Я работаю. Все у меня идет хорошо. До завтра.
М. Т.“
— Спасибо! — тихо сказала сестра. — Ведь я знаю, что это ты написала.
От стыда мне захотелось разорвать письмо на клочки. Наверное, в таких случаях и говорят о человеке — не знает, куда деваться от стыда. Да, это письмо написала я. Я не могла смотреть спокойно на страдания сестры и решила каждый день до самого конца писать ей письма, воспроизводя почерк М. Т., сочинять стихи, а в шесть часов вечера тихонько выходить за ограду и играть на флейте.
Как мне было стыдно! Ведь я даже ухитрилась написать какое-то жалкое стихотворение! От волнения я лишилась дара речи.
— Не беспокойся… — девочка улыбалась удивительно спокойно, даже как-то возвышенно. — Ты, наверное, прочитала письма, перевязанные зеленой лентой. Все это неправда. Я была слишком одинока и с позапрошлой осени писала их, надписывала на конвертах свои адрес и опускала в почтовый ящик. Не нужно меня обманывать. Юность — прекрасна, я очень хорошо поняла это с тех пор, как заболела. Самой себе писать письма— в этом есть что-то вульгарное, бесстыдное! К тому же это просто глупо. Вот если бы я в самом деле обладала достаточной смелостью, чтобы встречаться с мужчиной… Как хорошо, наверное, когда тебя обнимают сильные мужские руки! До сих пор я ни разу даже не разговаривала с чужим мужчиной, так что уж там говорить о возлюбленном! Ведь и ты тоже? В этом наша ошибка. Мы были слишком благоразумны. Ах, как это отвратительно — умирать! Мне жалко моих рук, пальцев, волос! Это отвратительно!..
Печаль, страх, радость, смешавшись, наполнили мое сердце. Ничего уже не понимая, я прижалась щекой к исхудавшей щеке сестры и, разрыдавшись, крепко обняла ее. В это время, да, именно в это время послышались какие-то звуки. Они были неясными и слабыми, но это, несомненно, были звуки флейты. Мы прислушались. Я посмотрела на часы — шесть. Объятые неизъяснимым страхом, мы тесно прижались друг к другу и, не двигаясь, вслушивались в странный марш, наплывавший на нас откуда-то из листьев вишни, росшей в глубине сада.
Боги есть! Они существуют. Именно тогда я поверила в это.
Через два дня моя сестра умерла. Врач стоял над ней, недоуменно подняв брови. Наверное, потому, что дыхание ее оборвалось так тихо, так быстро. Но я не удивлялась. Я верила, что такова воля богов. Сейчас я уже стара, отягощена мирской суетностью и стыжусь этого. Может быть, не так уж сильна теперь моя вера, но случается, ко мне приходят сомнения, и я начинаю думать: а уж не отец ли играл тогда на флейте? Ведь вполне могло быть, что, вернувшись с работы, он подслушал наш разговор из соседней комнаты и, пожалев нас, решился на эту единственную в его жизни шутку.
Впрочем, едва ли… Пока отец был жив, я могла спросить у него, но вот уже пятнадцать лет, как его не стало. Нет, наверное, все-таки боги сжалились над нами.
Мне очень хочется поверить в это и обрести душевный покой, но я стара, под бременем суетности вера ослабевает, приходят сомнения».
