В какую сторону? В какую? Тысячу миль можно пройти – на север, на юг, на запад, на восток, – но зачем? зачем? Обернёшься, а за спиной только и есть что – тысяча миль… тысяча тысяч… Зачем?
Но здесь? – здесь-то!? Чего ни коснись – св и згивается и упадает громоздким грузом, плющит, того и гляди размажет, разнесёт тонким слоем по просторам жилья.
Человек закрыл глаза. Обмелькн у лось: по коленям метнулась кошка. Человек, не открывая глаз, улыбнулся: пусть…
Может быть так: м о р е …
-
(Он остановился на берегу.
Он остановился на берегу и посмотрел на море.
Он посмотрел на море. …Долго-долго смотрел на море.
И отвёл взгляд.
Плюхнул-положил на прибрежные камешки рюкзак; рядышком уселся, на большой тёмно-зелёный оглаженный валун; ноги поставил, крепко упёршись, на причудливую корягу-плавник.
Достал флягу; сидел, попивая водицу, – не смотрел на море.
…За спиной – посёлок; маленький сырой посёлок, выбежавший из-под дождя к круглым колёсам поезда. Грязные воды порта.
За спиной – полная непон я тица… Он так и не выяснил: зачем же шёл сюда? зачем он себя сюда вёл?
Ну вот…
Над морем – тучи; они так и не развеялись с прежних недавних времён, были и ныне. И дождь – так ли, иначе ли – очевиден.
Закапало. Дождь, дождь!.. Забарабанило… Захлестнуло…
Он сморщился. Он отставил к стороне флягу. Достал и раскрыл зонт.
И сразу – сразу! – намок: зонт не мешал дождю, – дождь был везде. Ха!: дождь вырывал зонт из рук… Дождь то и дело менял направления, обходя сидящего на камне со всех сторон…
Ну вот… Ясно, при таком напоре – ливнестр у й не мог слишком долго длиться; вся вода в нём закончилась, – закончилась быстро, не давая всерьёз набезобразничать…
Он отжал одежду. Вздохнул. …Холодно.
Давно, ещё с поезда, ныли виски, разламывало затылок. Внутри туловища – привер ё воченным грузом – камень… отвес… маятник…
Мотнул… громоздко мотнул головой, вялую боль теребя… Головой мотнул – боль не избыл, нет. Да. Не согрел сердце.
Встал, тяжело и ненужно. Поднялся по косогору к дороге. Зашагал… Зашагал.)
-
Нет!
Человек открыл глаза и резко – стонным прыжком – рванулся из кресла. …Нет! Не так! Тысяча миль… – да что там! – может быть он сумеет и быстрее, чем быстрота тысячи миль. Вот! Может быть. Может быть: бесплотными станут следы, обретут направление, истину.
Человек вздохнул.
-
(…И листался, листался, листался, бежал; и изл и стывался – набатом – гигантской книгой с многоточием у каждого вздоха, у каждой страничной грани. У граничной черты – то ли ломкость в шорохе, то ли упругость, но – на крылах, крыл не теряя; чуткий и бережный.
Ах, ничего не путая! …но путают, путают, путают небывало и часто: поэтов со стихотворцами, уединение с одиночеством, радость с весельем, любовь со страстью… Ах, ничего не путая! так: понимая.
И рассудок – взаправду – терял, и рассудок опять обретал, ни с кем не меняясь местами. И касался подушечками пальцев золотых жил, и оглаживал их, и укрывал поут е плистей одеялом. Шёл по хрипам, по бреду, по дну, выч а вкивая подошвы из вязкого и больного, но – упираясь плечом и вновь плечо ослабляя – приближался к родному и неизбывному.
…Ах, ничего – вообще – не путая. Но листался, листался, листался, бежал – всё быстрее, быстрее… всё быстрее!..)
-
Человек глубоко вздохнул. Долгожданный покой мазн у лся от затылка к плечам.
Осмотрелся.
