Я не вколол ни единой дозы ради своего удовольствия. Изнуренный и душой и телом, я вдруг слышал за спиной свист семейного хлыста и, приободрившись, допустим, употреблял порой укрепляющие нервы лекарства… Глупая жена! Ты не понимала, какой тяжкий труд я совершил. Я не ел, только старательно делал вид, что ем, а теперь принимаю воздаяние за свое притворство.
Не говорить за глаза то, что не можешь сказать человеку в лицо. Именно за то, что я следовал этому правилу, меня бросили в дурдом. Без какой-либо просьбы с моей стороны мне беспрерывно исповедовались десятки людей, мужчин и женщин, но не проходило трех месяцев, и эти же самые люди злобно, исподволь, распускали обо мне всевозможные сплетни. Вот он, рассыпается в любезностях, а стоит встать к писсуару, из-за спины — хлясть! — издевательский смех. Я вышиб дух вон из этого бесовского отродья!
В моих словарях не было ни одного слова, которым бы я пренебрег.
Скрытые в моих книгах строгие моральные заповеди — знаешь ли ты?
Самое лучшее для меня, если б я воплотился в одного из персонажей моих книг. Ленивый искатель любовных приключений.
Я избегал косности старых писателей, именитых, как Сато-ми[58], Симадзаки[59], этих мастеров фехтования, в совершенстве овладевших лишь криком «бью по лицу!». Я воспитывал в себе раболепие Христа.
Библия резко разделила историю японской литературы на два периода, дав ей невиданную доселе ясность. Двадцать восемь глав от Матфея. Мне потребовалось три года, чтобы дочитать до конца. Марк, Лука, Иоанн, ах, наступит ли день, когда я обрету крылья Евангелия от Иоанна!
«Как бы ни было трудно, потерпи еще немного. Не вышло бы еще чего похуже» — ходячие присказки опыта. Мама! Брат! Знайте, что все мы, все наши отчаянные порывы исходят из безмолвной любви, из обрывков этого поистине непререкаемого: «Терпи! Как бы чего не вышло…» Затаите свой нынешний стыд! Затаите десятикратный стыд! Берегите то, что осталось от этих трех лет жизни. Именно мы можем стать детьми света, и все во имя любви к тебе.
Тогда-то ты узнаешь. Великолепие истинной любви. Ты узнаешь доподлинно, что возможно, преисполнившись великодушия, обняв, убаюкивать мать, старшего брата. Тогда-то шепни нам на ушко: «Мы не любили!»
«Ну ладно, хватит! Нечего беспокоить людей, залатай лучше прорехи на своих собственных рукавах!» — так и подмывает воскликнуть, не правда ли? «Пошатнись во мне хоть на йоту гордость первопроходца, все пойдет прахом, на что мне тогда — доброхоты, замыслы, созидание!..» — если и после этих слов будут насмехаться, бей в морду!
Знаешь ли ты? Как много надо учиться, изучать, чтобы стать преподавателем? Сорви халат с ученого! И быстрее, чем обритый наголо вероучитель, он уменьшится в мгновение ока.
Перестаньте превозносить ученость! Отмените экзамены! Развлекайтесь! Спите! Нам не нужно богатство и знатность толстосумов. Дайте нам клочок зеленого луга без рекламных щитов.
Не стыдитесь плотской любви! В конце концов, где грязь — в чистых, не стыдящихся чужих глаз объятиях на скамейке в парке возле фонтана или в запертой наглухо спальне старого профессора Р.?
Конечно, стыдно признаться во всеуслышанье: «Хочу мужчину!», «Хочу женщину!», и все же, пусть только это занимает ваши мысли, и да будет жизнь тучна и обильна! Протрите глаза, посмотрите внимательно: слова «любовь» и «совокупление» стоят бок о бок!
