В первую очередь, Ф.М. Достоевский отмечает, что критика измельчала и в настоящее время пошлеет. Сегодняшней критике присуща апатия. «Отечественные записки» недавно заявили, что вся их серьезная критика появилась только после Белинского, а сама критика Белинского – блестяща, но несколько поверхностна. Достоевский опровергает это мнение. Так как они сами начинают немного свысока смотреть на Белинского, то позволительно заключить, что все эти блестящие результаты они приписывают своей последующей деятельности, то есть начиная с статей о Фонвизине и о лопате, до чудовищной статьи о Пушкине, помещенной в апрельской книжке «Отечественных записок» прошлого 1860 года. Впрочем, прошлогоднее объявление об издании «Отечественных записок» принадлежит истории русской литературы. Оно не умрет; оно вековечно, монументально. Мы относим его к литературе русских скандалов и к скандалам в русской литературе.
Однако Достоевский не намеревается судить русскую критику, а рассматривать один из важных литературных вопросов – вопрос об искусстве.
Достоевский опровергает мысль о том, что в русской литературе не существует партий. Партии в смысле несогласных убеждений в нашей литературе существуют. У нас есть Аскоченские, Чернокнижниковы, —бовы. Даже сам великолепный Кузьма Прутков в строгом смысле может тоже считаться представителем цельной и своеобразной партии. Вообще каждый журнал наш чего-либо да придерживается. Совершенно же бесцветные журналы у нас не держатся и умирают тихою и спокойною смертию. Разумеется, литературные партии наши вообще неясно и как-то смутно обрисованы. От иных решительно не дождешься ясного изложения их убеждений; другие отделываются какими-то намеками; третьи выражаются как будто по заказу, а между тем как будто сами себе не верят; четвертые удаляются в туманную область нахмуренных фраз, головоломных фраз, тарабарского слога,— разбирай как знаешь. Винить за это, разумеется, невозможно. Но по поводу вопроса об искусстве некоторые из журналов наших обозначились довольно резко, особенно в последнее время. Между ними первое место занимает «Современник» с прошлогодними статьями г-на —бова.
|
|
Сущность рассматриваемого Достоевским вопроса об искусстве заключается в следующем. Искусство само по себе является целью, его сущность не нуждается в оправдании. Соответственно, вопроса о полезности искусства не может и возникать. Творчество является основным началом каждого искусства, также есть цельное, органическое свойство человеческой природы, творчество как свойство этой природы имеет право существовать и развиваться уже по тому одному, что оно есть необходимая принадлежность человеческого духа. Его невозможно отделить от человеческого духа. Творчество отличается целостностью, органичностью, нуждается в полной свободе. Соответственно, любое стеснение, подчинение, всякое постороннее назначение, всякая исключительная цель, поставленная творчеству, изначально носят незаконный и неразумный характер. Эти утверждения характерны для партии «защитников свободы и полной неподчиненности искусства».
Достоевский упоминает статью г. Панаева, который упоминает, что во время его молодости между петербургскими литераторами одного круга существовало убеждение, что литераторы, поэты, художники, артисты не должны заниматься ничем насущным, текущим,— ни политикой, ни внутреннею жизнию общества, к которому принадлежат, ни даже каким-нибудь важнейшим общенародным вопросом, а заниматься только одним высоким искусством.Заниматься же чем-нибудь, кроме искусства, значит унижать его, низводить с его высоты, глумиться над ним. По такому учению, значит, надо было добровольно вырвать из-под себя всю почву, на которой все стоят и которою все живут, и, следовательно, улетать всё выше и выше в надзвездия, а там, разумеется, как-нибудь испариться, потому что ведь больше-то ничего не оставалось и делать.
