Чай настоялся. Кружку приблизить – всего и делов! – глоток к глотку… – терпкое вмещение в темноту. Ну конечно! ну конечно… – прядь смородины, вплывшая в хвойную память, повенч а льное соприж а тье. Ломтик сахара… белые крошки – с губ, – обещание парусов.
Сует о шье изб ы лось… Костёр догорел, замерц а лся ко сну, закутался в п е пловое покрывало. …Что дальше?
Спать. …Человек встал, и медленно и тяжело направился к шалашу, на ходу понемножечку до-понимая: он – здесь…
…Поёрзал, притираясь к выпуклостям и впадинам лежбища. Замер, прислушиваясь: …шёпот, шорох, шебуршание… потрескивания да повеивания… И, кажется, дождь… - вялая заунывная морось, стирающая следы, наполняющая величайшие чаши…
-
Ночью человек проснулся. Проснулся от холода.
Каждый квадратик его тела разламывался, рассыпался истерическим крошевом озноба, – хриплый, истошный во-повсеместно фейерверк. Зубы сшибались – от низа к верху – в напряжённой упёртой попытке добыть искру… хоть искорку угрева! Колени и живот слиплись друг с другом до онемения. Руки – непонятно где, непонятно! но, казалось, они обжимают тело повсюду, в тщетной – тщетной… – но славной попытке удвоить, утроить, умножить-воцарить нестерпимо тонкий одеяльный покров.
Человек вскочил. Человек ринулся из шалашика, напрочь разваливая его неистовым безоглядным движением. Человек упал на колени перед отемн е лым в пепел кругом костра, – и руки в круг погрузил, и ворошн у л – ворошн у л! – выт и скивая из пепловых глубин недог а сшие угольки. …Вытиснул. Вздул, надсадно сопя, из угольков пламя, – ветками сухими пламя укрыл, – ладонями, бёдрами, плечами удерживая, не допуская к пламени ветер.
Треснула первая… вторая… третья ветки. Пламя метнулось ввысь, почти облизав, почти приобняв лицо восторженно смотрящего на него человека. Вздулось; заш и рилось, лукаво деля окрестные возвышения на тело и тень. Заскворч а ло. Разлеглось свободно.
Человек – плача, шмыгая носом – вжался на корточки к огню, почти и не замечая – нет, не желая совсем замечать – жгучего близкостр о вого горяч е нья. …Согревание никак – никак! – не приходило. И зубы продолжали стучать, и каждый квадратик его тела разламывался, рассыпался истерическим крошевом озноба.
К о рточковый стиск помноженный на нервные корчи – чего ж больше? – ноги онемели, и человек завалился на бок. Завалился – почудилось: умирает… совсем – ну ещё – чуток, и – …
«Тело меня тянет обратно. Бедное, бедное моё тело… – подумал человек. – Вот замёрзну – здесь буду лежать… Никто не найдёт… – это, наверное, хорошо… Это хорошо, наверное… Наверное…»
Ожидая умирать – он наконец расслабился, отбросил озноб; лежал себе на боку, нежась щекой в редкой осенней мороси. Лежал себе, полёживал, и как-то безучастно – будто и не с ним – чувствовал, что тепло возвращается… возвращается… Вернулось.
Человек удивлённо вслушался в себя: по-прежнему холодно, но и – тепло. Холодно – вокруг, это понималось ноздрями, пальцами, кожей, а в себе – тепло… и не то, чтобы горячо, а – т ё плышко, уютственно. Хоть сейчас можно было заканчивать побегушки на свежем воздухе, да и возвращаться баиньки.
Человек засмеялся. Спать ему по-давнему хотелось; хотелось так, что хоть уши в трубочку закатывай... Но – событие, – как тут уснёшь! Было холодно – в у мерзь! – а и не стало.
«Кашу буду есть. Да. И чай пить!»
Растреснулся, полыхнул вброшенный в угли хворост. Весело, ничуть не тяготясь дождиком, затанцевали, хороводясь, язычки пламени, жадно облизывая чайник и котелок.
У-ух, – закипела вода!