Требуйте! Требуйте! Требуйте настоятельно! Вопя во все горло, требуйте! Говорят: молчание — золото. Говорят: деревья персика и сливы безмолвны. Но не отсюда ли все беды нашего века? Горе тому, кто принужден молчать, он во всем подобен мертвецу, а ты, разбивая в кровь кулаки, стучи! Если и после полсотни ударов за вратами никто не отзовется, стучи тысячу раз, если и после тысячи ударов врата не откроют, попытайся перелезть через стену, если, сорвавшись, упадешь и погибнешь, мы с великим почтением, не жалея слов, возвестим народам твое имя. Проливая горючие слезы, твой прекрасный лик мы разнесем по улицам и площадям, по полям и весям. Умри! Тогда мы, негодуя на мировое зло, убившее тебя, будем неустанно рассказывать о тебе, вплоть до мельчайших деталей, сынам и внукам, мы повесим твой портрет на стену и заставим наших сыновей, наших внуков поклясться, что они будут передавать твое житие из рода в род. Наступают сумерки мира, и вместе с бессчетными мужчинами и женщинами, у которых украли цвет юности, я испытываю глубочайший стыд оттого, что, вопреки данной клятве, не могу организовать по всему миру пышное празднование твоего столетнего юбилея…
27 ноября.
«Выпущенная на волю золотая рыбка не проживет и месяца» (часть третья).
Люди передают из уст в уста — «реализм». Спрашивается — что же такое этот пресловутый реализм? Мучиться над великой загадкой, как звучит, раскрываясь, лотос, — это, по-вашему, реализм? — «Нет». — «Даже Наполеон страдал от насморка, даже генерал Ноги[60] был падок до женского пола, даже Клеопатра ходила по большой нужде. Все эти истины, по-вашему, — реализм?» Смеется, не отвечает. — «Позвольте тогда спросить еще. Дадзай Осаму, со слезами умоляющий, чтобы у него купили рукопись, Чехов, обивающий пороги редакций ради скудного заработка, Горький, покорно сносящий понукания Ленина, Пруст, посылающий смиренные письма в издательства, — это вы называете реализмом?» Продолжая на всякий случай улыбаться, кивает. «Глупец! Истощив все силы, данные человеку, мучительно надрываясь, позабыв о жене и детях, не выпуская из рук однажды поднятое знамя, „причесанный бурей, умытый ливнем“, карабкаешься все выше и выше, и вдруг, физически уже полумертвому знаменосцу на ухо: вспомни о женушке! — ты ли, я ли, какая в сущности разница, но подумай, чему учат легендарные слова Сасаки на реке Удзи: „Берегись, у тебя ослабла подпруга!“[61] Не возлюби свое имя, будь верен судьбе, вот непреложный долг. Выползешь на карачках со дна реки, с затуманенным взором, в отчаянии вцепишься зубами в ворота, вскарабкаешься — хоть одним глазком взглянуть на райский сад, и тут тебя обухом: „Хватит паясничать!“, фыркнут в лицо и, схватив за ноги, безжалостно свергнут обратно в грязную жижу, это — реализм?» Он, усевшись поудобнее: «Реализм — это не вопить про булавку так, как будто это дубина или верея, а ясно показывать, что булавка — это булавка». «Глупец! Ты наверняка изучал законы познания. И в диалектике как пить дать натаскан. Я не собираюсь читать тебе лекцию, но ты должен обратить внимание, сколь „недобросовестна“ позиция нынешней молодежи, которая по привычке талдычит „реализм, реализм“, припав, прилипнув, приклеившись к столу, обитому протертым до дыр зеленым сукном. На обратном пути было бы неплохо прихватить хотя бы отчеркнутые тезисы из „Введения в гносеологию“… Прежде всего, перечитай десятую страницу! Вот тогда и поговорим!» На сем в тот день и расстались.
