- Похоже, ребята, мы заехали в Рождество прямо посреди лета! – воскликнул я. Дороти сидела за рулем, мы ехали через горы и попали в настоящую снежную метель - завораживающее зрелище, как для нас, калифорнийцев.
- Дорогу не видно. Может, нам лучше остановиться? – спросила Дороти. Видимость становилась все хуже и хуже. Чувствовалось, что машину слегка заносит.
- Давай еще немного проедем – возразил Рей.
- Тихо-то как, - сказал я.
Внезапно задний мост повело юзом, и «Шеви» мигом занесло на встречную полосу. Дороти быстро выровняла руль и вернулась на правую сторону. Рей с наигранной веселостью пробасил, стараясь погасить возникшую панику:
- Я вот подумал, действительно, почему бы нам не остановиться в ближайшем мотеле!
- Сначала давайте вернемся на пару сотен ярдов назад и подберем мое очко, - нервно отшутился я. Мы подкатили к мотелю и решили, что здесь и заночуем. Я позвонил маме, мимолетно удивляясь, что на том конце провода – теплая, солнечная Калифорния, а сам я - где-то посреди безмолвного, белого мира.
Забалдеешь… от гор и долин
До Калифорнии… трип будет длинный
Прошвырнись... по «Трассе 66»
В Оклахоме мы приметили симпатичный ресторанчик: серебристый поезд, настоящие вагончики на колесах. Наши желудки уже вели свои собственные беседы, так что мы решили перекусить. Место казалось просто замечательным.
Большая ошибка. Мы напоролись. В те времена, на просторах от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса, длинноволосых водилось немного. Присутствие девушки-японки только усугубляло картину. Два белых хипана с узкоглазой. Плохая комбинация для Среднего Запада. Вдоль стойки сидела целая грядка мужчин с красной краской на загривках. Здоровенные мужики в шоферских бейсболках. Они все обернулись в нашу сторону, действуя нам на пищеварение. Один привстал и громко спросил у барменши: «Эй, зая, у тебя там ножниц не найдется?» Наверное, они решили, что мы с Реем гомосексуалисты. Меня взбесило. И я испугался. Я ненавидел всех, кому за тридцать. В этот момент я дал себе слово, что в пятьдесят я по-прежнему буду ходить с длинным хайром – до пят.
Инцидент за обедом так подействовал на нас, что следующие два дня мы гнали почти без остановок, пока не доехали до самого Западного побережья. Рей и Дороти оказались замечательными попутчиками.
Пошвырнись… по «Route 66»
Вернувшись в Эл.Эй, мы приступили к записи нашего первого альбома. На все про все ушло всего шесть дней – ведь мы почти целый год работали над этими песнями. Перед самым началом работы Пол Ротшильд вышел из тюрьмы, где отсидел 8 месяцев – повязали за марихуану. Выпустили под залог, заплатил Жак Хольцман. Ротшильд продюсировал «Paul Butterfield», что нас очень впечатляло. Причина, по которой он загремел за решетку – тоже.
Первые пару дней принесли разочарование, потому что запись – это вовсе не то же самое, что играть живьем. Ротшильд водил нас за ручку, как детей, пока мы знакомились с процессом. Я, например, не знал, что мой «зальный» звук не годится для студии. «Слишком звонко и гулко», - заявил Ротшильд. Пол хотел, чтобы я ослабил кожу на своих барабанах, и это осложнило мне игру, но очень скоро я влюбился в звук моего рабочего, после того как его выстроил Ротшильд. Более «толстый», приглушенный звук барабанов в записи звучал куда лучше, чем раскатистый зальный.
На второй день мы закатали «Break On Through». Робби сказал, что сочинил гитарную мелодическую линию в этой вещи под впечатлением от Баттерфилдовской «Shake Your Money Maker». Джим сделал «рабочий» вокал, который музыканты слышат в наушниках, когда записывают свои партии. Потом, при желании, его можно перезаписать. Наушники меня раздражали, потому что мешали слышать мои собственные барабаны, так что я сдвинул один с правого уха на висок – после чего успокоился и смог играть нормально.
