сказал я. И не успел сказать, как вылетела кряква и за нею селезень, который свалился от выстрела на ту сторону речки. Минуя Городище, заросшее высоким хвойным лесом, — пристанище волков, мы перешли в Кишкинский мох, потом на Мартыново поле и тут еще согнали одну тетерку с гнезда. Возвращались по дороге лесами, блистающими свежей зеленью.
Сват из Еловки рассказывал, что в их деревню приехали рабочие на американском поезде от Москвы до нас за 3 р. николаевскими, что билет брали прямо в вагоне и что поездов три рода: скорый, курьерский и lux. Видимо, есть зерно правды: не польские ли это поезда?
Семья наша, как и каждая семья, была ячейкой, к которой примыкали семьи родственников, соседей, старинных знакомых. Когда нас разорили и умерла мать, сестра и я переехали в другое место, то, казалось, умерли и все родственники, тетки, двоюродные сестры, племянницы — никаких отношений, все распалось. А страшно, кажется, они все были так близки, так любили, так уважали некоторых из нас. Распалось, потому что отношения были не личные, а домами, через мать, через род — дом наш исчез, и все рухнуло.
Есть люди, которые не могут жить без другого человека и пилят и сосут этого близкого всю жизнь, мучая его и сами тем мучаясь и питаясь мучением своим и своего близкого. Такая была сестра моя Лидия в ее отношениях к матери. А матери было так, что если бы никого не осталось возле нее, она бы сама создала себе восторг жизни, встречая всюду у большинства людей то, что она любила. Ей не нужно было возле себя постоянной стены ближнего, заслоняющей так называемым нравственным людям Божий мир. Ее любимое существо встречалось ей всюду, переходящим от одного человека к другому. Она делала все, что могла, для семьи, для общества с радостью и не могла понять, почему на дне ее радостной чаши жизни, и, кажется, такой здорово-естественной, заслуженной, оставался горький осадок — Лидия. Нет, она не была нравственное существо, потому что основа ее веры была вера в удачу, и успех личный без вреда другому она и считала всей нравственностью. Живым укором ее веры в жизнь была Лидия — неудачница. Смутно где-то в глубине души она чувствовала вину за радость к жизни и страх перед наказанием за это (хотя жила безукоризненно в общежитейском смысле) — и это наказание видела в Лидии и терялась, бессильная, перед ее существом.
Есть такие вопросы для своей жизни, которые, как ни думай, все равно не одумаешь за свою жизнь, и решаются эти вопросы после и другими людьми, каждый человек оставляет после себя как бы наследство, и потомки должны его продолжать. Вот и мать моя лично не могла разрешить вопрос о Лидии, и обе они ушли, не решив ничего. Теперь, думая о своем, я все время обращаюсь к ним, чтобы не вышло нерешенным, как у них.
Любящая рука разрешает мелочи жизни, и это называется женским хозяйством. Выньте это из жизни, останется номер гостиницы и ресторан, клуб.
6–8 Мая. Табак отсырел, пошли перемочки, сегодня воскресенье, с утра все небо плотно — ровно-серо, обложено. Из этого полутумана слышится ку-ку. Прислушаешься, и долетает иногда колокольный звон жизни.
Нашли гнездо кроншнепа с тремя большими (с куриное) яйцами, конусообразными, покрытыми по зеленому коричневыми пятнами.
Ждали все какой-нибудь катастрофы в природе по случаю слишком ранней, дружной и роскошной весны, думали, что суховеем кончится, или засухой, или морозами, а кончилось тем, что начались дожди, и весна закончилась еще роскошнее, чем началась.
10 Мая. Засвистела иволга утром, ночью дергач старается. Ясно, роскошно, роса и труба пастухов.