Последняя соломинка реализма — регистрация и статистика, больше того — с эпитетами «научно-клиническая», «анатомическая» и т. п. Однако ныне и регистрация, и статистика превратились в один из бюрократических трюков, наука, медицина выродились в популярные знания на потребу дамским журнальчикам, наш мещанин-реалист наслышан о подвигах практикующих врачей, но ведать не ведает о самоотверженном труде Ногути Хидэё[62]. А уж ненадежность анатомии — это для него как гром среди ясного неба. Осознание торжественно-суровой природной реальности закончилось ночью накануне событий 26 февраля, наступило время слов. Утро взываний. Мгновение до того, как раскроется цветок.
Истина и слово. Эти двое готовы вцепиться друг другу в глотку, уж кому как не тебе знать их взаимоотношения. Прекратите бороться друг с другом! Именно сейчас встает заря гегелевского снятия. Верь! Когда раскрывается цветок, он и в самом деле издает мелодичный звук. Если надо дать какое-то имя, назовем это «победой романтизма». Гордись. Наш реалист это и есть выношенный тридцатью годами твоего долготерпения ребенок — драгоценное дитя, дитя света.
Не смейся над зеленью его очей! Стыдливый младенец с такой еще нежной кожей… Подражая львам, утром третьего дня сбрось его вниз со скалы. Только не забудь подстелить у подножья ватный тюфяк. Серебряная курительная трубка, выброшенная со словами: «Изгоняю из дома». «Ха-ха, а этот ребенок, однако, развязная девчонка!»
Пожалей гордых интеллектуалов! Живут, умирают, все ради гордости, можешь не сомневаться. Посмотри на ремесленника, взгляни, как ужинают крестьяне! Они умеют повеселиться. И только вы одни, в темноте, истратившие десять тысяч йен на университет, вы, худосочные интеллектуалы, вы одни…
Если изнемог, ложись и спи!
Взгрустнется — сыграй на миску лапши.
Я обманул тебя только однажды, ты обманывала меня тысячу раз. Меня назвали лжецом, тебя — страдалицей. «Чем больше лжешь и чем бессовестней, тем меньше шансов прослыть лжецом, так получается?»
Тот, кто умеет серьезно выслушать рассказ двенадцатилетней девочки, достоин называться зрелым мужчиной.
И еще — делай, что хочешь!
28 ноября.
«О современном герое».
Нечто верленообразное, нечто рембовидное.
Душистый горошек хочет походить на пальму Думаю о «железном» служащем. Нацепив очки с железной оправой, с одной стороны прикрученной ниткой, положив на колени кожаный портфель с тремя разболтанными застежками, в электричке, ссутулившись, пощипывая на подбородке двухдневную щетину, он рассеянно глядит на залитые дождем улицы. Битый, прожженный, глубоко внутри спрятавший жестокость железа… (оборвано)
29 ноября.
Распятый Христос — Он не возводил очес горе. Нет! Он смотрел вниз, с завистью, на детей человеческих, копошащихся на земле.
Карты на руках — брось прочь и беззаботно рассмейся.
30 ноября.
Весь день дождь — непогода.
31 ноября.
(На стене.) У Наполеона не было желания завоевать весь мир. Все, чего он хотел, это завоевать доверие хотя бы одного одуванчика.
(На стене.) Выпущенная на волю золотая рыбка не проживет и месяца.
(На стене.) Идущие мне вослед, по максимуму используйте мою смерть.
1 декабря.
Не могу забыть Санэтомо[63].
Вздымаются белой пеной волны в заливе Идзу.
Соленые брызги, как лепестки вишни.
Мискант колышется.
Мандариновая плантация.
2 декабря.
Никто не навещает. Пришлите хоть весточку.
У страха глаза велики. Кажется, что все тело, все кости ободраны и разорваны.
Листок периллы — маленький дар, все-таки милый.
3 декабря.
«Не на словах, а на деле» — это прямое насилие. Это узда. Это кнут.
Это меня вылечило.
4 декабря.
«Ветка цветущей груши».
Прочитав в ноябрьском номере «Кайдзо» статью Сато Харуо «Премия Акутагавы», подумал — как неряшливо написано! Но именно поэтому она произвела на меня такое сильное впечатление. Истинная любовь — слепа. Безумие, гнев. Более того… (оборвано).