- Можешь сделать еще один дубль, - предложил Ротшильд. – Мы запишем его на отдельный трек, и ты сможешь выбрать лучший из двух.
Джим кивнул и направился обратно в вокальную кабинку.
- Просто покажи большим пальцем вверх или вниз, если хочешь, чтобы фонограмма в «ушах» звучала громче или тише.
Запоров второй дубль, Джим сделал третий, стирая предыдущий, потому что свободных дорожек больше не оставалось. (Мы записывались на четырехдорожечном оборудовании, каменный век по сегодняшним меркам).
- Мне нравится первая половина рабочего дубля и вторая половина последнего.
- Без проблем. Мы с Брюсом (Брюс Ботник, звукоинженер) склеим их на сведении.
Процесс звукозаписи оказался увлекательным. Вначале записывалась ритмическая основа (барабаны, бас, и другие инструменты, ведущие ритм), затем накладывался голос и сольные партии. Отрицательная сторона метода заключалась в том, что при таком количестве контроля было легко потерять настроение, душу песни; положительная – каждому из нас давался шанс добиться идеального исполнения и быть довольным собой.
Я всегда мог твердо сказать, какой из дублей лучший, и в какой песне следует добавить инструментовки. Мои годы музыкальных занятий, марширующих бэндов, свадебных оркестров и танцевальных залов наконец окупились.
Мы устроили перерыв на ужин в семь-тридцать и перекусили едой, которую нам принесли прямо в студию из «Dukes», кафешки при мотеле «Sandy Koufax‘s Tropicana». Мы не могли позволить себе проедать в ресторане драгоценные студийные часы, но постоянная диета из пиццы-на-вынос, китайского фаст-фуда и гамбургеров быстро осточертела. Я нагреб себе «Sandy’s favorite», горку из жареных яиц с луком и гарниром. После ужина мы продолжали работать до часа тридцати, пока Ротшильд не объявил, что уже ночь и пора подвязывать.
Назавтра, когда мы собрались в «Sunset Sounds Studio» в два часа дня, Джим нагнал на меня страху. У нас было запланировано записывать «The End», и Джим принял кислоту. Как я могу догадываться, он решил, что это поможет ему войти в сюрреалистическое состояние, но в итоге это дало ему лишь кашу во рту, и он не мог попасть в фонограмму. Я подумал, что нам, возможно, придется выпускать пластинку вообще без этой вещи.
После нескольких часов бесплодных попыток Ротшильд объявил перерыв. Мы спустились в вестибюль, под слепящий свет неоновых ламп и прикупили сэндвичей в автоматах. Джим начал напевать себе под нос: «ТРАХНИ мать, убей отца. Трахни мать, УБЕЙ отца». Он казался душевнобольным. Почувствовав на себе мой взгляд, он коротко и пронзительно глянул мне в глаза и произнес:
- Это моя мантра, чувак. Трахни маму, грохни папу.
В тот момент я подумал, что от этого парня можно ожидать чего угодно. Он может убить кого-нибудь.
В интервью для «Crawdaddy», которое Ротшильд дал после выхода первого альбома, Пол объяснил, что происходило тогда с Джимом: «В какой-то момент, когда мы делали запись, Джим обернулся ко мне, он был в слезах, и закричал на всю студию: «Хоть кто-нибудь здесь меня понимает?» И я ответил: да, я понимаю, и мы, не сходя с места, провели долгую беседу на эту тему, и Джим все повторял, снова и снова: убей отца, трахни мать, и в конце концов поверхностный смысл этих слов испарился, выкипел и мы дошли до сути: убей в себе все те вещи, которые в тебя инсталлированы, которые не есть суть ты, все это чужеродные суждения и концепты, которые не имеют к тебе никакого отношения, пусть они умрут. Психоделическая революция. «Трахни мать» - это очень глубинное, основополагающее, и это означает: обратись к истоку, к сущности, к тому, что реально, что есть, трахни мать – в смысле отыщи самое глубинное, материнское в себе, мать-рождение, реальность, ты можешь прикоснуться к этому, это не сможет тебе солгать. Вот о чем Джим говорил в конце эдиповской части, и это в точности то же самое, о чем говорят классики: убей чужеродные суждения, обратись к реальности, конец чужеродных концептов - это рождение твоей собственной индивидуальности». Я не все уразумел, но Пол продолжал оправдывать Джима до самого вечера, и на следующий день мы таки сделали удачный дубль.
