Город его развёртывался, развёртывался, развёртывался… Город его становился всеми городами сразу… и крошечными деревеньками, и исст ы лыми воющими мегаполисами… горными хребтами, степью, пустыней, лесом… морями, озёрами, реками… свистящими на резинке из детского кулачка звёздными системами и пылящими в песочнице под июньским дождём галактиками… Город свивался и развивался, беспрестанно меняясь, – беспрестанно меняя всё, что наполняло его, что грудилось ворохами бессчётными… что было помимо него, но и – в нём.
Дядя Гриша менялся вместе с городом; вместе с городом переполняясь обличьями и обличья избывая; вместе с городом: нераздельно в нём, но и – наблюдая со стороны. Вроде бы – с места не двигался, а вроде – меры не найти охваченным и истр е пленным расстояниям. Где при этом была Елизавета – он бы сказать затруднился: иногда он угадывал Елизавету в пролетающей мимо птице… в плывущем на утлой лодке сквозь шторм мужчине… в покосившейся набок башенке с черепичной крышей… в качнувшейся грозди рябины… в сверкающей капле дождя… «Лизка, – иной раз хрипел он, – где ты? Иди ко мне…» Но Лизка проносилась, проносилась…
…Щелчок.
Дядя Гриша снова в своём городе, только – и только – в нём, – вне иных, уводящих, личин. Но всё здесь замедлилось, затруднилось.
Никакого фургона не было. Дядя Гриша немедленно – с площади – двинулся по направлению к своему жилью. А – никак… Будто бы – недалеко, но никак не истрачивалось расстояние, хоть и шагал он быстро, почти бежал! И люди…
Так показалось: всё население высыпало на улицы. Никто не теснился, – толчее не было ни малейшего начинанья, – а все тут как тут. И дядя Гриша бежал, огибая, лавируя, наступая на чьи-то ноги, ударяясь о чьи-то сумки. Бежал, бежал… покуда не понял всю бессмысленность, нарочитую бессмысленность своего бег у чего хода. И тогда он остановился. И присмотрелся…
Кого-то он – знал, кого-то – нет. Никого не знал… Знал всех, каждого… На мгновение ему примерещилось, что мечется он в огромном, зеркальном изнутри, шаре. И зеркальное покрытие – не ровно: шероховатости, впадинки, выпуклости…; и отражается он соответственно – разнолико, разм а занно, искажённо… Вот: все, кто вокруг… все, кто вокруг тех, кто вокруг… и так далее, и тому подобное – он. Но то ли он мечется в шаре, то ли шар мечется вокруг него… – не остановить взгляда!
Дядя Гриша, руки воздев, потряс кулаками над толпой. Никто не обратил на него ни малейшего внимания. Разве что… Нет, показалось. Какой-то старичок подмигнул ему из-за афишной тумбы и тут же скрылся. Незнакомый…
Дядя Гриша, в изнеможении, опустился на оказавшуюся поблизости скамейку. Тихонько застонал, расслабляясь, прижимая спину к упору. Так получилось: он как бы вышел из толпы, сошёл с вертящегося круга в парке аттракционов; отсюда – из внет о лпья – всё было заметнее, отчётливее, яснее. Понятнее…
Город и город. Всё как обычно: и дома, и деревья, и люди, и живность всевозможная, обыкновенная для каждого города… И – не обычно: тени… тени теней… одни сплошные символы, лишь чуть – в одно кисейное касание – прикрывавшие души. Вообще: что угодно в одно касание: смыслы, понятия, желания, стремления, кошмары, надежды… Можно было вшагнуть насквозь, игнорируя расстояния и преграды, – не вставая, не совершая и малейшего шевеления… Повсюду – искры, искры, искры… ливень искр, снегопад! Слова и образы, музыка, сокровенные издвиженья, – всё погружено в искры, омыто, приподнято над запрок и нутостью и вздором, – письма… письма… письма…
Дядя Гриша окаменел. Лицо студенисто дёргалось. Руки тряслись на коленях, умоляя его спрятаться – ну хоть где-нибудь! – на небесах, под землёй… пусть даже – под скамейкой!