Снял со стены рюкзак. Из рюкзака выпорхнула тетрадь. …Как же он забыл! Человек торопливо открыл её; торопливо пролистнул несколько страниц, быстро добравшись до обрыва текстовых линий…
«…И потерялся мальчик. Потерялся Дом. И только лебеда потрескивала сухими зимними стеблями, где-то вдалеке, едва слышно…»
Человек призадумался. Это было окончание третьей главы. Хотя… ну какие могут быть главы в дневнике! …Он даже не знал, зачем это начал, зачем исписал несколько страниц в такой большущей тетради, а потом – спрятал в рюкзак. И покуда пылился рюкзак – пылилась и тетрадь, а он всё боялся подходить к рюкзаку, уже не улавливая рассудком – почему… Ну конечно! да! – возьму её с собой, решил человек. И продолжу – прямо сейчас.
Он взял со столика ручку и, держа тетрадь на весу, поставил цифру «4». Четвёртая глава. Итак…
«Мальчик спал.»…
Неожиданно, стало радостно и тревожно. И так – так! – что человек испугался. Он захлопнул тетрадь. «После… После…» Аккуратно положил тетрадь в непромокаемый пакет. Подумав, добавил туда два карандаша.
Спохватился, – отправился к продуктовому шкафчику, на кухню, где хранились его припасы. Внимательно осмотрел: два пакета пшена, пакет ржаной муки, начатый пакет соли… немного макарон в мешочке, в банке – сухие овощи, две пачки чая, полкило сахара, горсть печенья в вазочке… да! – почти полная литровая бутыль с подсолнечным маслом. «Если на всю жизнь, то – не густо» – усмехнулся он и стал осматривать карманы. Навздых а в по карманам какие-то крохи, – прихватил сумку и кинулся в магазин.
-
…Да, было так рано – рано-рано, – когда он оделся, скрипнул – вдавливая в плечи – лямками рюкзака, вышел из дома и зашагал.
Нет, не взвизгнули половицы, не заскрипела дверь… и даже ступени – гасили, глушили, упрятывали в себя всяческий звук ухождения.
Он не знал – куда, но знал, отчаянно и отчётливо: это неизбежно, это необходимо. Вот так. О! – если бы это было как-то иначе, то для чего тогда вставать с кресла (ибо не было у него иного прибежища)? Для чего напихивать – до треска брезентовых стенок – продукты и вещи в рюкзак? Для чего покидать своих близких, которых покинуть – всё равно что ударить, всё равно что обжечь (но будучи рядом – пытка, м у ка…)? Зачем?
Вот так.
Он почти бежал. Он почти летел. Он бежал и летел, озираючись на здания, на широкие чёрные языки спящих улиц, на розовый пепел рассвета, мелькающий странным намёком где-то там (или здесь…) – высоко, над городом. Он бежал насквозь – сквозь город, и чувствовал нечто, похожее на провожание, похожее на тёплые, упёртые в спину ладони, – выталкивающие прочь, но – в ласке и лепете… но – не навсегда.
– Малыш… Малыш… Ты покидаешь нас, малыш…?
– Нет… Нет. Нет. Нет.
– Почему… почему твои шаги быстрее тебя самого? Что случилось с тобой?.. Что случилось с тобой, малыш?
– Нет! Нет… Всё как-то не так… Всё совсем и совсем иначе!..
А голоса эти были с ним… с ним… Они никак не хотели его покинуть, его оставить…
Предместья… Окраина…
Он отошёл от города достаточно далеко, чтоб, обернувшись, суметь увидеть его весь, разом. Он обернулся; он посмотрел на город, в котором рождался, рос, жил, умирал… и снова: рождался, рос… и снова… и снова… Смотрел и смотрел; ему казалось, что он так и будет – стоять, смотреть, что он только для этого и шёл сюда… и пришёл.
И стоял… и смотрел…
И город смотрел на него.
И стояли. И смотрели.
И так сказал он:
– Мне тяжела, невыносима почти разлука. Мне трудно расстаться с тобой, город!
