От переводчика
Это было очень давно, году в семьдесят четвертом, когда мой друг Валерка впервые поставил мне Дорс. У него был «Юпитер», бобины крутились неспешно, на девятой скорости, и так же неспешно разворачивалась мелодия: орган, басок, перезвон тарелочек и далекие раскаты грома. А потом возник голос - хрипловатый баритон, довольно спокойный - но от которого у меня, в мои тогдашние 14, почему-то начало тянуть в животе и немного перехватило дух. Продолжает до сих пор.
Райдерс он зе сторм, райдерс он зе сторм, - пел голос. Моих тогдашних познаний в английском едва хватило на смутное представление, о чем речь. Но музыка и голос проникли в меня, пустили метастазы, заставили найти и заслушать все, что было сыграно и спето этой группой со странным и грубо звучащим по-русски названием «Двери». Затем - углубиться во все, что связано с судьбой и личностью Джима, затем… впрочем, нечто подобное расскажет любой фан-дорсоман, с любого континента, не буду городить банальности. Лично для меня важным оказалось, в частности, то, что эти песни со временем утянули меня в дебри английского языка и теперь я могу читать в оригинале.
Сейчас я перевожу книгу «Riders On The Storm», которую написал Джон Дэнсмор, бывший барабанщик группы «The Doors». Это лучшее, уверен, из всего, что написано до сих пор о Джиме Моррисоне и Doors. Чертовски любопытная книжка, интересная не только и не столько тем, что в ней дан большой фактаж и ярко передан колорит эпохи. Главное в ней - эта история обычного парня, волей судьбы столкнувшегося с личностью, масштаб, характер и поведение которой не влезают ни в какие рамки, нормы и представления. С Силой, которая едва не сводит его с ума… Многие годы спустя он описывает свои впечатления, откровенно, не щадя ни себя ни своего героя-оппонента, пытаясь разобраться в том, Что Это Было.
|
|
Крутой драммер оказался крутым писателем. Ему удалось очень толково описать один из самых загадочных феноменов, которые волнуют наше воображение. А именно - феномен человеческой гениальности…
Enjoy!
Антон Яковина
Миниатюры
Источник: https://antonskischool.com.ua/_new/forum/forumdisplay.php?f=74
John Densmore
Riders On The Storm
Всадники в грозу
Моя жизнь с Джимом Моррисоном и The Doors
Джону Леннону, вдохновившему меня изложить мою личную жизнь на бумаге.
От автора
Похоже, каждый, кто встречался с Джимом Моррисоном, остался с противоречивыми впечатлениями о нем: джентльмен-с-Юга, поц, поэт, хам, маг-чародей и т.д.
Я прожил с Джимом 6 лет, в дороге и в студии звукозаписи. Эта книга – моя правда. Возможно, это не вся правда, но это, то как я это видел. С табуретки барабанщика.
Глава 1
Break On Through
Прорваться сквозь
Париж, 1975
В воздухе пахло дождем. Я надеялся, что сейчас польет. Тогда бы нам не пришлось идти искать его могилу. Мое сердце колотилось все сильней. Я оглянулся на Робби, Денни и Херва, когда наша машина подъезжала к кладбищу. Похоже, все они нервничали в предвкушении того, что нам предстоит. Высокие, толстые стены казались зловещими, словно за ними крылось нечто древнее и непостижимое.
Когда мы остановились у ворот, жандарм, похожий на Чаплина, вперевалку подошел к нам и спросил, куда мы направляемся.
«Вы не подскажете, где могила Джима Моррисона?» - спросил я, запинаясь.
|
|
«О, mais oui, - ответил он с сильным акцентом, - к могиле месье Моррисона – наверх, по этой дорожке, вымощеной булыжником. Там везде граффити, ориентируйтесь по ним. Представляете, только недавно смывали, так тут же намалевали новые, еще больше. Так вы уж не добавляйте своих, d'accord?»