Дядя Гриша удержал себя. И вновь – всмотрелся…
Вот: Письмо коснулось дома. И стены дома распрямились. И крыша овеялась парусами, кутая в паруса ветр а. Дом приподнялся на цыпочки… дом вдохнул в полную грудь…
Вот: девушка, уткнувшись лицом в письмо, заплакала – громко, навзрыд… И – засмеялась, радостно, облегчённо. И взмахнула листком. И взлетела!
Вот: кузнечик, забравшись в конверт, понимает самое главное. И зелень его легка. И Луна обнимает маленького бродягу – напевает ему колыбельную.
Вот: незабудка склонилась к письму – прижала его к корням. Возросл а! Окрепла! Весь мир приютился в корнях крошечной незабудки. И было миру тепло. И не тревожился он понапрасну, а – верил и знал.
Вот: … Вот: … Вот: … Вот: … Вот: …
Вот: вот они – слова-образы-и-музыка-и-издвиж е нья! Вот оно – Дерево-Слово! Корни его – внем и рны, ствол его – всё мирозданье, ветви его – повсюду. …А и нет Дерева! – можно пройти насквозь, но теперь – очевидно: есть, никуда не денешься… никуда и не нужно деваться, разве что – прижаться покрепче…
Дядя Гриша почувствовал, что кто-то ткнулся в его ноги, затеребил. Елизавета!
Поднял её. Прижал покрепче. Закрыл глаза.
-
«....Однажды вечером, однажды утром, однажды… однажды… – с небес сошла Птица и уселась на ветку возле моего окна.
– Привет-привет! – прощебетала Птица. – Позволишь войти?
Я встал. Я расщёлкнул створы. Я распахнул окно, приглашая Птицу посетить наш дом.
Она вошла.
О, она никогда не покидала дома! – всегда здесь была. Так же сидела на табуретке, поджав под себя левую лапу. Так же полоскала мордочку в чашке с чаем, выб у лькивая со дна стайки блеск у чих пузырей. Ничем не стеснялась, ни откуда не испытывала беспокойства, – всё знакомо, давно знакомо, давным-давно знакомо…» …
-
Елизавета беспокойно заворочалась. Дядя Гриша открыл глаза. …Рядом с ним, на краешке скамейки, сидел большой улыбчивый медведь, с широким круглым подносом в лапах. На подносе стояли две чашки, полные чая, вазочка с печеньем, кувшинчик с молоком…
Дядя Гриша не удивился. …Нет, он удивился, конечно, но вместе с тем – принял это как само собой разумеющееся. По-настоящему удивляло его только собственное не-удивление: видно, здорово переменился!.. Сколько он здесь? И сколько – чего? – часов, дней?.. И сколько здесь – кто?.. Он не очень хорошо понимал – кто он, но помнил: на руках у него собачка по имени Елизавета, они живут вместе, в одной квартире… (Где?)
– Я вам – того… – пробасил медведь. – Я вам – чайку принёс! Откушайте, добрые прохожие, не побрезгуйте!
Медведь поставил поднос на скамейку и приглашающе качнул лапой. Елизавета тут же спрыгнула с коленей, подскочила к подносу, и, прихлебнув из чашки чаёк, выхватила из вазочки печенюшку. Захрустела.
– Я и не знал, Лизанька, что ты чай пьёшь… – подивился дядя Гриша. – Ты умница! Чай – он всегда к месту.
Он взял с подноса одну из чашек, капнул туда немного молока и с удовольствием сделал несколько глотков.
– Это ты правильно! – хлопнул себя по колену медведь. – Чай – он… – Медведь прижал лапы к груди и выпятил губы; заметно было, что его обуревают сильные чувства, но выразить их у него никак не получалось. – Он…
Медведь от натуги даже застонал.
– Чай – это чай, – утверждающе тявкнула Елизавета. – И этого достаточно!
– Точно! – выдохнув, грохотнул медведь. – Молодец! – Наклонился к дяде Грише: – С умной зверюгой квартир у ешь, завидую!
– Не надо, – попросил дядя Гриша и поставил пустую чашку на поднос. – Мы хоть и вместе квартируем, но вот – где… Неизвестно где!
– Разберёмся, – протявкала Елизавета и цапнула ещё одно печенье. – Как-нибудь найдём!
Медведь неуверенно поёрзал на скамейке.
– Если хотите – можете у нас переночевать. В Чайном Домике На Болотах.