Глядя на пожар Рима из окна своей спальни, Нерон молчал. Лицо его абсолютно ничего не выражало. К нему ластились прекрасные одалиски с льстивыми улыбками, но он молчал. Ему подносили изысканные вина, он пил рассеянно… Или молчание разгромленного военачальника в тени от дыма сожженных знамен, в верховьях Альп.
Зуб за зуб. Стакан молока за стакан молока. (Никто не виноват.)
«Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли бы тебя в темницу; истинно говорю тебе: не выйдешь оттуда, пока не отдашь до последнего кодранта» (Матфей, 5: 25–26).
Ночью под гомон цикад на исходе осени осознал свое полное поражение.
Посмеялся над грошом и на грош был бит, только и всего.
Мои глаза не были грязными.
Я не потребовал ни одного укола ради удовольствия. Я избегал косности писателей, эдаких мастеров фехтования, в совершенстве овладевших лишь возгласом «бью по лицу!». «Познай силу большую, чем огонь и вода, научись грациозному достоинству Христа».
Иного не дано.
Хранить в глубокой тайне!
(Сегодня годовщина смерти отца.)
5 декабря.
Ожидание — вот-вот, когда же, поскорее бы и т. д.
6 декабря.
«Жизнь человеческая».
Женский колледж? Теннисный корт. Тополя. Закат. Санта Мария (на губной гармошке).
— Устал?
— Угу.
Вот и вся человеческая жизнь. Никаких сомнений.
7 декабря.
Скажу ли? — «осквернить труп». Скажу ли? — «раздавить испуганную птицу».
8 декабря.
Жалость к бренным людям глаза туманит слезой, и это начало старости.
9 декабря.
За окном в саду по черной земле ползает кругами безобразная осенняя бабочка. Какую же надо иметь необыкновенную мощь, чтобы не умереть, влачить жизнь. Краткосрочным этого не дано.
10 декабря.
Я — дурной. Никогда не прошу прощения. Мои злые дела всего-навсего обращались против меня.
Добрые учителя!
Добрые братья!
Добрые друзья!
Добрые невестки!
Старшая сестра!
Жена!
Врачи!
И всевидящий покойный отец.
«Хочу домой».
Хурмы
Родимый край…
Садакуро[64]
Чем больше над тобой насмехаются, тем ты сильнее.
11 декабря.
Твердая убежденность в своей бездарности и безобразии делает человека озлобленным и наглым. Подарок. (Брат, один из всей семьи, пришел на свидание, говорили в течение часа.)
12 декабря.
Набросок планов на будущее:
— с 13 октября 1936 года в течение месяца пребывание в психиатрической больнице М. в Токио, район Итабаси. Полное выздоровление после отравления павиналом. Затем:
— с ноября 1936 года до конца июня 1937 (двадцать девять лет) — жизнь в санатории; (В выборе лечебницы полностью полагаюсь на уважаемых С. и К.) — с июля 1937 до конца октября 1938 (тридцать лет) снять дом примерно за двадцать йен в каком-нибудь курортном местечке, часах в пяти езды от Токио (чтобы поменьше было гостей), отдых и восстановление сил. (Поскольку К. сдает свою дачу в Тикура, я бы охотно пожил там, но и в этом полностью полагаюсь на выбор друзей.)
Вышеуказанным образом в течение всего года строго заботиться о своем здоровье, залечить левое легкое, и только доподлинно удостоверившись, что здоров, окончательно переселиться в окрестности Токио. (Наконец, заняться творчеством. Изощрять суровость.)
Во время отдыха и восстановления сил — читать и писать не больше двух страниц в день.
— «Утренние карты».
(Современные карты «ироха»[65], повесть на манер «Японских басен Эзопа».)
— «Царь иудейский»
(Жизнь Иисуса).
План этих двух произведений я уже составил, поэтому готов не спеша взяться за них. По возможности отказаться от всех прочих литературных замыслов.