«D'accord». Поскорее бы все это закончилось, бормотал я про себя, когда мы шли мимо его караулки.
Дорожка становилась все круче и круче, пока мы поднимались вдоль поросших мхом могильных камней. Холодный, сырой туман начал окутывать нас. Несколько паршивых котов шмыгнули через тропинку в темные дыры под могилами. Кроме множества знаменитых европейских трупов, кладбище Пер-Лашез является пристанищем для сотен бездомных кошек.
Странно, что наш добрый старый приятель из Флориды упокоился здесь. Джим, конечно, был бы рад такой компании. Не удивлюсь, если он все так и планировал.
Массивные мемориальные доски в стиле барокко вдоль кладбищенской аллеи указывали путь к Оскару Уайльду, Бальзаку, Эдит Пиаф и Шопену. И рядом - граффити: «Моррисон – сюда», нацарапанные на столетних могильных плитах, грубо намалеванные краской поверх витиевато изукрашенных старинных указателей: «Кислота рулит!», «Это не конец», «Джим кололся». По мере того, как творческий экстаз осквернителей нарастал, я чувствовал, что наша цель все ближе.
«Вот здесь», - устало сказал Херви, французский журналист. Он стоял за большими гранитными склепами. Мы сделали еще несколько шагов по узкой дорожке, забрались на пригорок с несколькими могильными камнями и очутились перед маленьким цементным прямоугольником, лежащим прямо на земле.
|
|
Я уставился на него с недоверием. Вот это? Я кричал про себя. Это и есть конец Электрического Шамана, Кислотного Короля, царя Эдипа собственной персоной?
Shit. Merde.
Я оглянулся на Денни Шугермана, и мои глаза наполнились слезами. Мой желудок свело, ноги начали зудеть, как от чесотки. Мне захотелось убежать.
- Теперь ты понимаешь? - спросил я у Денни, с трудом выдавливая слова. Он кивнул, затем обернулся ко мне.
- Господи, да я понятия не имел, - сказал он, словно в первый раз заметив, в каком я горе.
- Разумеется, нет. Ты же не был в группе. Ты был всего лишь пиарщик, - огрызнулся я, мне было нужно на ком-то сорваться.
Робби прохаживался в сторонке, привычно молчаливый и, как всегда, контролирующий свои эмоции. Наш гитарист был интровертом, но он был моим лучшим другом.
- Как он мог тут поместиться? - спросил я, ощущая всю нелепость вопроса. - Он же был шести футов ростом – разве не так?
Наверно, это правда, подумал я. Наверно, он не умер. Наверно, он где-то в Африке, пытается прожить еще один миф. Сначала – Диониса, потом – Ницше, теперь – Рембо.
Стоп, стоп. Он мертв, ты, кретин. Ты видел, как он разрушал себя, бормотал я, уставившись на могилу. И ты ничего не делал по этому поводу. Не мог ничего поделать. Год за годом ты наблюдал, как это приближается, но…
Ницше убил Джима Моррисона, брякнул я как-то, производя мелодраматический эффект, в разговоре с друзьями из Беркли. Моррисон – Супермен, Дионисов безумец, Рождение Трагедии во плоти. Но кто знает, кто или что убило его? Видит Бог, миллион народу обращалось ко мне в надежде, что я знаю ответ.
Я запихнул руки в карманы плаща и вздохнул с глубоким отчаяньем. Тебе досталось славное местечко для погребения, Джим, но твое пристанище кажется таким маленьким, и холодным, и грязным и - таким недостойным.
Все нашу жизнь мы потеем и копим
На строительство мелкой могилы.
Должно быть что-то еще, мы твердим,
Чтобы как-то защитить это место
«Тихий Парад», помнишь, Джим?