– Глупенький, – ответил ему город, – хороший мой… – ответил ему город, – мы и не расстаёмся вовсе. Всюду, где только можно представить место и время – я. Где бы ты ни оказался – ты будешь во мне и со мной. А я – в тебе, и – с тобой.
– Город, я боюсь дороги, которой так долго ждал. Я прихожу в ужас, что уже – ступил, уже – шагаю!..
– Глупенький… – город улыбнулся; город колыхнулся-качнулся огнями окон, струнами бульваров и улиц, синевой пустырей. – Хороший мой…
…Так и шёл, так и всхлипывал, и теребил лямки рюкзака. А город – провожал, город шёл рядом: мягкой пылью, дружелюбно сплетающей подошвы с трещинами дороги… тёплым ветром, подпирающим плечи, баюкающим, теребящим… утром… вечером… ночью… днём…
Как долго?..
…Скудная, в пр о щерби, кромка леса, и там, за кромкой, высокий распахнутый веер : л е с.
Сюда его и звало, сюда и вело. Здесь ожидался приют.
…Но – замер. На границе, незримой, неявной, но узнанной всем существом, – на границе города и леса, – он замер. Будто бы – откачнулся; ладонями голову обхватил, выгнулся…
Забытьё…
-
– Вот так-так, никак столбик новый поставили!
Пр о сверк в забытье. Человек оглянулся. Человек увидел прохожего.
Маленький, тощий, с неряшливой, насквозь седой бородой… Удлинённое лицо… Впалые щёки… Взгляд круглящихся чёрных глазок прошивает насквозь, как вскрик молнии… Так показалось, почудилось: летящий по небу пёс… будто б – на воздушных шариках, где один шарик – солнце, другой – луна, а остальные – много их! – и не разобрать… Жуткий старикашка.
– Привет! – сказал прохожий.
– Здравствуйте…
Человек растерянно, человек тоскливо оглянулся по сторонам, словно желая – сиюсекундно – отыскать какое-нибудь близкое и доступное укр ы вище. Но – не было его, ниоткуда не было, а было: справа от дороги – близкая, тёмная-тёмная, о зелень леса, сзади и слева – город, спереди – прохожий. И смотрел прохожий нахально, вгл я дчиво. Вновь померещилось: пёс; пёс смотрел, склонив голову набок, свесив язык на частокол жёлтых острых зубов; мудрый, безжалостный.
И страх и восторг. «И откуда же он взялся, откуда!? – думал человек. – И именно теперь, когда я не знаю что мне делать, как быть. Совсем не знаю! …Но дорога была безлюдной… Да-да, пустая! Откуда же его принесло так не вовремя? Ох…»
– Привет, – сказал прохожий.
– Да-да… Но ведь я уже поздоровался с вами!
– Ну?! Да что ты! – маленькие глазки прохожего насмешливо заискрились, и он состроил разболтанно-озабоченную гримасу. – Ух ты! …Ну и что?
– Да нет, я…
– Тебе что, лень два раза поздороваться? – перебил его прохожий. – У тебя что, лапы сотрутся или хвост отвалится?
– Хвост? – человек никак не мог понять о чём (и – зачем?) они говорят. Он чувствовал себя висящей на длинной нитке новогодней стеклянной игрушкой: Новый Год давно отновог о дился, ёлка опустела, и только он – забытый, беспомощный, в забытости своей – свисал, без нужды и смысла, в паузе и томлении. – У меня нет хвоста…
– Будет!! – прохожий настолько развеселился, что даже подпрыгнул. – Ой, будет! …А что, хочешь охвост и ться?
Человек не знал, что ему нужно ответить на эту чепуху. Да и нужно ли?
– Ты, кажется, собирался лезть на гору? – спросил его прохожий.
– Лезть на гору? …Но здесь нет гор.
– Есть, – голос прохожего стал строгим. Ох, строгим! Но и насмешливости не утратил. – Горы везде есть. Вот именно. …Ты уже начал было карабкаться, только вот – поди ж ты! – встыл у подножия, и ни туда… и никуда. А? …Зачем?