Поскольку Джим становился все более и более непредсказуем, Робби, Рей и я были вынуждены взять на себя больше ответственности, это была реакция на его выходки. Мы беспокоились, как бы вся наша едва оперившаяся карьера не улетела в трубу. Проделки Джима могли быть и остроумными, но они содержали в себе подтекст из вздорной агрессивности - и она вечно проявлялась в самое неподходящее время и в самом неподходящем месте.
Неделю спустя он вломился на студию после того, как все ушли, и залил все помещение пеной из огнетушителя – инструменты, аппаратуру, все подряд. На следующий день, когда мы все вместе завтракали в китайском ресторанчике на Сансет, он притворился, что ничего не помнит.
- Я такое натворил? Да брось, в самом деле?- Джим улыбался. Он углубился в свою порцию жареного риса с яйцом за $3.95, пряча от меня глаза.
С утра, когда он был трезвым, я мог смотреть ему в глаза без всяких проблем.
- Короче, не помню, но я тут подумал, а не снять ли нам вместе хату где-нибудь в Лоурел Каньоне?
Меняешь тему, ха, Джим! Я был уверен, что он над нами издевается, но это открытое, славное, мальчишеское выражение лица почти заставило меня поверить, что он невиновен. Или, по крайней мере, действительно ничего не помнит. Позже, в тот же день, Ротшильд подтвердил, что он видел, как Джим перелезал через забор студии, когда сам он возвращался домой с позднего ужина. Может быть, Джиму показалось, что дубль «Light My Fire», который мы выдали тем вечером, вышел настолько горячим, что он решил выломать замок на студии и ликвидировать возгорание? Он определенно был в каком-то другом состоянии сознания.
Моя жизнь менялась. Мы с Робби нашли деревянный домик на сдачу на Лукаут Маунтин Драйв в Лоурел Каньоне. Для третьего человека – Джима – места в нем не хватало, да я и не мог себе представить, как я смогу обитать с ним в одном помещении. С Робби мы уживались прекрасно, у нас были сходные взгляды на жизнь. Робби тогда был моим идолом, он казался таким невозмутимым. Ничто не могло вывести его из себя. Я не сомневался, что мы с ним – лучшие друзья, хотя Робби никогда не говорил много слов, так что никто никогда не знал, что у него на уме. Теперь мы поселились в каньоне, где можно было чувствовать себя, как в селе, при том, что мы были в десяти минутах от города. Горы Санта Моника были для Лос-Анджелеса, как легкие. Я переживал, что их начали застраивать.
Теперь, когда я не жил дома, мои родители больше не могли достать меня вопросом: «Когда ты, наконец, подстрижешься, продолжишь учебу и вообще, остепенишься?» Я всегда чувствовал, что это мама подбивает отца задавать мне подобные вопросы, сам он был слишком стеснителен, и ей приходилось быть назойливой. Теперь, когда аренду за мое жилье оплачивала группа, мои родители начали осознавать, что я, возможно, действительно занимаюсь чем-то стоящим. Я был очень признателен им за ту гордость, которую они испытывали в связи с моей растущей карьерой, но ранам, которые они нанесли моему самолюбию, предстояло заживать еще долго.