Красавица
перевод Д. Рагозина
В начале года я снял маленький домик в Яманаси на окраине Кофу. Шесть месяцев прошли в медленных, скудных трудах. В июне началась характерная для этой котловины палящая жара. Уроженец севера, я был оглушен беспощадным пеклом, вскипающим из земных недр. Бывало, сижу молча за столом, и вдруг темнеет в глазах, подступает головокружение. Впервые в жизни я испытал, что значит обморок от теплового удара. Жена из-за обильного потения вся покрылась прыщами. Нам сказали, что в одной из деревень вблизи Кофу есть горячий источник, вода которого выводит кожные болезни. Я уговорил жену ходить туда ежедневно. Наш домишко находился на северо-западной окраине Кофу, посреди тутовых садов, до деревни с горячим источником ходьбы — минут двадцать (если идти прямиком через учебный полигон сорок девятого полка, можно дойти быстрее, минут за пятнадцать). И вот жена, после завтрака, каждое утро, взяв свои купальные принадлежности, отправлялась в общественную купальню. По ее словам, там было вполне просторно, посетители — в основном деревенские старики и старухи. Несмотря на целительную славу источника, жена не заметила никого с признаками кожных заболеваний — со своими прыщами она оказалась там самой недужной. Бассейн — чистый, облицован кафелем. К сожалению, источник чуть теплый, но благодаря этому посетители могут часами сидеть, не вылезая из воды, и вести неторопливые беседы — попадаешь точно в другой мир. «Тебе тоже надо хоть раз туда сходить, — убеждала она. — Когда ранним утром шагаешь по заросшему учебному полигону, травы благоухают свежестью, роса обжигает ноги, душа широко раскрывается, хочется смеяться от счастья!» Я тогда отлынивал от писания, оправдывая свою лень жарой, и маялся от скуки, поэтому, не долго думая, решил внять ее совету. Мы вышли вместе из дома в восемь утра. Ничего особенного. Вопреки обещаниям жены, вышагивая по заросшему травой полигону, я не испытал приступа веселья. В садике перед общественной купальней росло высокое дерево граната, сплошь покрытое ярко-красными цветами. В Кофу удивительно много гранатов.
Здание купальни было построено, видимо, совсем недавно и еще не успело запачкаться. Все было выложено сияющим на солнце белоснежным кафелем, и это производило впечатление чистоты и опрятности. Сам бассейн оказался не таким уж просторным. Посетителей было пять человек. Скользнув в воду, я был неприятно удивлен, обнаружив, что вода — чуть теплая. Почти как обычная проточная вода. Сидя на корточках, опустившись в воду по самый подбородок, я не мог пошевелиться — холодно. Немного высунешь из воды плечо, и сразу начинаешь мерзнуть. Остается молча, скрючившись, сидеть на корточках. Что за дурацкое положение! Я не испытывал ничего, кроме досады. Жена сидела спокойно, неподвижно, прикрыв глаза. Лицо ее просветлело…
«Ужас! Нельзя пошевельнуться!» — пробормотал я.
«За полчаса отлично пропотеешь, — сказала жена спокойно, — это полезно».
«Ну ладно, раз так…» — покорился я.
Но я не мог сидеть, как жена, с закрытыми глазами и вкушать покой. Обхватив руками колени, я рыскал глазами по сторонам. Кроме нас, в бассейне были еще две семьи. Во-первых, седовласый старик лет шестидесяти и холеная пятидесятилетняя дама. Почтенная пожилая пара. Наверное, местные богатеи. У седого старика был большой нос, на правой руке — золотое кольцо, в прошлом, видать, был гуляка. Тело — розовое, пухлое. Женщина, похоже, из тех, что курят сигареты. Но не они привлекли мое внимание. Все мое внимание было обращено в другую сторону Напротив меня в углу купальни, тесно прижавшись, сидели на корточках трое. Старик лет семидесяти, с иссохшим до черноты телом, с лицом сморщенным, съежившимся так, что страшно смотреть. Такого же возраста и вида старуха, тощая, скукожившаяся, с выпирающими, как палки, ребрами. Желтая кожа, увядшие груди, напоминающие бумажные пакеты для чая, грустное зрелище. Тоже ведь пожилая пара, а ничего человеческого в них не осталось. Таращат глаза, как барсуки, забившиеся в нору. А между ними притулилась