На кладбище было тихо. Оглушительно тихо. Я чувствовал, как холодные струйки дождя стекают мне за шиворот. Зябко. Херви и Робби нервно ходили кругами. Где-то рядом юный рок-н-рольный пилигрим с благоговением бренчал на гитаре песню Doors. На его рюкзаке был дорсовский стикер. Исхода не было.
***
Джим, я по-прежнему в лабиринте, пытаясь найти ответы на вопросы, которые я даже не знаю, как сформулировать. Конечно, Рей, Робби и я говорили между собой о твоем саморазрушительстве, причем мы с Робби глубокомысленно полагали, что ты наверняка дотянешь лет до 80, как забубенный старый ирландский пьянчуга. Мой организм, однако, лучше понимал, что происходит. У меня годами не проходят головные боли, аллергии и фобии. И я все еще зависаю здесь. Робби как-то сказал, что нам приходилось напрягать все свои душевные силы, чтобы выдерживать твои эксцессы, и что в итоге это делало группу только мощней. Я бы согласился с этим, будь на дворе по-прежнему шестидесятые, но теперь мне нужно нечто большее, чтобы я мог двигаться дальше.
Я повернулся спиной к сюрреалистически разрисованной могильной плите. Что такого ты поведал в своих песнях, что, возможно, могло бы защитить окружавших тебя от безумия, и что чуть не утащило нас вслед за тобой? В чем состоял твой fucking месседж, Джим? Чего ради я столько вытерпел за все эти годы? Ради денег? Славы? Девушек? Оглядываясь назад, мне кажется, что я предавал себя, шел на компромисс, что я никогда не был мужчиной в достаточной степени, чтобы противостоять тебе, чтобы суметь действительно послать все к черту. О, я разбушевался однажды – в Мичигане – помнишь? Но я вернулся.
Ты был уверен, что я вернусь, правда? Почему?
- Пошли, Джон, нам пора, - сказал Денни.
Я махнул им рукой.
- Я побуду здесь еще немного.
После их ухода: безмолвие. Затем дождь начал тихо барабанить по мхам, скапливаясь лужицей в уголке горизонтального надгробья. Несколько цветков всплыли и безвольно закачались в грязной воде.
Джим, я действительно горд тем, что мы сделали, шептал я, обращаясь к тому, что осталось от моего старого друга, но я устал от того, что меня знают только как твоего барабанщика. Я не знаю, кто я. Мне тридцать один год, вот и все, что я знаю. Пережил тебя на четыре года, сукин ты сын. Теперь я понимаю, что не слишком задумывался о своем жизненного пути, до поры до времени. Ты, по крайней мере, исполнил свое пророчество, даже если тебе пришлось умереть для популяризации драгоценного мифа Doors. Нашего тайного пакта со смертью. Невербального, разумеется.
Или у меня галлюцинации? Ты отправился в путь в пустоту, и Рей, Робби и я, твой «Пир Друзей» (Feast of Friends), поспособствовали тебе. До точки. Нам и в голову не приходило, что ты собираешься исполнить это буквально. Теперь я гадаю, мог ли я сделать хоть что-нибудь, чтобы остановить тебя, даже пересматривая старые съемки и интервью, где мы говорили: «Ну, кто-то же должен пройти по краю за всех остальных».
Шел ли я на компромисс с собой? Я должен знать.
Ледяной порыв ветра вывел меня из задумчивости. Я быстро развернулся и побежал догонять остальных. У ворот я обнял Денни за плечо и так мы спустились по булыжникам к машине Херви. Робби встряхнул головой в глубоком отчаянии. Он весь побелел. Он не мог даже взглянуть на меня. Просто слепо уставился в запотевшее стекло, пока мы медленно выезжали с кладбища.
***
Позже, сидя за письменным столом периода Регентства в номере моего парижского отеля, я вглядывался в пейзаж из городских крыш за окном. Солнце старалось (напрасно) прорваться сквозь серый утренний туман. Я ел мятную шоколадку, оставленную с вечера горничной у меня на подушке, и тихо посмеивался по поводу своей странной комнаты в форме буквы L. Еще один эксцентричный европейский отельный номер.