«Что ему от меня нужно? Что ему…»
– Да ты, я вижу, думатель! – прохожий нахмурился и подошёл вплотную. – Ну, а если вот так…
С этими словами он сильно и жёстко врезал человеку между лопаток, и тот кубарем – а-а-а!... – через обочину, через низкий кустарник… Будто бы ослик, на котором он ехал и которого замучил беспрестанным дёрганьем поводьев (в сомнениях, в маете…), упёрся передними копытами (ну сколько ж можно!) – да поддал его из седла.
-
…Он покатился, покатился по заоб о чинному откосу – кувыркаясь, крутясь. Покатился, ушибаясь о камешки и твёрдые выступы, царапаясь о битые стёкла, о жёсткие, крепкие в упорстве своём кустарниковые пряди. Покатился, – вскрикивая, всхлипывая, бормоча, почти не понимая происходящего, желая с ним – остервенелым происходящим – расстаться, но каким-то глубинным дальним непререкаемым ощущением – не расставаясь, и даже напротив – для, ускоряя своё падение-верчение.
Докатился; пал, распростёршись половичком раздёрганным, пооб и тым. Застонал.
Ух! – как же больно… Больно…
Подобрал под себя руки. Подобрал ноги. Изогнулся, – посмотрел вверх.
О!!! Падалось очень ярко, ст у котно-искр я но, да недолго. Не с крыши же – с дорожной обочины! А глянул теперь – гора перед ним высокая, даже и верха не видно, нет… будто бы – в облаках теряется… уходит, уходит, и – теряется… Получается, оттуда, с горы он и падал. Хорошо, что не разбился вовсе.
Снова застонал. Попытался сесть.
Не получилось. Упал на спину, – упёрся взглядом в облака, пытаясь разглядеть за ними дорогу.
Не видно… Ничего не понятно! Как же так!
Вскочил, – боль разбрызнул-раскинул – расплескал по углам – ворохом капель в собачьем ознобном тр я се. Зубы сцепил. Нахмурился. И – по откосу, по откосу! по откосу-горе… – ступнями вбиваясь в землю, надсадно отплёвываясь от клубящейся, от взвывающей сверху пыли, оскальзываясь, упираясь в рыхлые глиняные комья, в шершавые каменья исцарапанным оббитым подбородком, принимая на спутанные волосы, на ноющую голову жесточайшую барабанную дробь со-скл о нной пр о сыпи – водопад! искры!... Ах… Запрокидывался; рушился вниз, вниз. Снова карабкался… И снова… Снова…
…Долго ли, коротко ли, – а наступила ночь.
…Он лежал на спине; руки и ноги раскинул, телом истрёпанным растёкся-вм ы лся по мал ы шному лоскутку тверди земной. Не было в нём ничего такого, что не болело бы… но главное – вот: так и не выбрался на дорогу, так и не одолел откос, – тот отбрасывал его раз за разом, как мятущиеся в быстром хл о пьевом ветре августовские деревья отбрасывают бабочку, ничего – ничегошеньки – против бабочки не имея, а – так: так выходит… пока – именно так… Будто столкнулся он с чем-то заведомо непреодолимым, данным ему как стена и отпор, как намёк и призыв. Поди, обойди, что не обойти по самой своей природе, по сути и праву! А и обойдёшь – в то же уткнёшься. Хоть захлебнись от слёз, хоть замёрзни тут – л ё жачи – от студёных звёздных мерцаний.
Впрочем, лето. Можно и полежать. Можно даже представить, что ты уже выбрался на дорогу, что дорога уже под ногами и греет ступни и расстилается из-под ног мягким устремлённым ковриком-клубком, ковриком-надеждой, ковриком-путеводителем-и-охранителем. Можно – ах, ну конечно же это возможно! – представить-вообразить, что ты уже понял, зачем позвала дорога, зачем она крикнула и ухватила в охапку, – понял, а не просто так пошёл-побежал, стискивая километры и дни в неимоверную блеск у чую пружину. А заодно: почему, зачем, для чего обернулся короткий рывок упад а нием, нынешней несуразицей и тоской.