девушка, вероятно, внучка, отданная на попечение бабке с дедом. Красавица. Жемчужина, прилипшая к створкам грязной раковины, защищенная этими черными створками. Не в моем характере подсматривать исподтишка, я глядел на нее прямо. Лет шестнадцать-семнадцать. Может быть, и все восемнадцать. Немного бледна, но вовсе не худосочная. Крупное, крепкое тело напоминало зеленый персик. В своих записках Сига Наоя[74] пишет, что девушка краше всего в том возрасте, когда ее плоть созрела настолько, что выдает готовность к замужеству. В свое время, наткнувшись на эту фразу, я похолодел, как смело выразился писатель. Но сейчас, вглядываясь в прекрасную наготу девушки, я понял, что в словах Сиги не было ничего пошлого, ничего соблазнительного, нагота — самый возвышенный, самый прекрасный объект для чистого созерцания. Лицо девушки было напряженно-строгим. Большие белки глаз, уголки век прелестно приподняты. Нос правильный, губы немного припухлые, когда смеется, верхняя губа резко вздергивается. Во всем облике что-то дикарское. Волосы забраны назад в пучок, пах едва оттенен тонким пушком. Зажатая меж двух стариков, сидит на корточках с видом совершенной невинности. Сколько я ни пялился на ее тело, никакого возбуждения. Старики стерегли ее как сокровище, гладили по спине, похлопывали по плечу. Возможно, девушка оправлялась после какой-то болезни. Но она не выглядела истощенной. Свежее, упругое тело, настоящая королева! Доверив себя старикам, она время от времени слегка улыбалась своим мыслям. Мне даже почудилось в ее улыбке что-то идиотическое. Когда она легко приподнялась, я невольно впился в нее глазами. У меня перехватило дыхание. Высокая, стройная… Просто чудо. Полные груди, объемом с кофейную чашку, гладкий живот, крепкие, сильные ноги, без всякого стыда, не прикрываясь руками, она прошествовала прямо у меня под носом. У нее были дивные кисти рук, такие тонкие и бледные, что, казалось. просвечивают. Не вылезая из бассейна, она протянула руку, отвернула кран и принялась пить, вновь и вновь наполняя висевшую на цепи алюминиевую кружку.
«Пей, пей, не жалей! — засмеялась старуха, растягивая сморщенный рот, точно желая подбодрить девушку. — Чем больше пьешь, тем дольше живешь!» Другая пожилая женщина одобрительно закивала, и все дружно засмеялись.
Неожиданно старик с золотым кольцом на пальце повернулся в мою сторону и сказал:
«Вам тоже обязательно надо много пить. Для ослабленного организма это самое лучшее!»
Его слова прозвучали как приказ. Видно, из-за моей впалой груди и торчащих ребер он принял меня за поправляющегося после тяжелой болезни. Приказной тон старика раздражал, но никак не отреагировать было бы с моей стороны невежливо. Изобразив любезную улыбку, я поднялся. От резкого холода меня сразу охватила дрожь. Девушка молча протянула мне алюминиевую кружку.
«Спасибо», — сказал я еле слышно, взял кружку и, подражая ей, не стал вылезать из бассейна, протянул руку, отвернул кран и машинально начал пить. Вода была солоноватой. Вероятно, минеральный источник. Много не выпьешь, но я все же одолел три кружки, потом сердито поставил кружку на место и поскорее сел, погрузившись по шею в воду.
«Ну что, полегчало?» — самодовольно спросил старик с золотым кольцом.
Я не сразу ответил. Наконец, хмурясь, слегка кивнул и выдавил:
«Да».
Жена, наклонив голову, хихикала. Какое там облегчение! Я дрожал от страха. Увы, по своей натуре я не умею поддерживать непринужденную светскую беседу, и теперь более всего страшился того, что старик вздумает завязать со мной разговор. Не желая опростоволоситься, я хотел лишь поскорее убраться отсюда восвояси. Я посмотрел в сторону девушки. Она, как и прежде, запрокинув голову, смирно сидела на корточках, зажатая стариками. Лицо оставалось безучастным. Мое присутствие ее нисколько не смущало. Я не выдержал. Пока старик с кольцом не успел вновь со мной заговорить, я поднялся, шепнув жене:
«Пошли! Я так и не смог согреться».
Быстро вылез из купальни и начал вытираться.
«Я еще побуду здесь», — жена решила не отступать.