– Хм… – заинтересовался дядя Гриша. – На болотах? А я и не знал, что где-то здесь есть болота! Всю жизнь прожил – не знал…
– Оно – смотря как… – помялся медведь. – Когда – есть, когда – нету… Болота, они – у-у-у-у-у…!
– Это ваше жилище? – спросил дядя Гриша.
– Ну что ты, что ты, – заулыбался медведь. – Чайный Домик – он для всех! Всюду…
Получилось не очень понятно, но переспрашивать никто не стал.
– Правда, не знаю, попадёте ли вы туда…
И, как только сказалось «туда», медведь и поднос исчезли.
Дядя Гриша, к своему удивлению, опять не удивился.
– Чаю попили – и ладно! Верно? – спросил он Елизавету.
– Ага! – подтвердила Елизавета и запрыгнула обратно на колени. Заворочалась, устраиваясь поудобнее.
– …Но если будете рядом – заходите! – послышался откуда-то издалека голос медведя. Голос витал как бы сам по себе, не смущаясь тем, что медведя при нём не было. – Мы будем рады!
Дядя Гриша вновь закрыл глаза. Погладил, ероша мягкую податливую шерсть, Елизавету…
Письма…
-
«…Кресло так надёжно, так призывно скрипнуло… Ох!
…Я уютственно – крепче, крепче – втёрся в кресло. И беззаботно стало пояснице моей, стало тепло спине, приятно плечам. Слева – журнальный столик, и чашка чая на нём, и книги облизь чайного пара. Справа – люстра, шкафы, ковёр… широкий коричневый коридор, мерцающий чуть, замерший в медленной пр о ливи ниспадающих ниц одежд… письменный стол – упорная верная терпеливая горсть. Спереди – телевизор. И телевизор включён. На экране тревожные парящие музыканты, строго отблёскивающие инструменты… звук – чуть-чуть, – и музыка Глюка неспешно – шурша, распрямляясь – и так осторожно! так близко! – наполняет комнату.
За окном – осень. За окном осени – я, обмявший кресло, закрывший глаза, облокотившийся лицом о музыку.
Не раскрывая глаз – я протянул руку к чашке… к чаю… Рука никак не могла ошибиться: здесь были не вёрсты, а сантиметры, и чашка стояла на этом самом месте – изо дня в день – годами. Рука никак не могла ошибиться, но вот ведь: не коснулась горячего стекла, – погрузилась в шорох и влагу.
Я открыл глаза. Столик был завален жёлтою, красною, бурою осенней листвой, и все окрестности – на сколько хватало взгляда – в листве, и лёгкий, едва заметный запах прели омывал мою руку, тёрся в неё, вжимался прохладным носом новорождённого щенка. Телевизор был выключен, музыканты канули, но музыка – музыка так прочно, так неизбывно наполнила комнату, что стоило только пошевелиться – и гроздья сверкающих л е петных звуков разбрызгивались по сторонам сияющим изобилием, и тут же стягивались обратно. Так: где – ты, где – музыка? – поди разбери! Да и зачем разбирать…»
Человек очнулся. Человек огляделся по сторонам. Человек посмотрел на заваленную листьями комнату. Не было ошеломления во взгляде его: всё привычно, всё так и должно быть… всё так знакомо! Вот: чашка… всё так и должно быть: сухие стенки облеплены старой разъер о шенной паутиной, на дне – семена неведомых трав… возможно – событий… возможно – ветра… Стопа книг обрушена; верхняя книга раскрыта, и сверкающие строки перемешаны с осиновой, с ясеневой листвой…
Зазвонил телефон. Человек нехотя, упираясь руками в подлокотники покинул кресло. Неторопливо, с наслаждением заш а ркал в разноцветном, шуршащем, льн у щемся. Коснулся телефона. Снял трубку.
– Алло, Медвежонок… Где ты? …Привет!
«Какой знакомый голос… Кто это? Откуда?»
– Привет… А у меня – всё листвой завалило…
– …?
– Просто кругом – листва! А?
– Медвежонок, ты меня не узнал…
– Узнал! – «Какой знакомый, знакомый голос…» – …А кто ты?
Протяжно, противно заныли частые гудки. Тот, кто звонил – положил трубку. Наверное, потерял, наверное, выронил то, с чем звонил. Сейчас, должно быть, елозит по полу возле телефона, ищет…» …
-
Дядя Гриша, не раскрывая глаз, покрепче притиснул Елизавету. Елизавета благодарно потёрлась о рукав.