Мой взгляд перемещался от окна с видом на серо-голубые парижские крыши, на гостиничный письменный прибор, уставившийся на меня со стола.
Я взял гостиничную ручку и начал писать письмо.
Париж, 1975
Дорогой Джим!
В общем, мы, наконец, посетили твою могилу. Я не могу говорить за остальных, но полагаю, что я не явился на твои похороны, потому что слишком разозлился и разочаровался в тебе за последние годы существования нашей группы. Впрочем, ты это знал. Стыдно сказать, у меня ушло целых три года на то, чтобы, наконец, выразить тебе мое соболезнование, но, в итоге, я здесь.
Было нетрудно найти твое захоронение из-за всех этих граффити, которые ведут к нему. Но я был в шоке, что там нет никакого указателя. Похоже, Пэм, твоя подружка (или вы все-таки поженились?), спустила все деньги, что мы дали ей. Ходили слухи, что все ушло на иглу. Ты знал, что она была на «коричневой пудре»? (brown powder, героин. Прим. перев.)
Пардон, это, наверно, ниже пояса. Я сам не знаю, зачем пишу тебе об этом. Лишнее доказательство того, насколько ты властвовал над нами всеми – по крайней мере, надо мной. Ты же, по идее, покойник, черт тебя побери, а я вот, тем не менее, сижу здесь в гостинице, пытаясь написать тебе это письмо.
Но мне все равно. Я все еще злюсь и терзаюсь. Как бы мне хотелось, чтобы у меня хватило смелости сказать тебе кое-что, еще тогда, в шестидесятых. Но ты был такой невероятно мощный и пугающий. Я от души горжусь нашей музыкой, но есть вещи, о которых мне непременно надо высказаться до конца, чтобы, наконец, облегчить себе душу. Слишком поздно – для тебя. Но не для меня и, может быть, для других, например, для тех молодых пацанов, которые по-прежнему делают из тебя кумира.
В одном из недавно нацарапанных посланий-граффити от твоих фанов утверждается, что ты сидел на игле. Я не знал об этом. Откуда мне было знать? Я вообще мало знал о том, что происходило с тобой в последнее время. Я и знать не хотел. Забавно, как паразиты, которые общались с тобой под конец твоей жизни, долго ли, коротко, пытаются сейчас подзаработать на «дружбе с тобой». А я в это время не мог даже просто посмотреть тебе в глаза. В эти демонические глаза. Я был вынужден защищаться. Не спрашивай, от чего.
Если кто-то и мог вытащить тебя из штопора, так это Пэм, но она начала сползать в наркотики, случайные связи и общий декаданс вслед за тобой. Я не знал, кто кого подталкивал, что толку обвинять.
Чем было то большое черное облако Моррисона, что сгущалось над твоей головой? Каждый, кто входил с тобой в плотный контакт, оказывался под бахромой этой тьмы. Ты был fucking Принц Тьмы, Джимбо. В какой-то момент миф, который мы выстроили, взял над нами верх и начал сам управлять происходящим. Возможно, ты думал, что мы сможем остановить его или, по крайней мере, хоть немного отмежеваться. А может ты просто недооценивал силу мифа.
Но это была «Игра По Имени Безумие» (Game Called Insane), по твоему выражению, и ты был тем самым «Поэтом-Священником», по их выражению, а я скажу так: это все превратилось во фрик-шоу. Когда именно все вышло из-под контроля, Джим? Где была точка невозвращения? Я должен понять, потому что до сих пор волоку за собой это гнусное бремя вины.
***
Лос-Анджелес, 1971
В четверг утром зазвонил телефон.
- Хай, мэн! Как делишки? - произнес голос, который я знал чересчур хорошо, хрипатый, проспиртованный голос, который немедленно поверг меня в ужас.