Я был очень близок с моим младшим братом, Джимом, когда мы росли, но теперь я жил своей жизнью, подолгу бывал в отъезде, и мы виделись нечасто. Я надеялся, что он по-прежнему рисует, мне нравилась его живопись. Они были проникнуты какой-то детской фантазией, совершенно сюрреалистические, в пастельных тонах. Еще он хорошо играл на флейте. Я завидовал его способности сочинять слова и мелодии; я был способен создавать только ритмы.
Мы записали альбом за шесть дней, но сведение всего материала в две финальные дорожки для стерео заняло еще пару недель. Сведение было занудной и утомительной работой, но мне нравилась точность и сосредоточенность, которых она требовала. Все настроение песни можно было изменить, слегка подняв или уменьшив громкость какого-нибудь инструмента на заднем плане. Обложку альбома оформлял Билл Харви, арт-директор «Электра», из серии фото-сессий, на которых мы позировали. Я считал, что обложка смотрится очень красиво и всем хороша, за исключением того, что я на ней слишком маленький, а Джим просто огромный. Джим позже так вспоминал об этих фото-сессиях: «Я, наверное, был не в себе, я думал, что знаю, что делаю. Самое ужасное в фотографии - это то, что когда она сделана, ее уже никуда не денешь. Можете себе представить, когда мне будет восемьдесят лет, какими глазами я буду смотреть на себя, позирующего на этих фотках?»
***
Наконец-то черная полоса моего воздержания закончилась, и я, по ходу, начал встречаться с особами противоположного пола. По большей части – на одну ночь. Нечто более серьезное в моей личной жизни началось в ту неделю, когда мы вернулись в «Whiskey» и впервые выступали там в качестве хедлайнеров. Я познакомился с девушкой по имени Донна Порт. Я обратил на нее внимание на одном из концертов. Она простояла весь сет сбоку от сцены возле дверей, слушая, как мы играем. Ее длинные темные волосы развевались вокруг ее лица, когда она качала головой в такт музыке. Ее глаза встретились с моими, и она улыбнулась.
Я подошел к ней после шоу, и выяснилось, что она ходит в клуб регулярно. Она казалась открытой и дружелюбной. Я заглянул в «Whiskey» в понедельник и во вторник, дни, когда мы не выступали, надеясь снова ее повстречать. Она появилась поздно вечером во вторник, и я купил ей выпивку.
- Я иду на вечеринку. Она будет в одном дурацком мотеле, но там может быть весело.
- Окей, едем, - ответил я.
Она держала меня за руку, когда я вел машину на восток от Сансет в сторону Крисент Хейтс. Теперь у меня был «Morgan», на который я сменил свою «Singer Gazelle». Он смотрелся, как вытянутый «MG». Я сменил окраску с горохово-зеленой на шоколадно-коричневую, с черными крыльями. Внимание – вот чего я искал, и теперь я мог его купить. Джиму для этой же цели вполне хватало черных кожаных штанов, ну, а мне приходилось тратиться посерьезней.
Вечеринка была скромная, но алкоголь лился рекой, с подачи организатора вечеринки, который, похоже, стремился напоить всех – или, по крайней мере, Донну - вусмерть. Через пару часов я сообщил, что хочу уезжать, и Донна сказала, что будет благодарна, если я подкину ее до дома. К моему удивлению, мы целовались взасос у ее дверей. На обратном пути меня посетила мысль, что у нее, должно быть, уже есть бойфренд. Или два.
Отступаться я не собирался. Я не мог отступиться. У этой девушки была яркая индивидуальность и она очень взволновала меня пониже пояса.
Джон Юдник, осветитель из «Whiskey», сказал нам с Робби, что он переезжает к своему другу, Ленни Брюсу, комику, и место, где он жил, освобождается. Это был пластиковый двухэтажный коттеджик, прилепленный к крутому склону в каньоне, вовсе не такой привлекательный, как наш дом на Лукаут. Сдавалась комната на втором этаже. Мы отвезли Джима туда, и аппартатмент ему понравился, несмотря на то, что на первом этаже жил хозяин. Все пристороились, и мы и Джим. Теперь, как я надеялся, нам не придется разыскивать его по всем хипповским флэтам от Голливуда до Венеции. Поскольку телефона у Джима не было, отловить его бывало очень непросто.