«Что ж, тогда пойду домой один».
Пока я в раздевалке второпях натягивал на себя одежду, в купальне начался оживленный разговор. Видимо, мое надменное молчание и рыщущий взгляд своей неуместностью стесняли стариков, поэтому, стоило мне уйти, все вздохнули с облегчением, сбросили натянутость, и сразу же потекла непринужденная беседа. Даже моя жена заговорила так, будто имела дело со своими старыми друзьями, пустившись в подробнейший рассказ о своих прыщах. Пропащий я все-таки человек! Ни с кем не могу быть на дружеской ноге! Кляня себя за нелюдимый характер, я уже собрался уходить, но не удержался и еще раз взглянул на девушку. Она все так же неподвижно сидела под защитой двух безобразных, дряхлых тел, сияя красотой, как самоцвет.
Чудесная девушка! Радость от встречи с ней я спрятал поглубже в потайной ларец сердца.
В июле жара достигла своего пика. Циновки так раскалялись, что невозможно было ни прилечь, ни присесть. Я подумывал, не сбежать ли в горы на горячие источники, но в августе мы собирались переехать в пригород Токио, и в преддверии неминуемых расходов наскрести лишних денег на поездку в горы не представлялось возможным. Я сходил с ума. Решив, что если подкорнать волосы, голове будет немного прохладнее и может быть, наступит хоть какое-то прояснение, я направился в парикмахерскую. Пошел наудачу, все равно куда — пусть грязно, лишь бы нашлось свободное место. Но куда ни заходил, везде было полно народа. Хотел заглянуть в маленькую мастерскую, приютившуюся в проулке напротив бани, но и там, судя по всему, все было занято. Я уже собирался пройти мимо, когда хозяин, выставив голову из окна, крикнул, опытным глазом угадав мое намерение:
«Желаете подстричься? Мигом устроим!»
Натужно улыбнувшись, я толкнул дверь и вошел в парикмахерскую. Сам я не обращал внимания, но со стороны мои волосы, отросшие длинными патлами, выглядели совершенно неприлично, поэтому, подумал я пристыжено, хозяину парикмахерской и не составило особого труда угадать мое желание. Парикмахер был лет сорока, совершенно лысый. Круглые очки в толстой оправе и узкие губы делали его лицо комичным. У него был ученик-подмастерье. Иссиня-бледный и тощий. Тонкий занавес отделял парикмахерскую от гостиной, откуда доносились голоса нескольких человек, которых я в начале но ошибке принял за клиентов.
Я опустился в кресло. Снизу вентилятор гнал на меня прохладный воздух, я почувствовал себя спасенным. Это была опрятная мастерская, украшенная цветами в горшках и аквариумом. В жару стричься — самое милое дело, подумал я.
«Пожалуйста, сзади подровняйте покороче!» — мне, с моим неповоротливым языком, потребовались все силы, чтобы выдавить из себя даже эти несколько слов. Произнеся их, я посмотрел в зеркало — лицо было претенциозным, страшно напряженным, рот стянут, выражение — спесивое. Несчастный я человек! Даже до парикмахерской не могу дойти, не напустив на себя важности. Мне стало себя жалко. Вновь посмотрел в зеркало— в глубине отражался цветок. Девушка в простом зеленом платьице, сидевшая у окна. Я только сейчас ее заметил. Впрочем, особо не заинтересовался. Ученица? Дочь? — мельком пронеслось у меня в голове, и больше я уже не обращал на нее внимания. Но через какое-то время я обратил внимание, что девушка, вытянув шею, то и дело поглядывает на меня из-за спины в зеркало. Несколько раз наши взгляды встретились в зеркале. С трудом сдерживаясь, чтобы не обернуться, я вдруг подумал, что где-то уже ее видел. Стоило мне заинтересоваться ее лицом, как теперь уже она, словно добившись желаемого, перестала смотреть в мою сторону. Довольная собой, она прижалась лбом к стеклу и глазела на прохожих. Кошки и женщины: молчишь — зовут, подойдешь — убегают, так, кажется. И эта девушка, скорее всего бессознательно, усвоила подобную повадку. Пока я досадовал на нее, девушка, скучая, взяла с соседнего стола бутылку молока и начала пить прямо из горлышка. Тут только я догадался. Больная. Та самая — оправляющаяся после болезни девушка с прекрасным телом. Так и есть. Молоко помогло вспомнить. Мысленно я попросил у девушки прощения, что запомнил ее груди лучше, чем лицо. Сейчас ее дивное тело было скрыто под простеньким зеленым платьицем, но я знал его до самого дальнего закоулка. И это знание наполняло меня счастьем. Даже почудилось, что мы с ней в каком-то близком родстве.