-Хай, Джим! - осторожно ответил я, думая, что он был последним человеком на свете, с которым мне бы хотелось поговорить.
- Как там у тебя? Как Франция?
- Окей. Неплохо, - уклончиво ответил Джим. - Как там дела с «L.A.Women»? (последний альбом Дорз, записанный с Моррисоном, вышедший в 1971г. – прим. перев.)
Он, похоже, был не пьян. С утра еще не успел? Стоп, подумал я. Там уже вечер.
-Отлично! Просто отлично, - с энтузиазмом ответил я. – «Love Her Madly» - хит, и всем действительно понравился альбом.
Кое-что я вовсе не намерен был ему говорить, а именно то, что мы уже начали репетировать. Без него. Мы уже делали так прежде, но на этот раз я настроился продолжать без него. Трудно признаться, но я не мог вынести саму мысль о том, что мне снова придется залезть в студию с Д-ром Джекиллом рок-н-ролльного мира.
- Да! Все здорово с альбомом, - я гадал, смог ли он уловить подтекст.
- Ну, так что? Забабахаем еще один?
- Конечно, Джим. Хорошая идея.
Херовая идея, подумал я, прикрыв трубку и прочищая внезапно севший голос. Надеюсь, что мне в жизни не придется опять оказаться с тобой в одной студии. Очень мило, что ты опять хочешь делать рок-н-ролл, особенно с нами, но я думаю, что тут нам с тобой не по пути. Ты в жизни не делал ничего с мыслью о том, как бы это продать. Но, может быть, до тебя дошло, что мы вчетвером - это действительно великая команда. Надо полагать, ты там не пишешь Великую Американскую Повесть, как собирался. Скорее всего, пропиваешь Великую Американскую Повесть.
- Когда думаешь возвращаться? - спросил я его, надеясь про себя, что это случится нескоро. Мне очень хотелось, чтобы он продолжал считать, что Рей, Робби и я делаем инструментальные заготовки, ожидая его возвращения, как он предлагал.
Мы предаем? Джима - или фанов? Или себя самих?
Fuck it! Какое облегчение – играть без Моррисона.
- Ну, через пару месяцев».
- "Elektra" (студия, издававшая альбомы Дорз – прим. перев.) хочет выпустить «Riders on the Storm» как второй сингл с альбома, так что можешь не торопиться.
- Второй сингл… вау… Значит, альбом все-таки круто пошел!
- Ага.
Но мы ведь уже решили продолжать без него. Мы уже репетировали без него. И я испытал облегчение. Я надеялся, что Рей и Робби пойдут на это. «Не надо ему возвращаться», - думал я.
Он ведь просто захочет играть блюз, медленный, задушевный, монотонный блюз, что очень хорошо для того певца как он, но очень скучно для такого барабанщика, как я.
Я матерился про себя, пока Джим распространялся о парижской жизни. Если он вернется, ясное дело, остальные члены группы сдадутся. Даже я не смогу сказать нет. В случае его возвращения, нам до конца жизни предстоит выступать в отстойных клубах и терпеть скандалы и нервотрепку в студиях звукозаписи. Медленный спуск с великой вершины. «Не переживу», думал я.
А сам я смогу отвалить? Да. Меня не устраивает пойти ко дну в какой-нибудь пивнушке «Золотой Медведь» в компании со Старым Блюзменом. Ни за что, Хосе. Fuck it, резюмировал я про себя, по ходу разговора.
Я смогу уйти. На этот раз я таки уйду.
- Ну, ладно… Увидимся.
- Спасибо, что позвонил.
Я повесил трубку, трясясь и переводя дух. Потом я подумал, Господи Иисусе! Стоп, минуточку. Мы с Робби и Реем уже сочинили несколько классных инструментальных треков. Почему мы должны отступать? Мы же повязаны между собой. Подожди, посмотрим, что скажут остальные. Они в жизни не поверят, что он захочет делать новый альбом… в его спившемся состоянии. Я знал, что его трезвость была временной.