После еще одного свидания в клубе, Донна, наконец, посетила мою новую обитель в каньоне, и наши отношения перешли на более глубокий уровень. Так же, как и в предыдущем доме, я жил наверху в гостиной, а Робби занимал спальню внизу.
- А где сегодня ночует Робби? – спросила Донна?
- Здесь. Он сейчас внизу, со своей старой подружкой. Удобно, когда в доме два этажа, да?
Донна сделала большие глаза, я продолжил:
- Красивая барышня. Обычно она забегает днем. Она замужем. Надеюсь, ее старикан ни о чем не догадывается. Слушай, Донна, а чего ты со мной так долго тянула?
- Сама не знаю. Знала бы, что будет так хорошо, не тянула бы.
Несколько месяцев мы были неразлучны. Затем, ни с того ни с сего, я вдруг начал терять интерес.
Мы были на пляже, и она знала, что я моя влюбленность угасает, по меланхолии, повисшей в воздухе между нами. Сидя на песке, глядя, как она плещется в воде, на ее белое тело, туго натягивающее бикини, я понимал, что она знает, что все кончено. Что за fuck, почему все не так? Она была умна и сексуальна. Я догадывался, что причина – наша группа. Я знал, что впереди у нас – большая и тяжелая работа, мы раскручиваемся, и я не хотел чувствовать себя привязанным к кому-то. Я ощущал легкое давление с ее стороны по поводу следующего шага в наших отношениях, каким бы он ни был. Но вместо того, чтобы разобраться в своих чувствах и сказать Донне нечто определенное, я просто начал злиться на нее. Мы больше не занимались любовью, мы занимались сексом, по крайней мере, с моей точки зрения. Совершали телодвижения. Вместо того, чтобы поговорить обо всем этом, я просто стал холоден.
Я устал и чувствовал, что разрываюсь пополам. Я совершал выбор между прекрасной, чувствительной девушкой – и нашей музыкой, которая вытащила меня из моего пригородного мещанского окружения. Почему я должен был выбирать? Я не знал. Мы так ни о чем и не поговорили. Так или иначе, выбор был сделан. Роман окончился.
***
…Джим, я вспоминаю сейчас, как лежал голый в ванной, в гостиничном номере в Денвере, фокусируя свое внимание в точке между пупком и пахом, снова и снова повторяя в уме слово «прана» - это была техника релаксации, которой я научился у Леона, нашего рыжеволосого, похожего на голландца пресс-агента.
Знаю, знаю, опять восточная хрень! Ах, Джим, если бы ты смог найти для себя некую позитивную форму поддерживать себя, взамен алкоголя… короче, Леон (ты должен помнить Леона, такой суперэнергичный парень, он уговорил нас нанять его в качестве нашего пресс-агента в Европе, нам предстояло туда отправляться, и он брался подготовить почву) изучал восточное искусство гипноза, и техника релаксации входила в программу.
Нас с Реем показалось забавным, что наставник Леона не давал ему мантры, а взамен предложил произносить слово «прана», что на санскрите означает «дыхание». Моя ирония сменилась уважением, когда я применил эту технику, чтобы освободить свои мозги от навязчивых мыслей, почему у меня ничего не вышло с Донной Порт.
Помнишь, я взял ее с нами в Денвер, в предновогодний уикенд, на тот концерт? Когда организаторы попытались переделать маленькую масонскую ложу в психоделический рок-н-ролльный зал типа «Филлмора», и все раскрасили флуоресцентными красками? Мы с Донной знали, что между нами все кончено, но все еще не могли расстаться, боясь одиночества.
