В первой части статьи Д.И. Писарев показывает «общую биографическую историю отрицательного направления в нашей литературе». Суть этой биографии заключается в избегании темных сторон жизни. И те писатели, которые к этим темных сторонам обращались, считали свой труд крайне тяжелым и порой неблагодарным. Задача отрицательного писателя является тяжелой и убийственной, поскольку он сам не может примириться с теми явлениями, которые возбуждают в нем глубокое физиологическое отвращение; не может он и себя переделать под лад окружающей жизни, ни эту жизнь изменить насколько, чтобы она ему нравилась и вызывала сочувствие. Стало быть, остается или молчать, или говорить горячо, желчно, порою насмешливо, волнуя и терзая других и самого себя. Неизбежность отрицательного направления начала понимать наша публика. Д.И. Писарев это отрицательное направление называет патологическим. Он отмечает, что те журналисты, которые подвергают серьезной критике существующие идеи, те писатели, которые выводят в своих эпических и драматических произведениях грязь жизни без выкупающих сторон, без утешительных прикрас, нисколько не думают дописаться до бессмертия. Честный писатель не думает о посмертной славе, он занимается тем, что честно и открыто выражает свое недовольство различными странностями современной ему жизни. Д.И. Писарев отмечает, что такой писатель нуждается в публике, способной понимать связь между видимыми следствиями и необнаруженными причинами. Писателю надо желать, чтобы его произведение только будило в читателе деятельность мозга, только наталкивало его на известный ряд идей, и чтобы читатель, следуя этому импульсу, сам выводил бы для себя крайние заключения из набросанных эскизов. Писарев отмечает, что такие читатели уже начинают появляться в нашем обществе, «дайте нашим писателям такую публику, которая бы понимала каждое их слово, и тогда, поверьте, они с величайшим удовольствием согласятся на то, чтобы их внуки забыли о их существовании или назвали их кислыми, бестолковыми ипохондриками. Работать для будущих поколений, конечно, очень возвышенно; но думать о лавровых венках и об историческом бессмертии, когда надо перебиваться со дня на день, отстаивая от разрушительного или опошляющего действия жизни то себя, то другого, то мужчину, то женщину, - это, воля ваша, как-то смешно и приторно; это напоминает Манилова, мечтающего о том, как он соорудит каменный мост, а на мосту построит каменные лавки».
|
|
Далее Писарев переходит к рассмотрению тех литературных мнений, которые появлялись на страницах журнала «Русский вестник». При этом Писарев оговаривается, что вступать в споры с «Русским вестником» не считает возможным по причине совершенно различных взглядов.
В 1861 году в «Русском вестнике» произошло важное изменение. «Современная летопись» стала еженедельной газетой. Как отмечает Писарев, это событие, само по себе достопримечательное, повело за собою следующие, еще более достопримечательные последствия. Во-первых, книжки «Русского вестника» стали опаздывать с лишком на целый месяц; во-вторых, в состав книжек вошел новый отдел под заглавием: «Литературное обозрение и заметки», где сотрудники «Русского вестника» делятся своими взглядами на ситуацию в литературе.
|
|
В первой же книжке «Русского вестника» за 1861 год, в статье «Несколько слов вместо современной летописи», редакция отнеслась очень сурово к тем журналам, «где с тупым доктринерством или с мальчишеским забиячеством проповедовалась теория, лишающая литературу всякой внутренней силы, забрасывались грязью вез литературные авторитеты, у Пушкина отнималось право на название национального поэта, а Гоголю оказывалось снисхождение только за его сомнительное свойство обличителя». Редакция «Русского вестника» давала обещание бороться против подобного явления. Писарев отвечает на это следующее: во-первых, он выражает полнейшее сочувствие «Русскому вестнику», а также говорит о том, что великие истины понятны и доступны каждому, начиная от развитого деятеля науки и кончая простым, бедным тружеником, тогда как «ловить беспутных бродяг и воришек из любви к искусству не согласится не только редактор «Русского вестника», но даже и простой хожалый; даже и тот понимает, что этим искусством надо заниматься в интересе дела, т. е. чтобы получать казенный паек и жалование, или в интересе чести, т. е. чтобы дослужиться до унтер-офицерских нашивок». Хотя конечно же разница между хожалым и ученым, который занимается изданием уважаемого журнала, велика. И этот ученый берет на себя функцию полисмена в литературе.