Кроме того, будущей весной — роман в трех частях «Вымышленные скитания». Издание с предисловием С., в переплете работы И. (Разумеется, всякий план — роса на листьях бамбука.)
Сегодня. В половине второго выписался из больницы.
А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники? Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный[66].
Осенняя история
Если хорошенько подумать, из всего можно сделать рассказ.
Икута Тёко[54].
перевод Д. Рагозина
Ну, и какой же мне написать рассказ? Меня переполняют истории. Я мог бы выступать с ними со сцены. Даже описать свое спящее лицо для меня пара пустяков.
Когда умру, мое лицо подгримируют так, чтобы все видели, какой я был печальный человек. Надеюсь, К. об этом позаботится.
Ей сейчас тридцать два, на два года старше меня.
Рассказать, что ли, о К.?
Между нами нет кровного родства, но с детских лет она часто приходила в наш дом и стала восприниматься, как член семьи. Ныне К., так же как и я, убеждена, что «лучше было бы не рождаться». За первые десять лет жизни мы увидели все самое прекрасное, что есть в мире. Поэтому умирать, когда бы это ни случилось, не обидно. Но К. продолжает жить. Жить ради детей. Ради меня.
«Наверно, я тебе отвратителен».
«Да, — К. задумчиво кивает головой. — Иногда мне кажется, что я должна поспособствовать твоей смерти».
В моей родне умерли многие. Старшая сестра умерла в двадцать шесть. Отец в пятьдесят три. Самый младший брат умер в шестнадцать. Третий по счету брат в двадцать семь. Едва начался год, умерла следующая по старшинству сестра. Ей было тридцать четыре. Племянник двадцати пяти лет и младший двоюродный брат, оба очень привязанные ко мне, скончались один за другим в этом году.
Если тебе так необходимо умереть, скажи прямо, возможно, я уже бессильна чем-то помочь, но хотя бы поговорим. Хочешь, в день по слову. Пусть нам понадобится целый месяц, два месяца. Я попытаюсь тебя развлечь. Если все же настанет момент, когда жизнь для тебя потеряет всякий смысл, нет, даже тогда ты не должен умереть один. Мы умрем вместе. Ведь всего несчастнее будет тот, кто останется жить. Знаешь ли ты, как глубоко любит отчаявшийся?
Поэтому К. продолжает жить.
Поздней осенью, надвинув на глаза клетчатую охотничью шляпу, я наведался к ней. Трижды свистнул. К., тихо открыв заднюю дверь, вышла.
«Сколько?»
«Я не за деньгами».
Она посмотрела с удивлением.
«Захотелось умереть?»
«Вроде того».
Легонько прикусила нижнюю губу.
«По-моему, у тебя каждый год как раз в это время обостряется желание умереть. Холод, что ли, на тебя так действует? Наверно, нет теплой одежды. Э, да ты босой!»
«Для большего шика!»
«Кто это тебе внушил?»
Я вздохнул:
«Никто мне ничего не внушил!»
К. тоже тихо вздохнула:
«Завел очередную подружку?»
Я улыбнулся:
«Давай съездим куда-нибудь, вдвоем».
К. с серьезным видом кивнула.
Поняли? Вы всё поняли. К. едет со мной путешествовать. Она не может позволить дитятке умереть.
В тот же день, в полночь мы сели на поезд. Только когда поезд тронулся, мы оба, и я, и К., вздохнули с облегчением.
«Как твоя книга?»
«Не пишется».
В кромешной темноте стук колес — тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та.
«Покурим?»
К. достает из сумочки одну за другой иностранные сигареты, три разные пачки.
Когда-то я написал такой рассказ. Главный герой, решив умереть, в последний момент закуривает пахучую сигарету и, под влиянием этого пустого удовольствия, раздумывает умирать. Вот такой рассказ я написал. К., разумеется, его знает.