- О, Боже, - произнес я со вздохом.
***
«Джим умер», - сказал мне Робби, когда я вошел в офис Дорз в восточном Голливуде. Прошло три недели, как Джим позвонил мне из Парижа. Нам приходилось постоянно сталкиваться со слухами о смерти Джима и даже с угрозами в его адрес, но по выражению серьезности и печали на лице Робби, я понял, что на этот раз это действительно случилось.
Из членов группы я был последним, кто говорил с ним. И вот, в июле 1971, ровно 6 лет спустя после того, как мы повстречались, его не стало – моего наставника, моего мстителя, моего друга.
Я опустился в ближайшее кресло и из моей груди вырвался глубокий вздох.
- Билл позвонил мне ночью, - сказал Рей, усаживаясь рядом со мной. - Он сказал, что ему позвонили из европейского отделения компании и сообщили, что Джим умер. Подробностей он не знает.
В своей обычной манере покровителя-благодетеля, Рей сообщил, что он взял на себя смелость отдать распоряжение Биллу Сиддонсу, нашему менеджеру, сесть на ближайший рейс в Париж и перезвонить оттуда немедленно, как только у него будет еще информация.
Я не мог произнести ни слова. «Вот он и получил, что хотел», - думал я, слушая, как внизу переговариваются сессионные музыканты, которые пришли на запланированную репетицию. –«Таки прорвался сквозь. На другую сторону».
Все втроем мы медленно спустились по бетонным ступенькам вниз в студию. Я помню, какими холодными казались железные перила, чувство пустоты в голове и единственная мысль: «Как хорошо бы сейчас немного поиграть».
В дверях репетиционной я взглянул на Рея.
-Тупо, тупо, - пробормотал он со злостью. - Точно, как Джимми и Дженис. Не оригинально. - Он сделал паузу, нервно прикуривая. - Отстал на финише, хм…? Пришел только третьим, прикинь? - Рей явно пытался заглушить свое горе злостью.
- Я рад, - пробормотал Робби, весь побелев. – Он, наконец, обрел покой.
Студийные музыканты, ожидавшие нас в подвале, сразу почувствовали, что случилась беда.
- Наш старый певец умер, - сказал я. Слова колотились рикошетом в моей голове, пока я доставал свои палочки.
Мы начали репетировать. Когда мы погрузились в нашу музыку, боль чуть отступила, ненадолго. На несколько мгновений мы забылись, если это вообще было возможно.
Потом мы сделали перерыв на обед, и пошли в ресторан «Старый мир», на бульваре Сансет. В динамиках играла какая-то из рок-станций. Минут через 20, после того как мы сели за стол, ди-джей прервал передачу выпуском новостей.
«Рок-певец Моррисон из группы Дорз, умер в возрасте 27 лет. На данный момент подробности пока неизвестны».
Слова полоснули меня, как ножом, отозвавшись ломотой во всем теле. Я оглянулся по сторонам, пытаясь определить, узнали ли нас другие посетители ресторана. Похоже, на этот раз нет, слава Богу.
Потом мы вернулись в студию, ту самую, где всего лишь несколько месяцев назад мы записывали наш «альбом-камбек», как его уже прозвали критики, где Джим записывал свой вокал, сидя в памятной ванной комнате. Атмосфера на вечерней репетиции того, что впоследствии вылилось в альбом «Other Voices» («Другие голоса»), была безжизненной.
Я остервенело колотил в свои барабаны, но души в моей игре не было. Я все глубже погружался в воспоминания о днях, когда мы только начинали. В те дни мы с Джимом часто прогуливались вдоль каналов в Венеции (один из районов Лос-Анджелеса – прим. перев.). Приемничек наяривал горячие летние хиты 66-го, мы знакомились с психоделиками, девушками, медитациями, и нам казалось, что мы готовы изменить мир и изменить его – СЕЕЕЙЧААС!!!