– Почему?.. – прошептал человек тоскливо. – Пожалуйста, – почему?...
И тут же, будто б того ожидая, а иначе – никак, но теперь – пожалуйста:
– Твоё «почему» осталось на дороге. Ты сначала выберись, ты сначала вернись к ней, малыш. Там и «почему» прохлаждается, – тебя ждёт.
– А – как?
«Ох, знакомый, знакомый голос! Какой знакомый голос… Откуда? Не помню… Почему? Опять «почему»!» Повторил снова, но уже твёрже:
– Как мне выбраться?
– «Как» – не знаю, а куда – ну конечно же, о чём говорить!: в противоположную от неё сторону, в сторону далёкую; чем без о гляднее, напряжённее и честнее будет твоё устремление – тем быстрее окажешься на дороге.
«Какой же голос знакомый… Всё говорит, говорит… говорение – сплошной туман, но всё понятно. Вот теперь – во мне сплошная сумятица да звоночки велосипедные, а ощущение верное: всё на своих местах, только б разжм у риться…»
– Вот туда, туда иди, – послышалось вновь (Откуда? Листья ли?.. Сны ли черёмух, разбросанные по лугам?.. Вечность ли мотылька?.. Неуг а дливо так… Шелест… Шелест…). – Во-он туда! И – именно т а к.
…Закружилась, завь ю жилась – ах! – распростёрлась осень. Д а веча – минуло пять минут – лето, а нынче, росчерком ахнувших кандалов, осень, осень, осень. Да не какая-нибудь, а – та самая: терпеливая, надеющаяся, верящая, любящая! Впрочем, разве бывает осень иной? Разве такое возможно?
-
Человек осмотрелся. Он увидел, что его большущий тяжёлый рюкзак валяется в луже – широкой, мелкой, подёрнутой зеленью и радужными пятнами, – а вид имеет нахохлившийся, сердитый. Человек, прихрамывая, подбежал к рюкзаку, и – разом – и из лужи и на плечи: хоп! Вода побежала по куртке, по штанам – проницая неплотный брезент ткани, прохладными ручейками обволакивая-тормоша избитое недавним падением тело.
Человек поёжился. Потом – глубоко вдохнул, распрямляя грудь, терпкий лесной воздух. Теперешнее намокание было приятным, напоминало короткий удобный отдых. Заодно – и рюкзак перестал обижаться (спина это чувствовала), поскольку намок и тот, кто его потащил в это непонятное предприятие! – ну хоть чуть-чуть… здесь присутствовал какой-то намёк на справедливость.
Человек шагнул к лесу.
Остановился.
Быстро сгустившиеся сумерки делали лес непроницаемым и плотным: лес-шкатулка, завёрнутая в скатерть, а сверху – одеяло, а сверху – и подушки и ковёр и всё, что ни попадя. «Всё, что ни попадя» – топорщилось взмывом ветвей от края леса… переплеталось – чем-то неуловимым, прочным – в его глубине… потрескивало… ухало… стонало… Лес двигался, всем собою, сразу; лес будто бы танцевал: раз-два-три, раз-два-три…; лес будто бы скручивался к прыжку, за которым неминуемо последует полёт… а за полётом – то, что неминуемо следует за полётом, и что ведомо только летящим.
Человек смотрел на лес. Неожиданно – это толкнулось от леса, задело и окутало с ног до головы – он понял, что ничего ещё не оставлено, ничего не отложено, что связи-ниточки и н и точковые узлы образующие его бытиё и определяющие его, п я тнышковое, место в бесконечной, бесконечно трезв о нной мозаике мироздания – по-прежнему с ним и в нём. Ниточки только натянулись подобием резиновых жгутов, только позволили капельку растянуть себя… но, вместе с тем – и набрать силу для обратного движения-рывка. Человек чувствовал, как эти нити гудели; гудение гудению были рознь: то – провода, натянутые от и до, говорящие, говорящие, говорящие… то – вихрящиеся мглистые тучи у горла маячной башни… то – земля, в топот а нье-бить е -окабл у чье слепого солдатского роя… Человек понял, что если он шагнёт в лес – нити тут же (а может быть и чуть погодя) вытянут его обратно. И – мгновенно; рывок будет скорым, яростным, рывок будет точным – он аккуратно вернёт его, бегущего к себе, на прежнее место, и – прежним… разве что – искалечив в обр а тновом пронеснов е нии-возверт а нье.