Я покраснел. И однако, напустив на себя притворной важности, выкурил беспристрастно одну за другой три сигареты.
В Иокогаме она купила сандвичи.
«Поешь?»
И сама с наигранной вульгарностью стала жадно есть.
Я тоже, как ни в чем не бывало, стал уплетать за обе щеки. Пересоленный.
«Короче говоря, если бы у меня было желание мучить других, мучить без всякого повода, я мог бы просто молчать и улыбаться, но я — писатель, я должен все время что-то говорить, в этом моя жизнь, поэтому мне так тяжело. Я не способен надлежащим образом полюбить даже цветок. Стоит мне влюбиться в его слабое благоухание, как я не могу удержаться. Я налетаю на него, как ветер, срываю, кладу на ладонь, сощипываю лепестки, мну их и при этом не могу сдержать слез, запихиваю в рот, мелко разжевываю, выплевываю, растираю ногой, а после не нахожу себе места. Хочу себя убить. Может быть, я вообще не человек. Последнее время я и вправду так думаю. Может быть, я этот, как его — сатана? Камень-убийца[67]. Ядовитый гриб. Не скажешь же, что я — Ёсида Го-тэн. Все-таки я мужчина!»
«Неужели?»
На лице строгость.
«Ты меня ненавидишь. Ненавидишь во мне всеобщего угодника. А, все понятно! Ты веришь в то, что я сильный. Ты переоцениваешь мой талант. Ты не знаешь, каких усилий, неведомых людям, идиотских усилий мне это стоит. Кожуру с луковицы сдираешь, сдираешь до самой сердцевины, глядь, а внутри — ничего. Нет, должно же что-то быть, непременно должно! Хватаешь другую луковицу, сдираешь, сдираешь — опять ничего. Знаешь эту тоску, достойную обезьян? Любить всех, кого ни попадя, без разбору, значит не любить никого!»
К. дернула меня за рукав. Я почти кричал.
Я рассмеялся.
«В этом тоже мой рок».
Югавара. Сходим с поезда.
«Что внутри ничего нет, это — вранье, — сказала она, переодеваясь в гостиничное кимоно. — Посмотри, какой на этом кимоно синий узорчик, правда милый?»
«Угу, — я устал. — Ты это про луковую шелуху?»
«Да, — переодевшись, К. уютно присела ко мне. — Ты не веришь в настоящее. Вот в это, данное мгновение — можешь поверить?»
К. рассмеялась невинно, как маленькая девочка, заглядывая мне в глаза.
«В данное мгновение нет виноватых, никто ни за что не несет ответственности. Это я знаю. — Я уселся на подушку важно, как барин, скрестив руки. — Но по мне этого мало для счастья. Я могу верить лишь в святость мгновения смерти. А что касается мгновения, когда мы, как говорится, вкушаем земные радости…»
«Боишься отвечать за последствия?»
К. немного повеселела.
«В любом случае, потом никак не развяжешься. Фейерверк — всего одно мгновение, а плоть не умирает и вечно пребывает в своей мерзости. Было бы славно, если б в тот миг, когда мы видим дивный свет, плоть воспламенялась и сгорала без следа, но так, увы, не получается».
«Это от безволия».
«Слушай, меня уже воротит от слов. Сказать можно, что угодно. Спрашивай о мгновении у тех, кто живет сегодняшним днем. Тебе обстоятельно все объяснят. Каждый гордится своей стряпней. Приправа к существованию. Жить воспоминаниями, отдаться сиюминутному мгновению или жить надеждой на будущее, как ни странно, возможно, именно это делит людей на глупых и умных».
«Ты глуп?»
«Да ладно тебе! Ни глупый, ни умный. Мы много хуже».
«Кто это мы?»
«Буржуазия».
Пуще того, разорившаяся буржуазия. Живем только памятью о своей вине. Вконец испортив друг другу настроение, мы поспешно встали и, прихватив полотенца, спустились в баню.