Запузырилась, взбухая, каша. Лепетн у лся – распахиваясь, дразня – чайный парок. Теневые ветви окр у жных древ е с сомкнулись шатром над поляной, – шатром-восхожденьем. Стали приподниматься, качаясь, ещё не пожухшие, но сн и клые травы, и начало каждого приподнимания – так обещалось – было началом света.
Ложка макнулась в кашу; губы макнулись в ложку… Эх, вкуснятина! Пригорела, конечно… и без масла… Да самое лучшее масло – аппетит, это вам любой хомяк скажет. Вот! А масло – масла мало, лучше поберечь…
Человек слопал всё, что было в котелке; съел, даже приг а рок соскрёб по стенкам. Налил себе чаю. Хлебнул. Довольный, прижмурился и притиснулся спиной к развалинам шалаша, не выпуская из обнимки кружку.
«Трескучее это дело – в лесу жить. Не муравей, поди, не белка, а – дурак дураком… человек, то есть. Шкурка дряхлая, зубы гнилые, а память – ох… – к унитазу да перине тянет, к кастрюлям кипящим, к присутствию о близь – за стенами, за окном – себе подобных… Ой, тянет! …Фиг ей!»
Обернулся; огляделся по сторонам...
Ночь.
О-о, как же трудно заметить ночь, заметить-увидеть, увидеть во всей красе, если не прижат – вот только что! – очами к пламени, если не станцевался в терпком судорожном плясе – в визге истошном, сжатом до онемения – зрачок к зрачку – с пл а меневым дыш а нием. Вот она – ночь: ничего не видать, даже самой ночи…
«Надо попробовать спать днём, вот что. Днём пока ещё тепло; а и дождик – сыро, – всё равно тепло: в шалаш, поглубже, и прежде – шалаш обхлопот а ть, весь-весь, чтоб ни щёлочки. А ночью – вся ночь моя! А днём – спать. …А что!..»
Человек оживился. Человек встал и шагнул от костра к куче прежне собранного валежника. К маленькой уже куче…
У-ух!
Костёр встреснулся, залепетал, – глубоко вдохнул в себя овл а женную г у щицу палых веток. Закашлялся, высмеиваясь дымом; из дыма – улыбчатый круглый лик, жаркий, как тысяча солнц.
Человек – из оживления – нетерпеливо посмотрел на небо: скоро ли рассвет? Рассвет – это утро. Утро – это день. Можно, наконец, возобновить – перестраивая прочнее, удобней – шалаш. Можно завалиться спать… – как хочется спать! – завалиться, завалить себя всей что ни на есть одёжкой, зал а комиться – сжаться трепетным при ю тственным зародышем, облизнуть губы, губы прижать к рукаву… к горчащему продымлённому рукаву… и – уснуть. Да.
…Нет. Рассвет не полыхал, не вспучивался из лесных глубин. Он как-то незаметно сочился из туч, просеиваясь по-во-всюду – то и морось томл и вая, то и рассвет – неразл и чно, но с намерением близкой, вот прямо сейчас (чуть погодя…), явственности. Рассвет был то тут, то здесь – о бмельками, звонким, но и будто бы тающим намёком, – везде, везде! – а будто и нет его, так: пригрезилось, обозналось…
Из нетерпения – досада.
Досада – грохочущий изъян – перечеркнула, смяла невесомые в е йные нити согр е вности. Человека стиснул озноб.
Опять! Опять…
И – опять – ему захотелось, как и д а вешне: заплакать, сжаться – жалея себя, жалея… на себя негодуя.
Из досады, из тисков озноба – обида…
«Какой же я…! На что я обижаюсь? Оскользнулся – и обижаюсь! И что же – каждый раз так? я же только учусь ходить, – да сколько ещё раз! сколько ещё раз шлёпнусь! Всё обижаться и обижаться – так и лопнуть можно.»
Человек – что-то пересиливая, что-то прижимая, что-то бормоча – улыбнулся. Себе.
-
Рассвет.
Костра, собственно говоря, уже не было. Только по-сбоку, на самой кромке, ещё что-то потрескивало и ояз ы чивалось – щербато, ненастойчиво – плеск у шками пламени… ещё что-то колобродило, уж и вовсе мелькол ё тно, то тут, то там… Вот как: запушённая п е пляным инеем лужица, с неприкреплёнными сумасбродными солнечными бликами, сошедшими с небес и пока что не торопящимися обратно; егозят себе, вороша инеевые р ы хлины, взбрыкивая да заливисто перебалтываясь друг с другом из края в край.