Я так и не познакомился поближе с твоей подругой, Пэм, ты ведь редко брал ее с собой на всякие дорсовские мероприятия. У тебя были проблемы в связи с этим? Она определенно была твоей «единственной», но отчего такой кавардак во взаимоотношениях? Может, из-за того, что ты вырос в кочевой семье военного, и тебе было трудно решиться пустить корни?
У всех нас главной привязанностью была наша группа, разве не так? Это было что-то вроде брака, только полигамного. И без секса. Пока ты не взял развод тогда, в Париже… Я бы сказал, что у нас был медовый месяц длиною в год, пока мы репетировали, потом два года в любви и согласии, когда мы шли к успеху, и затем четыре года мы во все большим трудом терпели друг друга… что печально. Казалось, не было никакого иного выхода. По крайней мере, тогда. Легко судить задним числом. Как видишь, лишь теперь я пытаюсь во всем разобраться, с помощью слов…
Глава 7
Cristal Ship
Хрустальный Корабль
Сан-Франциско, 1978
Прежде чем ускользнешь в беспамятство
Я прошу, дай мне еще поцелуй
Еще один вспыхнувший шанс безмятежного счастья
Один поцелуй, один поцелуй
Вишни в цвету тихонько трепещут. Скульптурные силуэты растений и карликовых деревьев-бонсай кажутся компьютерной графикой, в 3-D. Вода в пруду с лотосами громко булькает, когда я бросаю монетку. Время остановилось, и мне хочется, чтобы это состояние длилось вечно.
Я и Деб, мы взбираемся на традиционный горбатый японский мостик и усаживаемся наверху, болтая ножками. Голоса японских туристов на извилистой каменной тропке внизу кажутся сюрреальными. Мои уши различают звуки финальной темы из «Пер Гюнта» Грига, доносящиеся с эстрады в Парке Золотых Ворот, мимо которой мы прошли по пути от аквариума.
Почки пейота, которые мы привезли с собой из LA, похоже, подействовали. Еще как подействовали!
- У тебя голова не кружится? – хихикаю я, пытаясь навести резкость на лицо Дебби, круглое, скуластое, с розовыми щечками в обрамлении русых кудрей. Лицо, в которое я влюблен.
- Да, кружиться немного, - признается она с улыбкой. Теплой, заразительной улыбкой. Дебби, наконец, начинает избавляться от застенчивости, приобретенной за годы жизни в Долине Сан-Фернандо.
Я поворачивая голову, как в замедленной съемке: вот та самая статуя большого Будды, где мы когда-то делали фото-сессию. Нашу самую первую профессиональную фото-сессию. Джим и Рей перелезли через забор и уселись прямо у него на руках! Мы с Робби подползли к ним вплотную, чтобы уместиться в кадре, чувствуя себя немного святотатцами. Ужас как неловко было снова и снова позировать перед камерой. Мы не могли решить, в каком виде предстать. Небрежными? Сердитыми? С надутыми губами? Надменными? Я думаю, что, в общем и целом, мы подражали «Стоунз» на их старых фото, на которые мы успели порядком насмотреться.
Я улыбаюсь внезапному воспоминанию. Глядя вниз, на тихо журчащий поток, я пытаюсь удержать внимание на бегущей воде, но воспоминания накатывают все ярче, по мере того, как действие пейота усиливается.
- О чем ты задумался, Джон?
Мой рот, похоже, утратил связь с моим раздвоившимся мозгом. Не могу издать ни звука. Мое сознание продолжает блуждать. Трудно поверить, уже больше десяти лет прошло с тех пор, как «Дорс», наконец, прорвались. Глядя на фото тех лет теперь, я не могу понять, как…
Мои мысли возвращаются к Моррисону, как мошки к огню…
***
…Джим, ты помнишь нашу первую фото-сессию? Никто об этом не говорил, но когда фотки пришли, казалось, что мы заранее готовились позировать в образе рок-н-ролльных бунтарей. Я, лично, обожал «Битлз», но ты хотел казаться плохим парнем… Мне понравилась та часть твоей автобиографии, где ты сравниваешь свою жизнь с тетивой лука, которую натягивали двадцать два года и внезапно спустили, но фраза насчет твоего увлечения идеями бунта, беспорядка и хаоса казалась мне скандальной. Я подумал, что наши записи не станут крутить, после таких комментариев!