Не будем говорить ни о прошлом, ни о будущем. Я и она, мы отправились в путь, молча поклявшись жить сейчас, жить нежнейшим сейчас. Не говорить о семейных делах. Не говорить о своих трудностях. Не говорить о страхах за будущее. Не говорить о толках других людей. Не говорить о прошлом стыде. И сейчас мы молча мылись, моля о том, чтобы именно сейчас, хотя бы только сейчас, настали тишина и покой.
«К., видишь, у меня вот тут на животе — шрам? Аппендикс вырезали».
К. по-матерински ласково рассмеялась.
«Ты, К., длинноногая, но мои ноги, смотри, гораздо длиннее. Готовые брюки мне все малы. С какой стороны ни посмотри, неудобный я мужик».
К. смотрела в темное окошко.
«Как думаешь, можно сказать — доброе злодеяние?»
«Доброе злодеяние…» — повторил я за ней шепотом.
«Дождь?» — она внезапно стала прислушиваться.
«Горная река. Там, внизу, совсем рядом. Вот увидишь, утром это окно забьют опавшие листья. Прямо у нас под носом — высоченная гора».
«Ты здесь часто останавливался?»
«Нет, всего раз».
«Чтобы умереть?»
«Да».
«В тот, прошлый раз ты кутил с гейшами?»
«Ничего подобного!»
«А сегодня ночью?..» — К. сохраняла на лице полное спокойствие.
Я рассмеялся:
«Чего это ты? Это и есть твое доброе злодеяние? Чего это ты вдруг? Я еще даже…»
«Ничего».
Я, наконец, решился:
«Я подумал, не согласишься ли ты умереть со мной на пару?»
«А… — на этот раз засмеялась К. — Можно сказать — „злая доброта“?»
Выбираясь по длинной лестнице из купальни, медленно, медленно преодолевая каждую ступень: доброе злодеяние, злая доброта, доброе злодеяние, злая доброта, доброе злодеяние, злая доброта…
Позвал гейшу.
«Когда мы вдвоем, — объяснила ей К. серьезным тоном, — нас гнетет опасное желание — совершить парное самоубийство, будьте добры, этой ночью не спать и подежурить возле нас. Если придет бог смерти, гоните его прочь».
«Слушаюсь, — ответила гейша. — В тяжелую минуту, случается, совершают и тройные самоубийства».
Начали играть. Подожгли крученый бумажный шпагат, пока огонь не потухнет, надо успеть назвать имя условленной вещи и передать соседу. Ни на что не годная вещь. Начали.
«Треснувшее гэта».
«Хромая лошадь».
«Сломанная лютня».
«Не снимающий фотоаппарат».
«Нелетающий самолет».
«Эта, как ее…»
«Быстрее, быстрее!»
«Истина».
«Чего-чего?»
«Истина».
«Глупо. Ну ладно — терпение».
«Сложновато. Мне кажется — страдания».
«Дерзание».
«Декаданс».
«Позавчерашняя погода».
«Я», — это К.
«Я».
«Ну что же, я тоже — „я“».
Огонь потух. Гейша проиграла.
«Для меня это слишком сложно», — гейша безо всякого притворства чувствовала себя с нами непринужденно.
«К., ведь это шутка? И истина, и дерзание, и то, что ты сама — ни на что не годная вещь, все это ведь шутка? Даже такой как я, пока живу, отчаянно пытаюсь жить достойно. К., ты — дура!»
«Катись-ка домой! — К. обиделась. — Обязательно нужно всем демонстрировать, какой ты несчастный?»
Красота гейши раздражала.
«И уеду! Сейчас же вернусь в Токио. Дай денег. Уезжаю».
Я вскочил, сбросил халат.
К., подняв на меня глаза, плакала. Сохраняя на лице слабую тень улыбки, плакала.
Я не хотел уезжать. Но никто меня не удерживал. Эй, давай умрем, умрем… Я переоделся в кимоно, надел носки.
Вышел из гостиницы. Побежал.