Писарев также недоумевает по поводу следующего заявления редакции «Русского вестника»: «Ни одна литература в мире, - восклицает она, - не представляет такого изобилия литературных скандалов, как наша маленькая, скудная, едва начавшая жизнь, литература без науки, едва только выработавшая себе язык». Писарев утверждает, что отсутствие науки к присутствию литературных скандалов не имеет никакого отношения, и что редакторы в данном случае под литературными скандалами подразумевают разные печатные разбирательства о литературных и нелитературных предметах. Писарев полагает, что создание науки никак не убережет литературу от скандалов, а скандал – это вполне закономерное и даже нужное явление в литературе. Скандалы неизбежны, потому что вам на каждом шагу представляется неотвязная дилемма: терпеть насилие или подымать крик; а иногда приходится даже делать в одно время и то и другое. Теперь приходится удивляться тому обстоятельству, что «Русский вестник» жалуется на обилие скандалов. Писарев недоумевает: разве было бы лучше, если бы несправедливые поступки проходили без огласки, если бы нелепые мнения принимались без спора? Восставать против обилия скандалов - значит, другими словами, проклинать зарождающуюся гласность.
|
|
Далее Писарев рассматривает статью под названием «Старые боги и новые боги». Как утверждает Писарев, статья «Русского вестника» клонится к тому, чтобы доказать, что наши скептики и отрицатели не умеют мыслить и, освистывая суеверие массы, сами с полным суеверием поклоняются кумирам, подобным Фейербаху и Бюхнеру; для большей убедительности автор статьи сравнивает наших журналистов с Иваном Яковлевичем, ответившим однажды на какой-то вопрос своего обожателя: «Без працы не бенды кололацы». Вся эта статья представляет более или менее замысловатые вариации на этот вопрос: разве не кололацы? Пускаются в ход различные усилия, чтобы доказать, что гг. Чернышевский и Антонович, как две капли воды, похожи на Ивана Яковлевича и Аскоченского. Автор статьи упрекает г. Антоновича в несправедливой ненависти к материализму. Такого рода упрек Писарев находит весьма оригинальным и новым. Писарев вступается на Антоновича и говорит, что упрек этот ясно показывает, что можно писать критику на такую статью, которой смысл остается недоступным для самого рецензента. Автор этой статьи, движимый разными побуждениями, решился над г. Антоновичем показать первый пример полицейской исправности «Русского вестника». Так как в критической статье г. Антоновича «Философском лексиконе» «Русский вестник» не смог найти погрешности, соответственно, остался только один выход – придумать небылицу, сделать Антоновича без вины виноватым. Как утверждает Писарев, этим первым подвигом на поприще изловления бродяг и воришек «Русский вестник» показал наглядно, что он во имя принципа жертвует отдельною личностью. А принцип этот заключается в полном отрицании задорной журналистики, которая выражает самостоятельную, а не вычитанную идею. Кроме того, «вина» Антоновича состоит и в том, что он помещает свои статьи на страницах ненавистного «Русскому вестнику» журнала; во-вторых, тем, что пишет о философии довольно понятным языком.
Писарев упрекает редакцию «Русского вестника» в том, что она постоянно, при оценке явлений современной литературы, останавливается на их внешней стороне; она смотрит на писателя не как на живого человека, увлеченного своею идеею или возмущенного тою или другою стороною жизни, а как на фотографический станок, который передает с бессознательною верностью контуры предмета, находящегося перед ним. Она не переносится в положение писателя; она вся уходит в анализ мелочей и подробностей, которым сам писатель не придает никакого значения. Ярчайший пример подобного подхода - Г. Грот, который упрекает журнальную критику в том, что она обнаруживает мало сочувствия к Карамзину и Жуковскому, в том, что она измеряет годность человека только тем, принадлежит ли он к старому или к молодому поколению, наконец, в том, что «некоторые наши журналы и газеты начали употреблять также в виде насмешки и даже брани слово ученый». Писарев же утверждает, что г. Гроту следует писать не о журналистике, а о шрифтах, бумагах, цвете обертки и прочих мелочах. Ведь о журналистике можно писать только тогда, когда отдаешь себе отчет в значении тех идей, которыми живут лучшие люди нашего общества. Писарев также отмечает, что весьма оригинально, почему редакция «Русского вестника» пошла на публикацию данной заметки, тем более, что она прямо противоречит мнениям редакции и обличает в авторе такую нетронутую глубину наивности.