Человек уселся на землю возле берёзы; под спину поставил рюкзак, затылком упёрся в ствол. Зажмурился, крепко-крепко!
Теперь человек уже не смотрел по сторонам, а – в себя… в себя… всё глубже, всё дальше… всё внятней и пристальней…
-
Ночь подошла к лесной опушке. Подошла и села рядом с гостем.
Ночь была тёплая, почти что летняя, и человек не разводил костра. Он просто сидел, – привалился спиной к рюкзаку, головою уткнулся в берёзу, – сидел и смотрел в себя.
…Очень хотелось вернуться. Так хотелось – так! – хоть плачь, хоть вой, хоть скручивайся – и крутись, крутись отяжелелой листв я ной пор о шей…! Так: каждая жилочка натянулась, а натянувшись – потянула обратно; и – будто бы – не подняв с земли, но уже – опрокинув… Очень, очень хотелось вернуться, вдребезги, аж сводило скулы, как от кислого и непомерного, - становилось трудно дышать, и что-то внутри дёргалось, трепыхалось, гудело.
Человек вздохнул; крепче упёрся спиною в рюкзак.
Не было назад дороги. То есть дорога, конечно, была, но – вот: можно, можно вернуться обратно, но из «обратно» обратно – нельзя. Просто и ясно, как плевок в лужу! Даже ещё проще…
Человек раскинулся: руки и ноги – по сторонам; возлёг привольно, расслабился; сосредоточился. Он представил себя карандашным рисунком на чистом листе бумаги – тщательно, до штриха… а представив – взял ластик-стёрку и стал медленно, тщательно стирать себя. Стёр. Осталось только что-то неуловимое, неопределимое вовсе, что, собственно и было чистым листом бумаги, на котором прежде, ещё до сотворения ластика, покоился карандашный образ. …И – выгнулось неуловимое-неопределимое вопросом-и-восклицанием, протянулось ладошками др о глыми… Но прежде, чем вопрос наполнился и восклицание утвердилось – растеклось, осознавая собой бесконечность, и – бесконечностью – себя.
…А времени здесь не было. Оно гуляло в совсем другом месте – и его здесь попросту не было. …Сколько прошло? долго ли? – кто его знает…
Человек улыбнулся. Ему стало теперь очень спокойно, очень легко. Ему стало теперь очень понятно, очень устойчиво. Да. Всё, что пребывало вокруг, ничем не отличалось от того, что пребывало в нём. И рассвет – и он! – первыми волнами своими осветливший колени улыбающегося человека – тоже: очень спокойный, лёгкий, приятный, устойчивый.
Человек встал; поклонился берёзе, забросил рюкзак за спину и во-шагнул в лес.
-
…Что за чудо тропка была! Изв и вная… всего-то и ничего – руку протянуть, а и нет её, уже повернула. Приглядишься, – все краски на ней перемешаны! да перемешаны как: не до взб о лти невнятной, унывной, а – каждому цвету своё место, своё пятнышко, свой неуловимый переход в мякоть полутонов; акварельная ласка, ясность, переш ё птанные в одном озорном ведёрке восход и закат. По такой тропке и быстро-то не пойдёшь, куда там! – по такой тропке только течь неспешно, подобно ручейку-бродяге, только любоваться, замирательно перебирая ножками – да, – озираючись, шустро-шустро так, во избежание упущений, прохождений мимо. Но можно и быстро: взять да зашагать. Чего там! – нужно успеть, не зря же ты пошёл по этой тропинке! А ласка, а ясность, а восход и закат – так только в подмогу, в сверканье – ах! – к омовению от зряшных усталостей и тревог.