Ночь на понедельник в Чистике. Земля теплая, душистая, на небе облачно-крепко. На три аршина впереди белеет дорога, облака собрались птицею во все небо, летящей на восток, те крепкие облака, днем плотно-синие, а ночью черные. Черная птица закрывает восток. Отчего же светлеет и светлеет путь? Или рассвет? Вот голова птицы разорвалась и, как луна невидимая, светит преузорный свет. Пахнет сильно березовыми вениками, так тепло, что кустики ночевать просят. По-прежнему дрожит свист кроншнепа, изображает свистом, как брезжит свет. Коростель неустанно старается. Потом взялись кукушки кругом по всему горизонту в лесах. Так много их, будто в кузнице молотками стучат. Бекасы хорошо токовали, куропатки, тетерева.
Такая теперь стала легкая ночь. Сирени полный расцвет, вишни облетают. Пушки (осиновые?) тополя летят с утра и до вечера, сеют и сеют. Желтая акация цветет.
Как нас обманул кроншнеп, мы подкрадывались с ружьями, а их там нет — ямка! унесли яйца.
Утята дикие вывелись.
Шумит березовый жук.
Сват, хозяйственный и, как слышал я, скупой мужичок, всю зиму снабжал меня табаком и, наконец, явился в Праздник в гости, и опять с табаком. Я сидел с ним полдня, разговаривал о том, о сем и все думал, как и чем мне отдарить его, не так же он посылал мне табак. Наконец, я решил спросить его самого, чем бы я мог помочь ему (за табак).
— Квинту, — сказал он, — очень мне нужно квинту.
— Квинту?
— Скука находит, а у меня есть скрипка, вот играю и глущу время, а квинта и оборвись.
— Хорошо, — сказал я, — постараюсь достать, а еще что?
— Еще что? рассказ мне нужно. Был у меня рассказ хороший, любил его читать, приехали мои ребята, знаете, какой это народ пошел теперь, не углядел, искурили, вот мне бы рассказ.
Я принес старику сочинения Боборыкина, томов пятнадцать в хорошем коленкоровом переплете:
— Посмотрите, нравится?
Он посмотрел один рассказ «За убийцею».
— Очень, — говорит, — нравится.
— Возьмите все!
Он даже испугался, верно, подумал, что ему не отдарить или что я стащил эти книги и не отвечать бы за них. Взял один только том «За убийцею» и очень довольный обещался прислать еще табаку и звал в гости.
11 Мая. +23 Р в тени.
Кругом ходят, погромыхивая, дождевые облака. Кричат перепела. Запел соловей. Лист загустел на березах и затенило. Болото нагрелось, пахнет березой. Полный расцвет сирени. Яблони начинают цвести. На рябине показались белые лепестки. На болотах желтые почти исчезли, и все стало морем зеленым, слились болота, поля и леса. Колосится рожь, показались первые грибы — подколосники (подберезники, черные).
Надо заметить, что поповичи своей способностью работать где бы ни было, приспособляться, оглаживать отношения играют большую роль в Советской России.
Разумеется, знаешь умом, что множество людей так же хорошо чувствовали, как я, но сердце каждый раз изумляется, догадываясь о ком-нибудь, что и он такой же наивный человек со своими маленькими тайнами, что он близкий.
Коммуна
Народ не понимает цели коммуны и каждый занят личным делом.
«Кажон теперь для себя!» — слышал я, недавно сказала старуха в деревне просящему Христа ради.
Представляю себе коммуну, как большой парадный чисто отполированный квадратный стол; в будни он пуст, в праздники на нем ставят гипсовый бюст Маркса, заседают, говорят речи, играют «Марсельезу». Спев и поговорив, все расходятся. Зато под столом пьют самогон и поют «Ваньку Ключника». В состав подстольного общества входит прежняя служебная мелкота и, главным образом, прежняя полиция, жандармерия, поповичи, недоучившиеся гимназисты, все то общество, которое бывало от скуки выходит глазеть на станцию проходящий поезд, все «вторые скрипки», описанные Чеховым. Им и самим бывает тошно от этой жизни, они сознают, что так всегда быть не может, и при первом тревожном известии из центра говорят о конце и даже обращаются к Библии, выискивая пророчества про Аввадоново царство. Когда бунт подавляется, все они опять думают, что ничего, поживут еще долго, делают двойные, тройные усилия для выполнения завета «кажон для себя».