Остановившись на мосту, устремил взгляд вниз на пенящиеся струи горной реки. Я казался себе дураком. Дурак, дурак, обзывал я себя.
«Прости», — К. неслышно подошла сзади.
«Даже в любви, даже в любви надо соблюдать умеренность», — я расплакался.
Вернулись в гостиницу. Там уже были разложены две постели. Я принял веронал и сделал вид, что тотчас уснул. Через некоторое время К. приподнялась и приняла то же лекарство.
На следующий день мы далеко за полдень еще дремали в постелях. К. встала первой. Раздвинула в коридоре ставни. Шел дождь.
Я тоже поднялся и, ничего не сказав, один спустился в баню. «Утро вечера мудреней. Утро вечера мудреней». Повторяя про себя привязавшуюся фразу, я размашисто плавал по просторному бассейну.
Вылез из воды, открыл окно, посмотрел на бурный горный поток, несущийся крутым зигзагом.
Вдруг мне на спину легла рука. Я обернулся — К., голая.
«Трясогузка».
Она показала на вертлявую птичку, скакавшую по скале над бурным потоком.
«Трясогузка напоминает элегантную тросточку, а еще беспечного поэта. Но трясогузка строже, мужественнее, ей нет никакого дела до человеческих проблем».
Я тоже так думал.
К. скользнула в бассейн.
«Красные осенние листья — это ужасно пошло».
«Вчера вечером…» — я замялся.
«Хорошо выспался?» — спросила К. невинно, ее глаза были ясны, как вода горного озера.
Я плюхнулся в бассейн.
«Пока ты живешь, я не умру».
«Буржуа — это так плохо?»
«Плохо, на мой взгляд. И одиночество, и скорбь, и благодарность — все только прихоть. Порождения самодовольства. Мы живы одной только гордыней».
«Ты так заботишься о том, что о тебе болтают другие… — К. легко вылезла из бассейна и начала быстро обтираться полотенцем, — как будто сам всей своей плотью принадлежишь им».
«Богатый не войдет в царство небесное… — попытался пошутить я, но осекся, как будто меня обожгло плетью. — Простое человеческое счастье, наверное, это самое трудное».
К. пила чай в холле гостиницы.
Вероятно из-за дождя, в холле было людно.
«Если наше путешествие окончится благополучно, — я сел на стул возле К., устроившейся у окна с видом на горы, — обещаю сделать тебе какой-нибудь подарок».
«Крестик», — прошептала К. У нее была тонкая, слабая шея.
«Мне — молока, — сказал я служанке и, вновь повернувшись к К.: — Ты на меня сердишься. Мои вчерашние угрозы уехать, это все комедия. Наверно, я отравлен театром. Каждый день хоть раз, а должен что-нибудь такое выкинуть, устроить сцену. Без этого мне жизнь не в жизнь. Даже сейчас, сидя здесь, мне до смерти хочется что-нибудь из себя изобразить».
«А любовь?»
«Бывали вечера, когда, обнаружив в носке дырку, я по одной этой причине навек терял любовь».
«Как тебе мое лицо?» — К. пригнулась ко мне.
«В каком смысле?»
«Я — красивая? — точно совсем чужая. — Молодо выгляжу?»
Мне захотелось ее ударить.
«Бедная ты моя!.. Не забывай — ты примерная супруга и добросовестная мать, а я — хулиган-недоросль, дерьмо».
«Только ты… — начал я говорить, но в этот момент служанка принесла молоко. — А, спасибо».
«Каждый свободен страдать, — продолжал я, пригубив горячее молоко, — но и наслаждаться — каждый свободен».
«Между прочим, я не свободна. И в том и в другом».
Я тяжело вздохнул.
«Позади несколько мужчин. Кто из них тебе нравится?»
Четверо молодых людей, видимо, служащих, играли в маджан. Двое мужчин средних лет читали газеты, попивая виски с содовой.
«Может быть, тот, что посередке», — прошептала, глядя на горы, через которые переваливали потоки тумана.