Тонкая кисть легонько хлопает по моей, сжимающей перила моста, покрытые изящной резьбой. Я отвечаю пожатием и глажу ее, думая о том, что ее руки похожи на руки художницы.
… Робби говорил о том, как уроки фламенко отразились на стиле его игры на гитаре; Рей – о своих блюзовых чикагских корнях; а ты счел нужным поведать, что тебя особенно интересует деятельность, которая кажется лишенной всякого смысла. Откровенно, я подумал, что это у тебя в голове сплошной «беспорядок и хаос!», после того, как мы подписали контракт. Это было началом конца моего здравомыслия. Мой билет в зрелость, в мир «взрослых», был разорван в клочки, едва я попытался извлечь из него выгоду. Ты – или то, что ты отстаивал – смешало все в моей голове. Я хотел верить, что «Все Что Нам Нужно – Это Любовь». Ты заставил меня столкнуться лицом к лицу с темной стороной мира. Надо полагать, я хотел оставаться ребенком. Ты хотел, чтобы я – все мы – увидели то, что мучило и преследовало тебя…
В моей голове плавно возникает «медно-кожаный» голос Моррисона. Таинственный и потусторонний, он выползает откуда-то из глубины моего сознания, пугая меня, пока я гляжу в большие, зеленые и печальные глаза Дебби.
Дни сверкают, исполнены боли
Укрой меня своим нежным дождем,
Тебе выпало слишком безумное время,
Мы встретимся вновь, мы встретимся вновь…
… Я помню как ты написал «Crystal Ship» («Хрустальный корабль»), накануне нашего самого первого выступления, ты в это время находился в стадии разрыва отношений со своей тогдашней подружкой. Это был твой способ объяснить ей причину расставания, перед тем как группа пошла на взлет?
Господи, как психоделики растягивают время! Секунды кажутся часами. Люди приходят и уходят, приходят и уходят. Я оглядываюсь на Дебби, и вижу ее внизу, она опустила руку в пруд с кои –японскими карпами - и смотрит, как ярко-оранжевый карп щиплет ее за палец.
Когда она успела туда спуститься?
Она кажется загипнотизированной. Каждый раз, когда карпы пощипывают ее, она смеется, тихо и застенчиво. Я влюбился в эту застенчивость. Впервые за многие годы я ощущаю душевную близость с женщиной.
- Джон, Джон! Спускайся сюда! – кричит она мне снизу.
Я улыбаюсь ей. Улыбка, вероятно, выходит странной. Пытаюсь встать, ноги не слушаются. Медленно – очень медленно – я спускаюсь по крутой деревянной арке моста. Она ждет меня, на ее лице написано любопытство.
- О чем ты так задумался там, наверху?
- «Doors» злые и их шкура зеленая, - невнятно отвечаю я.
- Что?
- Да вот, задумался о старых временах, понимаешь…
Она опять легко смеется и робко улыбается.
- Брось, Джон, давай лучше пойдем в чайный домик, окей? Надо взять чего-то попить, может, тогда нас хоть немного попустит?
- Хорошая идея, - отвечаю я и беру ее за руку.
- Это я процитировал одного парня, Ричарда Гольдстейна, он написал отчет о нашем первом концерте в Нью-Йорке. Он тогда еще прозвал тексты Джима «Джойсовким роком».
Я с веселым изумлением трясу головой, пока мы присаживаемся с чашками горячего чая посреди толпы туристов.