-
…«…и осень, осень, осень… …и зима, зима, зима…
Я вышел из дома, и – побежал, побежал… в осень, в зиму! – закутываясь (да!) в них, барахтаясь в них, переполняясь ими.
Ты знаешь, они – одновременны и прекрасны, особенно если выбрасывать-выхох а тывать во все попадающиеся по дороге урны – броском, осыпью легчайшей – тучное надсадное многон о жье-многол и чье, – уличную шерсть, челов е ковые перет о пты. Не ударяться – нет! – не спотыкаться о визгливые сумерки витрин и рекламных распл я сов, не оскальзываться, не падать… А – так: скользить в о блесках стареющего ноября – в декабрь! в декабрь! – зачёрпывать – ах! – груды си я нные своих отражений; омыться-облечься рассыпушками льда и солнца, перезвонами льда и луны; скользить-вглядываться. Да-да-да!
Бежать, бежать, бежать. Бежать взаправдашне! Бежать мимолётно, но – насущно, касаясь пр о ливью пальцев и жизни тонкого картона кирпичных стен – улиц – улиц – трепещущих локонов города. Бежать, бежать, и, остановившись, – понимание: вот: в е т е р …
…Ты смотришь в небеса, в небесах – деревья: они высокие, их лица добры и чудесны. Ты смотришь в землю, там – облака; облака пр я таются и ищут, взгляды их смешливы, взгляды их горячи, – отовсюду весёлые мордочки. Смотришь вдосталь, и ещё – столько же, и ещё – в запас. Смотрением своим – шарик воздушный! – между землёй и небом, на пронзительных п е вных руках горизонта.
…Ах! – пляшут на карнизах медведи!
Ты не замечал?
Вот: пляшут на карнизах медведи! Пляшут, пляшут – и на карнизах и на облаках. Пляшут, бренчат на гуслях, звонят в колокольцы, дуют-раздувают в пёстрые лопотл и вые свир е льки. …Вот: наплясались; расселись по ветвям древесным – думать-передумывать мир.
…Стоит ли тебе прохлаждаться?
Нам…» …
-
«Иви, Иви, малыш!..»
-
«марево… марево… месиво…: что же мне делать с тобой?
нам
…рты разинуты… но – беззвучье
ты проходишь мимо разинутых ртов
мимо выпученных невидящих глаз
за тобой захлопываются тысячи калиток
и тысячи калиток распахиваются
(это игра)
возникают-и-изникают смерчи
моря-океаны чередуются с гроздьями гор
(это игра)
это игра
марево… марево… месиво…
это игра и ей всё равно и ей невозможно без каждого из играющих
это игра и дорога в сторону-прочь – слеплена из карнизов
(что же нам делать с тобой)
…это уж е – не игра
…это – карнизы
…вот мы и делаем »
-
…«…Каждая дорога каждого города, каждая тропка каждого внегор о дья – скрученный исст ы лый вопль. Позёмка, сухая, звенящая – из каждого времени года; позёмка сбивает следы в неопрятный огромный ком, и – из кома – полозьевый след, призрак следа, – вихрящиеся короткие ленты на всемирном шесте. Ленты дёргаются и щёлкают, ленты отрясают избыток оскомины и наваждений, ленты скорбят и ликуют… Здесь каждой персоне – время и место, столь же недолговечное, но имеющее промежуток.
Слышишь? – мир человеков дрогнул и занемел. То – занем е лость сбитого в пропасть прыжка, сб и тость свою несущего изначально и нераст о ржно, в сб и тости – истекаемого, но из истекаемости – слепленного вновь. Вот: текущая кровь густа, перел и вна, далее – полупрозрачные хрусткие шарики, трущиеся блеск у чими боками о шершавые языки изморози, далее – ветер и мёд, несомые бережно, но и истр я сываемые всюду. Слышишь? – мир челов е ков вздрогнул и возроптал. Возроптал, стиснул чугунные кулачонки, залопотал плаксиво и горестно. …Но – не удивился. Не улыбнулся. Не приник. Даже – не попытался посмотреть в зеркало…
…Ты посмотри в окно, посмотри! За окном – зеркало…
Вот: вне лишних движений – лишь наклонившись – выудить от стоп горсточку милой пыли, – дунуть в ладонь – с ладони, – обвеять зеркало – на мгновение закрепить фигуры… и преломленье фигур… и зр я шность текущих имён…»
-
К-ПШС«З»
«из ЛЕТОПИСЕЙ ЧАЙНОГО ДОМИКА НА БОЛОТАХ» (фрагмент)
– В слове «чай» живёт печаль. А ещё она живёт – в лужах и парусных кораблях…!Не ходите по лужам, не заглядывайтесь на парусные корабли и не пейте чай, – и вам гарантирована положительная, обеспеченная моральным комфортом и всяческими сладостными благами жизнь. …Вы, конечно, можете проигнорировать моё мнение, несмотря на его разумность, и, я бы даже сказал, в ы страданность…
За столом хихикнули.