Я невольно улыбнулся девушке в зеркале. Заметив это, она без тени улыбки резко поднялась и медленно прошла в сторону гостиной за занавеской. Ее лицо ничего не выражало. Я вновь заподозрил ее в слабоумии. И однако, я был полностью удовлетворен. Мне казалось, что я свел прелестное знакомство. Пока парикмахер, скорее всего отец девушки, щелкая ножницами, состригал мои волосы, я нежился в прохладе и испытывал бесконечное блаженство.
Вот, собственно, и вся безнравственная история.
Кузнечик
перевод А. Фесюна
Я ухожу от Вас. Вы — обманщик. Возможно, я и сама в чем-то не права. Вот только не знаю, в чем. Мне уже двадцать четыре. В этом возрасте себя не переделаешь, даже если очень захочешь. Вот если бы умереть, как Иисус Христос, а потом снова воскреснуть… Я знаю, что самоубийство — великий грех, поэтому хочу расстаться с Вами и хоть немного пожить так, как считаю правильным. Я боюсь Вас. Может быть, в этом мире только так, как Вы, и нужно жить, но я больше не в силах терпеть.
Пять лет прошло с тех пор, как я пришла в Ваш дом. Мне было тогда девятнадцать. Я переехала к Вам весной, почти сразу же после смотрин. Отец и мать были против нашего брака, теперь-то я могу в этом признаться. Даже младший браг — он только-только поступил тогда в университет — и тот беспокоился и спрашивал, как взрослый: «Ты уверена, что не пожалеешь?»
Я боялась рассердить Вас и потому не рассказывала, что у меня были два других предложения. Подробностей я не помню. Один из этих людей окончил юридический факультет университета Тэйкоку и готовился стать дипломатом. Мне показывали его фотографию. У него спокойное, жизнерадостное лицо. Его рекомендовал господин Оанэ из Иэбукуро.
Вторым был тридцатилетний инженер, служивший в компании отца. Многое забылось за эти пять лет, но, кажется, он был старшим сыном в большой семье, занимал приличное положение в обществе и был хорошо обеспечен. Он очень нравился моему отцу, они с матерью советовали остановить свой выбор на нем. Его фотографии я, кажется, не видела.
Конечно, теперь это не имеет никакого значения, но я решила рассказать все, что помню. Пожалуйста, не смейтесь, мне это неприятно. Я вовсе не хочу уязвить Ваше самолюбие. Мне самой очень тяжело. Поверьте, у меня и мысли не было, что с другим мне жилось бы лучше. Так думать было бы нечестно и глупо. Да мне и не нужен никто другой. Не смейтесь. Когда Вы смеетесь, я теряюсь. Я ведь говорю совершенно серьезно. Выслушайте же меня до конца.
Ни тогда, ни сейчас я и не помышляла о другом. В этом Вы можете быть уверены. Я с детства ненавидела всякие недомолвки. И отец, и мать, не говоря уже о господине Оанэ из Икэбуку-ро, старались перетянуть меня на свою сторону, уговаривали пойти хотя бы на смотрины, но я не видела особой разницы между смотринами и свадебной церемонией, а потому не поддавалась на уговоры. У меня не было ни малейшего желания выходить за того человека. «Если он так хорош, как говорят, — думала я, — за него пойдет любая. А мне, что мне в нем?» Я ведь хотела связать свою жизнь с человеком — о, Вы, конечно, уже смеетесь, — за которого Не пошла бы ни одна женщина, кроме меня.