А деревья! А какие деревья! А трава! А цветы! Вот: вздохнули и распрямились в мелькнувшей солнечной прядке капельки росы; изогнулись, затренькали в нежных сквозняковых лапах юные кустарники; заблистали в шутливой нахмуренности – то там, то сям, то прямо у самой тропинки – шёрстки сгустившихся мхов. А лепет, лепет? – да круг о м!: тающий звон, обвисший клочками тёплых туманов, приветным внимательным взглядом, снами, памятью…
То ли смех, то ли иное какое удовольствие – лепестками сеялось, сеялось, сеялось, - обвеивало тропинку. Да! И вьюжная вязь паутины – явно и вполне очевидно – не к улавливанию нарождалась, не к нанесенью обид, а – и явно, и вполне очевидно! – к восторгу для всякого, для повсюду.
А ещё – запахи… Ни один не был отчётлив, хоть бы и на мгновенность пенного пузыря, но вместе – лакомство несказанное. Тут не только ноздрями – каждой чёрточкой кожи, каждым рывком сознания…
…От опушки – к нутру, глубокому, дальнему, – лес густел, наливался соками и обильностью, становился плотнее, пронзительней, краше. Человеку то и дело казалось, что – вот-вот! – и он переполнится под завязку; переполнится – треснет по швам, – рассыпется по просторам лесным сверкающей моросью ягод. Человек смеялся. Он чувствовал, как проходимые им – оставляемые за спиной – ветви деревьев в спину его подталкивают, подталкивают, подталкивают. Стоило обернуться – и не думали и не пытались ветви ничего подобного, а чуть забудешь, растворишься в шагах своих, в тропке, в курол е сье мерцающем, и – подталкивают, подталкивают… провожают.
Ну до чего приятно было так идти, будто истаяли заботы позади, будто впереди – несомненно! – вовсе им быть не суждено. Приятно! Особенно, после встречи с тем… ну, на дороге… с прохожим, который так грубо, так непонятно спихнул его с дороги. Так больно…
При воспоминании о прохожем человек нахмурился.
Тут – то ли нахмуренность его что-то истряхн у ла, то ли какие-то иные плавники дали-чащобы здешние взбаламутили – хлынул короткими тугими щелчками, искрами, оскаленным хохотом собачий лай. Лай исходил из некоего неподал ё кового, но вместе с тем и близкого места. Не было в нём ни заливистой, переходящей в визжание склочности, ни хриплой злобы, ни надсадной тоскливой жалобы, – только возношение… только лицо… Мерещилось: лай поднимается от земли, и поднимается так, как предопределено подниматься лесному апрельскому перу: чуть клубясь… чуть путаясь в верхушках дубов и сосен… меняя цвет, обличье, мотив…; вот: перерождаются под истошным весёлым солнечным жаром стемнелые слипшиеся снега, и просверками в перерождении том – пунктиры намёков, подсказок, грозди облупившихся и проржавевших указателей.
Лай не коснулся человека. Лай будто бы завис от него неподалёку, в колых у чей подл е сковой пене. Поманил…
«Вздор. Вздор. Вздор.»
Прищурился. Стиснул зубы.
И вот именно тут – именно тут! – он уловил наконец ясное и твёрдое направление своим шагам. Не оглядываясь, не отвлекаясь больше, ничуть не рассеиваясь, не баламутясь, – человек твёрдо и пристально, как уверенный в своей правоте канатоходец, на любимом, заведомо прочном канате, вкачнулся в глубины лесные. Вкачн у вшись же – устремился.