Глава 2 Wild Child
Wild Child
Дикое Дитя
Я всегда любил музыку. Восьмилетним ребенком, я все никак не мог понять, зачем мне приходилось становиться на колени в костеле Св.Тимоти, зато мне нравился органист. Витражи на окнах были очень красивые, но запах ладана и все это бормотание вокруг меня доставали. И те двенадцать картинок, на которых люди прибивали гвоздями к деревянному кресту руки и ноги какого-то парня, были очень неприятными.
Моя мама настаивала, чтобы каждое воскресенье я ходил в церковь с ней и с моей старшей сестрой Энн. Я удивлялся, как папе удалось отвертеться? Зато мамочка разрешала мне подниматься на балкон, где я усаживался на задние скамейки, вплотную к самым громким органным трубам (басовые ноты). Мистер К никогда не улыбался, но когда он играл басовые ноты, нажимая на педали ногами, стены в церкви сотрясались. Вместе с моей скамейкой. Обычно я был один наверху, и мог смотреть на мамочку с сестрой сверху вниз. Никто не садился там, кроме как на Пасху и Рождество, когда церковь была полна. Слишком громко. Ма говорила, что мистер К слишком усердствует с педалью громкости. Кроме того, с утра по воскресеньям мистер К обычно был с красным носом. Наверное, он слишком усердствовал с бутылочкой накануне вечером.
Когда он играл «Аве Мария», мне казалось, что я вылетаю из собственного тела. Я воображал, что будет, если однажды мистер К заиграет так громко, что в церкви повылетают все стекла и все внизу обернуться и посмотрят наверх, на нас двоих, а мы будем улыбаться. Я почему-то знал, что мистер К непременно улыбнется в такой ситуации.
Дома я заслушивался пластинками из коллекции моих родителей, прежде всего Гленном Миллером, впрочем, и классикой тоже. Музыка гипнотизировала меня и уносила прочь из моей маленькой спальни в пригороде в какую-то сказочную страну. В восемь с половиной я сказал своим родителям, что хочу учиться играть на пианино. Они вняли моим мольбам и взяли напрокат старое пианино. Я немедленно влюбился в инструмент. Мои родители никогда не заставляли меня заниматься, только нежно подталкивали порой. «Послезавтра у тебя урок», - могла сказать мама. Я обожал наигрывать уже выученные пьески, особенно если находились слушатели.
Еще ребенком я понял, что разница между великим музыкантом и посредственностью заключается в том, что играется между нотами: чувства, которые ты вкладываешь в паузы еще важней, чем сами звуки. Мне больше нравилось забавляться с несколькими уже выученными аккордами, чем разучивать новые пьесы. Я впадал в транс, наигрывая отрывок из какой-нибудь всем известной мелодии, и переделывая ее на свой лад с помощью нескольких грубых синкоп.
Когда я поступил в младшую среднюю школу Дэниела Вебстера в западном Лос-Анджелесе, я захотел вступить в оркестр и играть на любом инструменте. Неважно на каком. Я подумывал о кларнете, но мой дантист сказал, что это может искривить мои зубы (я как раз носил скобки). Руководитель оркестра, мистер Армор, предложил барабаны. Я переживал, что не смогу репетировать дома – слишком шумный инструмент.
Но мистер Армор был настойчив. Он показал мне учебную барабанную установку, сделанную из дерева и резины. Она не привела меня в восторг, зато давала возможность приступить к занятиям немедленно, оставив на потом мысли о том, как отреагируют мои родители, когда я заиграю на настоящих барабанах.