Тут как раз поступило предложение от Вас. Но оно было сделано в такой форме, что отец с матерью сразу Вас невзлюбили. Все началось с того, что господин Тадзима из антикварной лавки пришел к отцу якобы затем, чтобы продать ему картину. Сначала они болтали о том о сем, потом господин Тадзима заявил, что у автора картины большое будущее, и довольно бесцеремонно пошутил: мол, вот бы вам породниться. Шутку эту отец предпочел пропустить мимо ушей, а картину купил и повесил в гостиной компании.
Через два или три дня господин Тадзима появился снова и на этот раз сразу заговорил обо мне. Это было просто неприлично. И отец, и мать были возмущены. Тадзима есть Тадзима, чего от него ждать, но поручать ему столь щекотливое дело… Потом-то я узнала, что Вы ничего об этом не знали, что все это с начала до конца было затеей Тадзимы, желавшего доказать Вам свою преданность. Да, Вы должны быть ему благодарны.
Ведь и Ваше нынешнее положение в обществе — заслуга господина Тадзимы. Он полностью избавил Вас от финансовых забот. Разумеется, он делал ставку на Ваше будущее. О, Вы всегда должны помнить о господине Тадзима.
Тогда, узнав о его предложении, сделанном в столь странной форме, я была удивлена, однако мне захотелось встретиться с Вами. Не знаю почему, но я очень обрадовалась. Однажды я тайком пришла в контору отца — посмотреть на Вашу картину. Впрочем, я, кажется, уже рассказывала Вам об этом. Притворившись, что у меня есть к отцу дело, я прошла в гостиную и, оставшись одна, долго рассматривала Вашу картину. В тот день было очень холодно. Вся дрожа, я стояла в просторной нетопленой комнате и изучала Вашу работу. На ней был сад и залитая солнцем веранда. Веранда пуста, на ней лежит только белая подушка для сидения — дзабутон. Три цвета: зеленый, желтый, белый. Разглядывая картину, я никак не могла унять дрожь. Мне вдруг подумалось, что только я могу ее понять. Я говорю серьезно, не смейтесь.
После всего этого меня несколько дней трясло, как в лихорадке. Я решила, что должна стать Вашей женой. Сгорая от стыда, понимая, что веду себя непристойно, я осмелилась все же открыться матери. Как же она рассердилась! Однако я была к этому готова и сумела устоять, а вскоре сама дала ответ господину Тадзима. Он воскликнул: «Молодец!», вскочил, но зацепился за стул и упал, однако ни я, ни сам господин Тадзима даже не улыбнулись. Что было потом, Вы хорошо знаете.
Мои родители старательно собирали все скандальные подробности Вашей биографии. Тайком от семьи Вы уехали из дома и поселились в Токио, от Вас отвернулись все Ваши родственники. Вы пьете. Ваши картины ни разу не выставлялись. Вас подозревают в связях с ультралевыми. Неизвестно, закончили ли Вы вообще художественную школу. Мать и отец обрушивали на меня всю эту информацию, сопровождая ее соответствующими комментариями.
Тем не менее, благодаря настойчивости господина Тадзима, дело дошло до смотрин. Мы с матерью пришли на второй этаж отеля Сэнбикия. Вы оказались точно таким, каким я Вас себе представляла. Меня почему-то умилило, что манжеты Вашей рубашки были безукоризненно белыми. Когда я передавала Вам чашку, руки у меня сильно дрожали от волнения и ложечка так звенела, что я не знала, куда деваться от стыда. Потом, когда мы вернулись домой, матушка ругала Вас с еще большим, чем обычно, ожесточением. Прежде всего ее возмутило то, что Вы все время курили и явно не желали с ней разговаривать. К тому же ей решительно не понравилось Ваше лицо. «От человека с таким лицом ждать нечего», — твердила она. Однако я уже решила, что буду жить с Вами.