Далее Писарев рассматривает статью о госпоже Толмачевой, в которой редакция «Русского вестника» косвенно объявляет себя против эмансипации женщины и спрашивает: чего недостает нашим женщинам? Утешает их тем, что «у нас были знаменитые императрицы, на английском престоле восседает теперь королева, на испанском – тоже», и советует, вместо того чтобы эмансипировать женщину, - подчинить и мужчину известным ограничениям, ради сохранения доброй нравственности.
Писарев достаточно резко выражается относительно таланта критика Лонгинова. Лонгинов рассматривает стихотворение поэта Хомякова, однако он позволяет себе не анализировать, а голословно восхищаться стихотворением, просто называть его превосходным, голословно утверждать, что «поэтическое наследие Хомякова не велико по количеству, но состоит из чистого золота». Из всего этого голословия читатель статьи г. Лонгинова никак не будет в состоянии понять, в чем же состоит красота поэзии Хомякова, какие существуют точки соприкосновения между поэтом и критиком. Нет ни суждений Лонгинова о произведениях, ни личных убеждений критика. А ведь эпитеты надо же чем-нибудь мотивировать, риторические фигуры надо чем-нибудь оправдать. На основании проанализированного материала Писарев делает вывод о безжизненности современной критики «Русского вестника».
Такой же критике Писарев подвергает статью г. N «О «Солдатской беседе» Погосского. Писарев отмечает, что «дело критика состоит именно в том, чтобы рассмотреть и разобрать отношения художника к изображаемому предмету; критик должен рассмотреть этот предмет очень внимательно, обдумать и разрешить по-своему те вопросы, на которые наводит этот предмет, вопросы, которые едва затронул и, может быть, даже едва заметил сам художник. Художнику представляется единичный случай, яркий образ; критику должна представляться связь между этим единичным случаем и общими свойствами и чертами жизни; критик должен понять смысл этого случая, объяснить его причины, узаконить его существование, показать его raison d'etre». Критик обязательно должен высказать свое мнение относительно жизненных явлений, затронутых в произведении. А г. N только лишь ограничивается одобрительно-ласкательными отзывами о «Солдатской беседе» г. Погосского, выписками из упоминаемых повестей, рассказом содержания этих повестей.
С особым вниманием Писарев обращается к статье Лонгинова о князе П.А. Вяземском. И обнаруживает в ней тот же апологический жар, что и у г. Грота. г. «Лонгинов не замечает того, как странно он защищает своих клиентов. Карамзин не был льстецом, Жуковский - неблагородным человеком, Шишков - бесчестным человеком, Дмитриев - суровым чиновником. Слушая воодушевленные речи г. Лонгинова на эту тему, можно себе вообразить, будто наша текущая литература завалена обличениями и обвинениями, направленными против прежних деятелей с целью очернить навсегда их имена и смешать с грязью их память. Если бы большинство пишущих людей было занято изобретением разных клевет против Карамзина, Жуковского, Шишкова и Дмитриева, то тогда только можно было бы объяснить себе происхождение апологии г. Лонгинова. Но теперь к чему она? Кто клевещет на этих покойных литераторов? Кто говорит об них? Мы об них и думать забыли, у нас порвалась всякая связь с этими людьми».
В целом, Писарев подвергает критике убийственный и неразборчивый в средствах и выражениях полемизм «Русского вестника». Ярким доказательством этого полемизма является статья, доказывающая, что все петербургские журналисты, пишущие легко, быстро и ясно, похожи на г. Аскоченского и достойны быть сотрудниками его «Домашней беседы». Писарев полагает, что благодаря «Русскому вестнику» на нашу бедную литературу сыпятся такие ругательства, каких, может быть, не сумел бы подобрать даже рассердившийся Иван Никифорович, такие ругательства, какие, может быть, поленился бы произнести даже мрачный Михайло Иваныч Собакевич. Журналистика равняется, по приговору «Русского вестника», океану «пустословия, пошлости, фальши, фраз без смысла, затопляющих нашу литературу, литературу без науки, без всяких норм, без значительных серьезных преданий... Печатное слово не начинало еще быть в нашем обществе опасным орудием, и потому старые дети, подобные редакторам «Русского вестника», шалят им, как тупым ножом, не боясь обрезаться. Шалости их иногда бывают чрезвычайно оригинальны».
В заключение Писарев отмечает, что критический отдел «Русского вестника» навевает скуку, нет ни одной свежей идеи, не за что зацепиться, отсутствует живое слово.