- Знаешь, весь день, что мы здесь, - поясняю я, - только и думаю, что про эту fuckin’ группу. Не идет из головы. Куда ни гляну – этот чудный парк, Хэйт-Эшбери, Норс Бич, Мост Золотых Ворот – мне все напоминает о том, что произошло после того, как мы записали наш первый альбом и прилетели сюда, чтобы попробовать приколоть Сан-Франциско на нашем сорте…
- Да, говори дальше… вашем сорте… чего?
- Уфф… нашей музыке, - произношу я с сомнением. – Я хотел сказать, на нашем сорте безумства. Ну, ты понимаешь: «Игра по имени безумие»!
Она смотрит на меня с недоумением.
- В общем, трудно объяснить. Я всегда переживал, не слишком ли мы мрачные. Я хотел, чтобы всем было приятно. Иногда это было похоже на фильм ужасов.
- Что было похоже на фильм ужасов?
- Наши концерты. «Cходи на «Doors», и они напугают тебя до усрачки!» - я отвечаю, не в силах сдержать сарказм. Меня снова охватывает давняя ярость, ярость на судьбу, хотя бы за то, что она вообще завела меня в эту группу.
- Джон, ты сбиваешь меня с толку. Я думала, тебе нравилось, когда ваша публика сидела на краешках стульев от волнения.
- Ну да, я горжусь тем, что мы сделали. Но тогда… о, Господи, как трудно все это выразить в словах. Я просто хотел нравиться. Я и понятия не имел, насколько глубоко музыка воздействовала на них. И на меня! Я до сих пор не понимаю, почему мы такие значимые. Окей, короче, никто не исследовал тьму так, как «Doors». Даже Джерри Гарсия это признает. Вот его слова: «Все говорят, что «Dead» такие темные. Хорошо, а как насчет «Doors»? Они были темной группой 60-х».
- Поначалу мы тут не вписывались. На самом деле, мы вообще нигде не вписывались. За исключением «Dead» и «Airplane», у всех групп в Сан-Франциско был такой сладенький саунд: «Украсьте волосы цветами» и весь этот shit. Господи, да мы были чернушниками по сравнению со всей этой flower-power тусовкой. Так почему же тогда мы остались? Вопль бабочки?
Я чувствую, как гнев во мне снова закипает.
- Так в этом – все дело, так вот почему мы остались? Благодаря Тьме? Потому что мы представляли темную сторону человеческой души? Ну, посмотри, что сталось с Джимом. Он мертв. Вот куда заводит тьма! Срань Господня, что я несу?
- Так почему же ты не бросил все, тогда?
- Потому что это был мой единственный шанс! Единственная карта, с которой я мог сыграть. Я забросил колледж. Плюс… я люблю музыку. Это для меня как позитивный наркотик. Я готов терпеть всякие несносные проявления характера у музыкантов ради возможности играть. Я уверен, меня самого порой трудно вытерпеть, но, может быть, самое главное, что есть в моей жизни – это короткие моменты, когда я на одной волне с другими музыкантами. Jammin’.
Я ловлю себя на том, что широко размахиваю руками, словно играю на барабанах. Я смотрю на нее.
- ЭТО КАК СЕКС!
Она мгновенно краснеет, ее глаза вспыхивают, она кивает головой.
Я тянусь за миндальным печеньем, в надежде хоть как-то поубавить действие пейота.
- Как ты себя чувствуешь? Может, еще немного покатаемся?
- Конечно, - мягко отвечает она.
- Поехали на Холм Цветов. Это еще одно место, где мы фотографировались. У тебя там глаза разбегутся.
Мы снимаем замки с велосипедов, которые взяли напрокат этим воскресным утром в магазине на Станьян Стрит и медленно катим по направлению к Консерватории Цветов.
- Классно на велике, скажи? Совсем не то, что в машине, - говорит Дебби.
- Смотри, деревья как будто кричат: какие мы зеленые! – восклицаю я.
- Какой ты смешной! А что такое «лав-ин»? Что это было? – неожиданно спрашивает она с любопытством.