– Да-да, именно в ы страданность! – вскинулся с сердитым оживлением Страус. – И я не вижу ничего смешного! …Почему вы хихикаете!?
Никто больше не хихикал. Как же так? – взяли и обидели!.. плохо это.
Обидевшемуся тут же придвинули блюдечко с малиновым вареньем, а сидящая по соседству старая толстая Жаба – ложку свою тщательно вылизав и продув – Страусу её торжественно вручила. И Страус сразу перестал обижаться. И стал пить чай, заедая каждый чайный прихлёб вар е ньевым услажд е ньем.
– А что вы думаете, – вновь заговорил он, – вот я, например, всегда мечтал быть антилопой. …Не то, что – быть страусом хуже, а так: хочется и всё тут! Но, – Страус закатил глаза вверх, голос его стал глух и тяжёл, – я пью чай, а посему: не стать мне никогда антилопою! никогда…
– Вот ведь трагедия! – заперешёптывались Зелёные Мыши на дальнем конце стола. – Такой видный мужчина – и такая трагедия!..
– Да! – громко рявкнул Барсук. При этом он энергично махнул лапой и скувырн у л на пол кружевную шляпку, в которой лежали конфеты. – Сплошная хрен о вина!
И все как-то сразу озадачились, как-то сразу погрустнели, задумчивыми стали, тихими… И поданные на стол чайники с горячим кипятком – тут же – стали остывать и покрываться изморозью.
Видать, печаль пробралась…
-
А Страус встал из-за стола, натянул поглубже кепку и вышел во двор. Он посмотрел на туман, закутавший в себя Болота, и закричал в туман, далеко-далеко вперёд вытягивая – будто б малый росток возжелавший проникнуть к звёздам – шею.
…А сидящим в Домике показалось, что это кричатся волшебные слова на языке антилопьем, не ведомом никому из собравшихся. Эти слова антилопам очень нужны: без них они никогда не могли бы превращаться в страусов.» …
(конец фрагмента)
-
Город не обращал на дядю Гришу ни малейшего внимания. Он и был им – дядей Гришей, но в отличие от того, кем он был – знал о том. Город ист я гивался, растряхивая геометрическую вязь; квадраты, круги, треугольники, загадочные многоугольные фигуры – пор о ша, сухая трескучая позёмка, электрическая лампочка на запачканном известью потолке, осознающая себя солнцем… Истягиваясь – утверждал намёк на линию: тонкая царапина, призывающая к съединению всякий разобщённый фрагмент в правильном внефиг у рье.
…Но город был. Возносились кварталы; дрожали сомкнутые асфальтом корни деревьев; под ярким светом фонарей – игнорируя свет – толпились личины. Где-то здесь свершались дикие дела: приходили люди, и уходили люди… – и не знали люди, зачем они приходят и зачем они уходят. Где-то здесь засовывали руки в карманы, чтобы украсть или отдать, испытывая и в том и в другом – тоску, отчуждение, покорность. Где-то здесь падали на колени – сокрушаясь, выпрашивая, сожалея; и колени были разбиты, и колени были грязны… – звёзды не отражались в них.
…Но города не было. Но: горстка взвихрённого праха, крутящаяся грозовая воронка, поднимающая в мыслимое и вероятное линялую хрупкую скамейку, со стёршимся инвентарным номером… Дядя Гриша сидел спокойно. Спокойно дремала в гнезде его рук Елизавета. …И колени их были чисты, и звёзды не чуждались приблизиться к ним.
-
«…И сказал Огурец – Луне:
– Всё из несуществующего возникает и, осуществлённое, – не существует… Но, несуществующее, – почему?