|
|
А утилитаристы требуют от искусства прямой, немедленной, непосредственной пользы, соображающейся с обстоятельствами, подчиняющейся им, и даже до такой степени, что если в данное время общество занято разрешением, например, такого-то вопроса, то искусство (по учению некоторых утилитаристов) и цели не может задать себе иной, как разрешение этого же вопроса. Если рассматривать это соображение о пользе не как требование, а только как желание, то оно, по нашему мнению, даже похвально, хотя мы и знаем, что все-таки это соображение не совсем верно. Если, например, всё общество озабочено разрешением какого-нибудь важного внутреннего вопроса, то, разумеется, приятно было бы желать, чтоб и все силы общества согласно направлены были к достижению всеобщей цели, а следовательно, чтоб и искусство прониклось этой же идеей и тоже послужило бы общей пользе.
Достоевский же утверждает: хорошо бы было, если б, например, поэты не удалялись в эфир и не смотрели бы оттуда свысока на остальных смертных; потому что хотя греческая антология и превосходная вещь, но ведь иногда она бывает просто не к месту, и вместо нее приятнее было бы видеть что-нибудь более подходящее к делу и помогающее ему. А искусство много может помочь иному делу своим содействием, потому что заключает в себе огромные средства и великие силы. Повторяем: разумеется, этого только можно желать, но не требовать, а первый закон в искусстве — свобода вдохновения и творчества. Всё же вытребованное, всё вымученное спокон веку до наших времен не удавалось и вместо пользы приносило один только вред. Защитники «искусства для искусства» собственно за то и сердятся на утилитаристов, что они, предписывая искусству определенные цели, тем самым разрушают само искусство, посягая на его свободу, а разрушая так легко искусство, стало быть, не ценят его и, следовательно, не понимают даже, к чему оно может быть полезно,— они толкуют прежде всего о пользе. В целом, вопрос о полезности искусства является весьма и весьма спорным, более того, невозможно измерить пользу этого искусства.
|
|
Достоевский полагает, что сторонники как того и другого подхода, противоречат сами себе. Например, сторонники «чистого искусства» негодуют против обличительной литературы и даже против Щедрина, который во многих своих произведениях проявил себя как истинный художник. И сторонники чистого искусства просто напросто такой критикой идут против самих себя, против своих же принципов, а именно — уничтожают свободу в выборе вдохновения. А ведь именно эту свободу они и должны отстаивать.
С другой стороны, утилитаристы, которые вовсе никогда не посягали на художественность, вдруг принялись обличать художественность в литературных произведениях. Они ненавидят Пушкина, недобро высказываются о Тургеневе. И тут Достоевский делает следующее опровержение и показывает всю нелепость представлений утилитаристов относительно художественности. Чем познается художественность в произведении искусства? Тем, если мы видим согласие, по возможности полное, художественной идеи с той формой, в которую она воплощена. Скажем еще яснее: художественность, например, хоть бы в романисте, есть способность до того ясно выразить в лицах и образах романа свою мысль, что читатель, прочтя роман, совершенно так же понимает мысль писателя, как сам писатель понимал ее, создавая свое произведение. Следственно, попросту: художественность в писателе есть способность писать хорошо. Следственно, те, которые ни во что не ставят художественность, допускают, что позволительно писать нехорошо. А уж если согласятся, что позволительно, то ведь отсюда недалеко и до того, когда просто скажут: что надо писать нехорошо.
Далее Достоевский проводит критический разбор сочинений Марка Вовчка, помещенный г-ном —бовым в IX № «Современника» за прошлый год, поскольку взгляды г-на – бова являются преимущественно утилиратистскими. Все рассказы Вовчка разобраны г-ном –бовым очень подробно. Этот разбор представляет особое любопытство, так как позволяет понять, как понимает г-н —бов назначение и цель литературы, чего от нее требует и какие свойства, средства и силы признает за ней относительно влияния на общество.