Наконец месяц спустя я победила. Обсудив все подробности с господином Тадзимой, я пришла в Ваш дом почти с пустыми руками. Те два года, что я прожила в квартире на Ёдобаси, были самыми счастливыми в моей жизни. Все новые и новые замыслы рождались в Вашей голове. Не думая ни о выставках, ни о славе, Вы писали только то, что хотели. Мы жили все беднее, но я, как ни странно, чувствовала себя счастливой. Ломбард и букинистический магазин были милы мне так же, как те далекие края, где прошло мое детство. Когда кончались все деньга, я ощущала настоящий душевный подъем: вот случай, когда я могу показать, на что способна. Когда нет денег, еда доставляет особое удовольствие. Помните, какие вкусные блюда я изобретала? А сейчас ничего не получается. Когда можешь купить все, что хочешь, не о чем мечтать. Прихожу на рынок, а в душе — никаких желаний. Покупаю то же, что другие женщины, и ухожу.
С тех пор как Вы вдруг сделались знамениты и переехали из Ёдобаси в Митака, меня уже ничто не радует. Я разучилась делать даже то, что умела. Вы вдруг сделались разговорчивы, стали больше заботиться обо мне, а я казалась себе кошкой, которую сытно кормят, и очень страдала.
Никогда не думала, что Вы сумеете так преуспеть. Я была уверена, что до самой смерти Вы будете жить в бедности, писать только то, что хотите, что никаким насмешкам не удастся смутить Ваш покой и ни перед кем не склоните Вы головы, а будете все так же пить свое любимое сакэ, и грязь этого мира никогда не пристанет к Вам. Наверное, глупо было так думать.
И все же я верила тогда — и продолжаю верить сейчас, — что в мире существуют такие прекрасные люди. Хотя бы один человек. Поскольку его лавровый венок никому не виден, все считают его дураком, и ни одна женщина не согласится связать с ним свою судьбу. А я мечтала посвятить жизнь именно такому человеку. Мне показалось, что я нашла его в Вас. Вы явились предо мною, словно посланец Небес. Я думала, что, кроме меня, Вас никто не поймет. И что же? Внезапно Вы стали знаменитостью. А я? Почему-то мне ужасно стыдно.
Меня вовсе не страшит Ваша растущая популярность. Напротив, узнав о том, что Ваши странно печальные картины с каждым днем обретают новых поклонников, я неустанно благодарила богов. Я едва не плакала от радости. Когда мы жили на Ёдобаси, вы делали все, что Вам вздумается, и рисовали то, что хотели: то почему-то Вам приглянувшийся задний дворик, то ночные улицы Синдзюку. Когда же кончались деньги, приходил господин Тадзима, забирал две-три картины, а взамен оставлял изрядную сумму. Тогда Вы жалели только о том, что приходится расставаться с картинами, а о деньгах и думать не думали. Заходя к нам, господин Тадзима каждый раз тайком вызывал меня в коридор и, пробормотав ничего не значащие слова, засовывал мне за пояс белый квадратный конверт. Вы делали вид, будто ничего не замечаете, а я никогда не опускалась до того, чтобы сразу же проверить содержимое конверта. «Да пусть там хоть ничего не будет!»— думала я. Мне и в голову не приходило отчитываться перед Вами. Мне казалось, что Вы выше этого. Я никогда не просила у Вас денег, никогда не требовала, чтобы Вы стремились к славе. Я считала, что такой человек, как Вы, косноязычный и — прошу прощения — грубый, не может стать богачом, а уж тем более знаменитым. Однако на самом деле все вышло иначе. Почему, ну почему?
После того как господин Тадзима завел разговор о персональной выставке, Вы стали следить за своей внешностью. И прежде всего пошли к зубному врачу. У Вас были очень плохие зубы, и когда Вы улыбались, то выглядели стариком. Раньше Вы не придавали этому значения, а когда я предлагала пойти к дантисту, говорили, шутя, что, мол, ничего, вот когда не останется ни одного, пойдете и вставите все сразу, будете сверкать зубами и нравиться женщинам. И вдруг такая перемена!