– Нет, нет… – отвечала Луна, – это лишь зыбь… зыбь…
– Но почему, почему? и откуда? – волновался Огурец. – Ах, мне так надоело болтаться между землёй и небом! – пожаловался он.
– Нет, нет… – отвечала Луна, – это лишь зыбь… зыбь…
– Но почему, почему!?!
Огурец волновался, руки вздымал к луне.
А Луна светила, светила…
И было – всё… » …
-
К-ПШС«З»
«из ЛЕТОПИСЕЙ ЧАЙНОГО ДОМИКА НА БОЛОТАХ» (фрагмент)
Все, кто направлялся к Домику, вначале Домика и не видели, а видели: …море… лес… болота… то ли отмель, то ли островок посреди болот… а на островке – ярко горел костёр.
Свет костра виден был отовсюду, – из любой дали, при любой погоде. …И всяк добиравшийся сюда – больной или одинокий (попросту – заплутавший…) – понимал: он ДОМА.
Шли… летели… плыли… ползли…
-
…А сразу за Болотами – начиналось море.
Посреди Болот стоявший Чайный Домик – стоял на пузырчатом высоком пригорке, и море (оно перемешивалось с горизонтом, как заварка с кипятком) видно было очень хорошо. Смотреть на него нравилось всем.
В пору туманов на чаепитие наведывались чайки; рассказы их были сбивчивы и невнятны, но это никого не смущало. Да ведь и так всё ясно!: уж если в руках чашка с душистым напитком, а речь кувыркается и не находит себе опоры, то повествование может быть только о тумане. Слушали чаек внимательно, – никто не возился, не выпрашивал себе лишнюю конфету и не падал под стол для пущего удовольствия и интереса. Разве что – встанет иная зверюшка, тихонько подойдёт к окошку, откроет форточку – да и в ы цепит лапкой снаружи комочек тумана; посмотрит, понюхает, облизнёт разок-другой – и сунет комочек себе в чашку. А там уж, прихлёбывая чаёк с туманом, вернётся к столу – дослушивать.
Пару раз забредали заморские водяные с дальних островов. Они сидели строго и молча, зато хвосты их, усеянные ракушками и разноцветными корешками кораллов, смешливо подрагивали, постукивали, то и дело карабкались по шторам, но тоже – не говорили ни слова.
…И многие другие собирались здесь, в Чайном Домике, где приветливо потрескивали угли в жаровнях, где все были добры, все были интересны друг другу.
А за окнами – похл ю пывали Болота, ласково и светло. А за Болотами – шипело, накренивалось море, непременно к чему-то готовясь, но ничего – ничего! – не говоря наперёд. …….
(конец фрагмента)
-
Письма… письма… письма…
-
«…Послушай, послушай! эй! – никогда не мой полы, нет! Не суматошься веником, не шваркай тяжёлой разбухшей тряпкой во всякое место. Вот: разберись в следах; приглядись, принюхайся, прикоснись к каждому следу. Им необходимо это. Это необходимо тебе. Нет никого в том пространстве, где люди неосмысленны и неосторожны в неистовом затир а нии, кому это не было бы нужно.
Следы копошатся, причудливо ви я сь, загадочно переплетаясь... Следы копошатся, шелестят, шелестят, шелестят внем е рными осмысленными телами, вытягивают тонкие стремительные руки к памяти, к эху, к ветрам… Следы вступают в ветер, и ветер – отныне – на темечке прозрачном твоего жилища, и из ветра – речь.
Всё, что насущно тебе, всё, чем осыпаны-облеплены спина твоя и затылок, всё, что исподволь-повелительно-жалобно указует тебе со всякого указующего возвышения – твоё поспеш а нье в-туда-и-так – тут, здесь, сейчас.
О, так отведи тряпку! Так отложи её, и дай – в высыхании – насладиться ветром!... О!: ветром… ветром… судьбой…
Вот: из мусорного ведра грохочет будильник. Будильник предъявлен ведром, ведром осмыслен. И на каждой цифре дрожащего циферблата – твоё время.
(Центр Мироздания проступает там, где осознаётся.
Это – задачка идущему верно.
Не стоит разыскивать месяц в небе. Даже если приложить лесенку ко всякому небесному месту – месяц ты не найдёшь; а и не плачь, – зачем утружд а лся и утружд а л? Месяц ищи в лужах.