Из заявлений г-на – бова следует подтверждение вышесказанного Достоевским: г-н —бов прямо подтверждает наши слова, что приверженцы искусства для искусства, из ненависти к утилитарному направлению, не только отвергают обличительную литературу, всю без изъятия, но даже отвергают возможность появления таланта в обличительной литературе. Также г-н —бов рассматривает Марка Вовчка отчасти и как художника, не признает в авторе решительного художественного таланта, но тут же говорит, что автору присуща широта понимания изображаемой им жизни. И что именно это определяет ценность рассказов Вовчка. Г-н –бов говорит о том, что он до того благодарен автору, что готов находить в его рассказах и присутствие русского духа, и знакомые образы (простонародья) и проч., и проч., а это уже есть признаки художественности, которой он сам отказывается признавать в авторе. Главное дело, что г-н —бову художественность и не нужна, главное – идея. Однако, как отмечает Достоевский, но приятнее было бы, если б и о деле говорили хорошо, а не как-нибудь.
Достоевский высказывает собственное мнение о рассказе «Маша» Марка Вовчка и полемизирует с г-ном –бовым. Г-н —бов утверждает, что при появлении этого рассказа люди, еще верующие в неприкосновенность крепостного права, пришли от него в ужас и что «в рассказе рассказывается естественное и ничем не заглушимое развитие в крестьянской девочке любви к самостоятельности и отвращения к рабству». Однако Достоевский утверждает, что ему странно слышать, что столько маленький рассказ мог произвести такое потрясение, и замечает, что каждый, кто хоть сколько-нибудь знает русскую действительность, согласится тотчас же, что у нас все, решительно все, и цивилизованные и нецивилизованные и образованные и необразованные, за немногими, быть может, исключениями, давным давно и отлично хорошо знают о степени того развития, о котором говорит автор и о проблеме крепостного права в частности.
Что касается характера и образа главной героини рассказа девушки Маши, то она кажется Достоевскому слишком нереальной: «Говорят и действуют сначала как будто в России; героиня — крестьянская девушка, есть тетка, есть барыня, есть брат Федя. Но что это такое? Эта героиня, эта Маша,— ведь это какой то Христофор Колумб, которому не дают открыть Америку. Вся почва, вся действительность выхвачена у вас из-под ног. Нелюбовь к крепостному состоянию, конечно, может развиться в крестьянской девушке, да разве так она проявится! Ведь это какая-то балаганная героиня, какая-то книжная, кабинетная строка, а не женщина? Всё это до того искусственно, до того подсочинено, до того манерно, что в иных местах (особенно, когда Маша бросается к брату и кричит «Откупи меня!») мы, например, не могли удержаться от самого веселого хохота». В целом, Достоевский делает вывод о данном рассказе как о бестолковом, неправдоподобном и уродливом сочинении. Вместе с тем, он оговаривается, что некоторые другие произведения Марка Вовчка весьма хороши в художественном отношении.
Художественность для Достоевского – это именно то, что писатель хорошо делает свое дело и грамотно выражает идею. И несмотря на любовь к художественности и к чистому искусству, он также ценит хорошее направление, идею в литературном произведении и цель. И Достоевский объясняет, что его нападки на Марка Вовчка вызваны не тем, что в его произведениях есть направление, а за то, что он не сумел хорошо сделать свое дело, сделал его дурно и тем повредил делу, а не принес ему пользу. Более того, если писатель пишет с идеей, да ещё и пишет художественно, ему легче убедить в этой идее своих читателей. А бесталанное, бесхудожественное произведение вряд ли кого-то сможет убедить.
Достоевский призывает не стеснять искусства разными целями, не предписывать ему законов, не сбивать его с толку, потому что у него и без того много подводных камней, много соблазнов и уклонений, неразлучных с исторической жизнью человека. Чем свободнее будет оно развиваться, тем нормальнее разовьется, тем скорее найдет настоящий и полезный свой путь. А так как интерес и цель его одна с целями человека, которому оно служит и с которым соединено нераздельно, то чем свободнее будет его развитие, тем более пользы принесет оно человечеству.