В конце концов, они согласились, а пока мне пришлось брать частные уроки. Мои жадные маленькие глазки чуть не выскочили из орбит, когда я впервые вошел в барабанную лавку мистера Мюира в западном Лос-Анджелесе. Я несколько раз проходил мимо лавки до этого, чуть не истекая слюной под витриной, где красовалась новая барабанная установка. Мистер Армор пообещал, что я буду быстро прогрессировать, занимаясь с ним, так что предкам пришлось уступить и на этот раз. Было очень обидно тренироваться на девяти глухих кусках резины, когда вокруг повсюду стояли сияющие барабаны всех цветов. Но мистер Армор настаивал, что я еще не готов играть на настоящих, больших и громких барабанах – или его уши были не готовы терпеть какофонию, которую бы я производил. Я горел желанием его впечатлить, меня воодушевлял парень, который приходил заниматься после меня, чудаковатый четырнадцатилетний пацан с набриолиненными кудрями. Его звали Хаил Кинг. Он круто играл на ударных, и еще круче – на пианино. В свои четырнадцать он уже был настоящим музыкантом.
Я подозревал, что мои родители специально приплачивали мистеру Армору, чтобы он заставлял мне тренироваться на имитаторе как можно дольше. Но это оказалось к лучшему. Эти проклятые девять кусков резины поставили мне звукоизвлечение. Впоследствии я обнаружил у себя способность играть что угодно и на чем угодно: тяжелый рок, нежный джаз или просто выстукивать афро-бит на куске деревяшки.
Год спустя, восьмиклассником, я стал бас-барабанщиком в школьном симфоническом оркестре, плюс начал играть на литаврах (барабанах-котлах) в других оркестрах. Тимпанистам в оркестрах приходится подолгу выжидать, подсчитывая музыкальные такты, пока наступает их время вступить и сыграть. При этом тимпаны обычно призваны завершать симфонии, когда драматический рокот барабанов акцентирует крещендо. Я ловил кайф, играя драматическую кульминацию в «Золотых воротах Киева», финальной части «Картинок с выставки» Мусоргского. (Разумеется, мы играли ее в упрощенном виде).
В старших классах я поступил в духовой марширующий оркестр. Из-за наших шапок с плюмажами и ярких, тесных униформ мне казалось, что я попал в армию. В те годы быть в марширующем оркестре значило почти то же самое, что быть прокаженным, но мне нравилось ощущать мощь, частью которой становишься, играя с сорока остальными музыкантами.Я прошел путь от бас-барабанщика до цимбалиста и, наконец, до первого ритм-барабанщика. Ударнику, если он хочет развить у себя устойчивое чувство времени, следует прежде всего освоить базовые ритмы на ведущем, «рабочем» барабане (в культурах индейцев их называют «дедушкин ритм») – это очень важно. Я зарабатывал право играть сложные ритмические нюансы в партиях различных ударных. Играя на барабанной установке, вы складываете эти нюансы воедино и играете на разных ударных инструментах одновременно: на ведущем, басовом, тамтамах и цимбалах-«тарелках». Мне посчастливилось изучать каждый ударный инструмент в отдельности, поэтому у меня было доскональное понимание, когда я, наконец, уселся за «кухню». (ударная установка - муз. сленг, прим пер.)
***
Шел 1960 год. Кеннеди дебатировал с Никсоном. «Пираты» побили «Янки» в «Мировой серии». «Вайетт Эрп» был самым популярным телешоу, и «Квартира» получила «Оскар» за лучший фильм года. Певцы типа Пета Буна и Фабиана оккупировали вершины поп-чартов.
Быть музыкантом еще не было круто. Верхом крутизны считалось играть в футбольной команде. Далее по шкале следовали баскетболисты, бейсболисты, легкоатлеты и, наконец, теннисисты. Спортивные пацаны в свитерах с надписями владели воображением девчонок. Если вы ходили на теннисный корт, вас могли принимать за гея – впрочем, тогда их называли педиками.
Я ходил на теннисный корт (где вовсе не блистал) и в довершение, выступал в марширующем оркестре. Оглядываясь назад, музыка была моим спасением в те одинокие отроческие годы – и осталась им, как выяснилось впоследствии.