Хочешь прямо стоять, – стой. Но только осознай прямизну своего стояния.
Месяц – повсюду. Подушка жёлтому лебедю. Изнанка твоих карманов.
Если грязь на твоих рукавах – к чему твоя хижина у водопада? К чему на крыше вертится флюгер?
Умоешь лицо – полотенце минуй. Оно поприветствует тебя!)
Говорю: бровям – возлет а нье. С того ли крылья?
Может.
Может быть и так.
…Да.
Говорю. Каждое слово делится на два.
Молчу. Слова неделимы. Бусинки. …Пока не переполнят нить.» …
-
Письма… письма… письма… письма… письма…
-
«Я сидел на скале и плакал… плакал… А и вовсе и не понятно: в откуда? с чего?; но вот – плакалось, – приходило откуда-то из-за спины туманом, моросью светлой. Казалось, вроде и зря: не о чем, не из-за чего… а вроде и нет, не зря, – тепл е ло.
Так день прошёл, и ещё день… и прошёл век. Так. Совсем не желалось вставать, покидать место это (славное!), совсем не хотелось делать долгих движений, трепать подошвами плоть земную (да…) (всякую…). Прочно вс е лся.
…Но… – но! – но посмотрел я со стороны (ах! – это я смотрю со стороны!): нет меня; вним а тельствуюсь: …только тень моя – позёмкой – взметнулась, брызнула со скалы… разве? – развеялась… (а и не было её)…
…Далее: вот и не стало нужды плакать. Вот как!
Что-то переменилось.
Поднялся – поднялся! – я со скалы. Нет меня, – подняться было легко. Поднялся, и – полетел.
Я полетел в истинную сторону. Туда и лечу.
Что-то переменилось » …
-
…И не день прошёл, и не боль… И не зверь пришёл, и не снег…
Человек на камне лежит, человек на камне дрожит, и рисует на камне тень – своей руки…
…Теперь – так:
-
К-ПШС«З»
«из ЛЕТОПИСЕЙ ЧАЙНОГО ДОМИКА НА БОЛОТАХ» (фрагмент)
– Не пытайтесь вместить водопад в кофейную чашку, – умоляюще шепнул Окунь Белой Сове. – Не пытайтесь – и всё тут! И водопад, рванувшись к сосуду, которому наполниться не помешало бы, не обретёт для себя вместилища, и кофейная чашка своего малого объёма никак не наполнит, потому что сила потока в её – чашкиных – масштабах настолько мощна и стремительна, что разве только пара-тройка брызг где-нибудь на донышке и останется.
– Э, голубчик… – пробулькала набранным в рот чаем Белая Сова, – водопад-то всё равно имеет место. А уж то, что перед ним вместо впадины, достойной обратится морем, оказалась вдруг маленькая кофейная чашка – это неудачливо, это грустно, это больно, наконец! – но что это меняет? Водопад-то низвергается! на то он и водопад.
– Да, но ведь может быть и такое: водопад, вместо брызг на дне чашки – оставит от чашки одни осколки, включив их в брызги собственного шлейфа!
– Или порежется о них, – тихонько проговорила Сова. – Порежется и умрёт… И сколько нуждающихся в нём погибнет тогда от жажды – я сосчитать не берусь. Если я выложу для счёта все-все свои перья – и тогда не берусь, нет…
– Ну уж это странно вы говорите! – загорячился Окунь. – Гибель многих и гибель одной чашки здесь равны! не бывает осколков много или мало, бывают просто: осколки. …По малости своей чашка могла и не понимать, что перед ней такое, но водопад, водопад! – мудрый и сострадающий в многонес о мости своей, – он-то мог ут и шиться!!
Белая Сова вздохнула и успокаивающе похлопала Окуня по встрёпанной чешуе.
– И мудрый, и сострадающий направляет свои шаги туда, куда им предопределено быть направленными, прекрасно понимая, что может раздавить подошвами своих ботинок муравья или сломать ветку, продираясь сквозь кусты. Ему плохо от этого, ему больно, сердце его плачет… но что он может сделать? – идти-то надо.
– Это куда же?!?! – гаркнул Окунь совсем уж ни к месту.
– Эй, куда вы там собрались, – стало раздаваться со всех сторон, – не ст о ит! не ст о ит! оставайтесь с нами.