Так: лес расступился, раздался по сторонам прохождения, вне каких бы то ни было тропинок, привычек и правил; не было здесь где идти – сплошное кром е шье, а оказалось – есть, есть где! – как раз, чтобы пройти одному ходоку, пройти и пронести рюкзак. Ни что не цеплялось (а если и цеплялось, то – так, в шутку, не всерьёз), не ухмылялось, не преграждало медленного, но неуклонного следования. Ни что не мельтешило, не болботало, не валяло дурака. Шлось так, что, пожалуй, и не шлось вовсе, а – вот: скользилось пушинкой одуванчиковой в бережном чащобном сквозняке… или, пожалуй, лилось, как льётся тело новорождённого ручейка: вне русла, но по местам ожидающим, при и мным.
Именно так.
…Долго, долго он шёл. Но и – недолго, – можно ещё, ещё! …Вот: миновала проливная лихорадка хождения, сама собой. Человек остановился.
Да.
Край просторной, плотно стесненной большими берёзами песчаной поляны, поляны-всхолмия. Журчащая в неподалёковой впадинке малая вода… Мерцающий лёгкий воздух…
«Здесь, – подумал человек. – Здесь мне и быть. …Здесь нет людей, нет заводов, нет машин. Нет слов, бессмысленных и обильных. Нет хоров о дий и бряцаний. …Здесь есть вода, поляна, на которой я могу жить, множество сухих ветвей, из которых я могу сложить шалаш-обиталище… Наверное, найду и еду. …Да! я буду здесь жить! Именно здесь! Вот сюда-то я и шёл!»
Человек зашагнул на полянку. Зашагнул, огляделся. Сбросил со спины рюкзак.
Ему хотелось раздеться и развалиться на песке, зарыться в него, – нежиться… смотреть на облака… Но человек не стал этого делать; он видел-помнил: конец сентября, – вряд ли в песке остался хотя бы и малый ломтик беспечного летнего тепла. Вот: конец сентября… небо затянуто-запорошено игривой свинцовой н а метью, – нет ни одного облачка, и даже хвостика нет или кончика о блакового носа… Человек не стал раздеваться. Человек поправил косо завалившийся рюкзак, глубоко вздохнул, – отправился собирать сушняк.
О! – сушняк был обилен, и мног, и разнообразен. Человек решил сначала выбрать длинные, по-возможности – прямые, ветви. Шёл он почти что весь день – весь день и прошёл, ночь не за горами. Может и дождь, вон небо какое… Конечно, хорошо было бы приготовить чаю… покушать сварить – кашу, например – тоже не мешало бы… Но это – потом! Сейчас, пока сумерки ещё всел е сно не возросли, нужно построить шалаш. …Да хоть бы как-нибудь! – после можно и поудобней, попрочней перестроить, а сейчас что важно? – важно, чтобы крыша к ночи, может быть – дождливой, над головой была.
Человек вернулся на поляну с целым ворохом длинных крепких суш и н. И ещё раз сходил. И ещё. Достал из рюкзака топорик – сбил с суш и н сучья. Размотал верёвку и, перевязывая, скрепил суш и ны в двускатный навес, не особо заботясь о долгоустойчивости, но – особо – о просторности и удобности устраиваемого жилища. Отстроил заднюю стенку. С треском развернул прорезиненный брезент; развернул – накрыл-закутал свой шалашик. Подл е знув, застелил лежбище одеялком, в изголовье закрепил рюкзак.
Человек довольно осмотрелся. Улыбнулся.
– Ай да я! Ну и ну!..
Оправил куртёночку, да вновь – за хворостом, в костровый припас.
-
Вода в чайнике вскипела. Вскипела и вода в котелке, под кашу.
Есть не хотелось. Человек снял котелок и отставил его в сторону, – до утра. Заварил чай. Придвинулся, зябко сутуля плечи, ближе к костру. …Обернулся.
Обернулся, и увидел – ночь. За суетой обустройства – при я тственным лихорадочным хлопот а ньем – он не заметил, не заметил: ночь… Человек поднял голову: ни звёзд, ни луны, – низкое, замытое тучами небо. И деревья… Деревья уходили ввысь, прорастали ввысь, – не было заметно их верш и ний, но было заметно: деревья срослись с небесами, неотделимым и неделимым вздохом, потоком земным… с земли…