Как только у Вас выдавалась свободная минута, Вы уходили к врачу и каждый раз возвращались, сверкая новым зубом. Когда я говорила: «А ну-ка, улыбнитесь!» — Ваше заросшее густой бородой лицо вдруг краснело, и Вы извиняющимся голосом начинали оправдываться: мол, этот Тадзима надоел своими насмешками.
Персональная выставка состоялась осенью, через два года после того, как я переехала к Вам. Я была очень рада. Да и как было не радоваться тому, что теперь Ваши картины станут любимы многими. И я оказалась прозорливой! Однако потом мне стало страшно: газеты наперебой расхваливали Вас, все выставленные картины были раскуплены, от многих известных мастеров пришли письма. Все это было слишком хорошо.
Хотя и Вы, и господин Тадзима настоятельно приглашали меня на выставку, я целыми днями сидели в своей комнате и вязала. Меня трясло, как в лихорадке. Я едва не плакала, представляя себе людей, толпящихся у Ваших картин. Мне казалось, что этот неожиданный успех не принесет нам добра. Каждую ночь я молила богов о снисхождении. «Счастья нам больше не надо, его и так довольно, — говорила я им, — лучше защитите его от болезней и от всякого зла».
Каждый вечер за Вами заходил господин Тадзима, и вы отправлялись с благодарственными визитами к разным знаменитостям. Возвращаясь на следующее утро, Вы, хотя я и не думала упрекать Вас, принимались подробно рассказывать, как провели ночь — что за тип такой-то, да как он глуп. Мне было странно слышать, что Вы, человек обычно молчаливый, говорите о таких пустяках. За те два года, что мы прожили вместе, я не помню ни единого случая, чтобы Вы отзывались о ком-то плохо. Теперь же Вы с удовольствием перемывали косточки другим, да еще с таким самоуверенным видом! А ведь именно тогда Вы и утратили свою независимость. К тому же Вы старались убедить меня в том, что не делали ничего предосудительного и совершенно чисты предо мной, малодушно изворачивались и оправдывались, как будто я так наивна, что ничего не понимаю. Лучше бы Вы не лгали, а сказали прямо все, как есть! Я бы помучилась денек-другой, а потом утешилась, и все пошло бы своим чередом. Ведь я Ваша жена, и Ваша жизнь — моя жизнь. Не в моем характере ревновать по пустякам, хотя я и знаю, что доверять мужчинам нельзя. Ваши измены ничуть не волнуют меня, и рассказы о них я способна слушать с улыбкой. В жизни бывают горести и пострашнее.
Очень быстро мы разбогатели. У Вас сразу же появилась масса забот. Вам предложили вступить в два творческих объединения, и Вы согласились. Скоро Вы стали стыдиться нашей тесной квартиры. Господин Тадзима тоже настаивал на переезде, говорил, что никто не станет доверять человеку, живущему в такой квартире, что Ваши картины никогда не поднимутся в цене, что надо употребить все усилия и снять большой хороший дом, давал всякие сомнительные советы. Вы тоже загорелись этой идеей, твердили, что в таких местах живут одни неудачники, что люди будут смеяться над нами… О, если б Вы знали, как горько мне было слушать эти речи, как тоскливо!
Господин Тадзима объездил на своем велосипеде весь город и нашел для нас жилье в районе Митака. Мы переехали в этот отвратительно просторный дом со всем своим скудным скарбом, которым до того прекрасно обходились. Ничего не сказав мне, Вы пошли в магазин и накупили кучу разных вещей; контейнеры все прибывали и прибывали — сначала у меня просто было тяжело на душе, а потом стало невыносимо грустно. Вы вели себя, словно самый заурядный нувориш. Но я по-прежнему молчала, заставляя себя казаться всем веселой и радостной. Прошло совсем немного времени, и я как-то незаметно превратилась в «Вашу почтенную супругу», что всегда мне претило. Вы даже предложили мне взять служанку, но я категорически отказалась. Я не могу пользоваться чужим трудом.