«Вот и прошла… моя первая ночь… Что же, я – теперь – отшельник?..»
Человек хмыкнул; зам о рщил тяжёлые гуд у щие веки; резко толкнувшись рукой – перевалился на корточки, попытался встать – разом! выпрямляясь – стряхнуть! разлепить и стряхнуть все, допрежь громоздившиеся в нел е пии, т я готы. Встал; и занемела, обмотн у лась голова, а тело – ну будто б было оно скучено из тумана, и тут – ветер… налетел-ударил, рассып у шками поз е мными развеял… Рухнул, мягко, но шумно, ни пепла ни сучьев собой не задев, а и кажется: спать полёг, заторопился.
А деревья шумели, шумели… А надз е мье н и зилось, н и зилось гудящими пот ё ковыми небесами… Пронзительный запах сырости, трав, земли – осень, осень… – зав е ивался в каждую щёлку, вострубл я лся и чаровал, ворожил грядущим…
Человек лежал. И был он похож в лежании на неясную мокрую груду чего-то едва начатого, но от незавершённого замысла – отложенного к размышлению. Вот: ком глины; так: вмятины на нём – только знак о мье рук, только упор – поиск, поиск упора! – к разбегу.
…Куда же его? Что там? …Наклонилась – ах, зонтиками потемн е лыми, крепким негн у тким стеблем – высокая травинка, заглянула… (Отчего ж и не заглянуть, если – соседи, если – так получилось?..)
А и заглянула она, но где-то в самую серёдку попала. И – на чуть-чуть, – ни конца, ни начала, ни внятного комментария…: что-то о людях…
-
«…И сказал Вчерашний День:
– Люди – те, которых больше, чем тех, которых меньше – всегда живут в завтрашнем дне.
– Ну и что… – вяло отмахнулся человек. Добавил, ни к селу, ни к городу, но явно вытягивая откуда-то издалека: – Ведь сказано же: «Не заботьтесь о дне завтрашнем, день завтрашний сам позаботится о себе.» …А? Может быть – такая его забота, что тискаются, жмутся люди к заботе о нём?
– Но это же сказано из сегодняшнего дня. А тому, кто живёт во вчерашнем дне и завтрашний день – вчерашний. Ага. И это, поверь, не завтрашний день так о себе позаботился.
– А кто? – удивился человек.
– Ты, – улыбнулся Вчерашний День. – Ты-вы…
– Мы? – удивился-спросил человек.
– Ты, – согласился Вчерашний День.
Человек рассердился:
– Ты меня совсем запутал!..
– Даже и не пробовал! – ответил Вчерашний День. – Согласись, невозможно запутать того, кто запутан настолько, что дальше запутываться попросту невозможно.
– А…»
-
Тут высокая травинка откачнулась, измахнувшись листьями. Выпрямилась. Кажется, вздохнула…
-
Прошло два месяца.
Впрочем, может быть и не два… может быть – и не месяца, а – так: дня… или года… Человек – недавно? давным-давно? – позабыл своё прежнее, доприб ы вное намерение учитывать-наблюдать время. Ну конечно, ну разумеется! Теперь – вот: время учитывало и наблюдало его. Время ходило по-вокруг него на цыпочках. Время приближалось, время удалялось. Время ерошило его слипшиеся тугие волосы и толкало в бока.
Человек изменился. Привычно-лихорадочный поток мыслей и движений замедлился, огрузнел, запрозр а чнел. Окутались трещинами по краям хотения; окутались – зашерш а вились крошевом. Невнятные пуст е лые порывы затуманились, обмякли, замерли – дальней истяжностью ноздрей учуяв себя иных.
Человек пообтрепался. Поизгрязн и лся. Приголод а л; продукты – непонятно сколько-тому-назад – кончились. Последняя горсть пшена, несколько капель масла, – последняя каша… Трапеза уже не вспоминалась ни сытостью, ни вкусом, ни фактом. Иной раз человек, озаб ы вчев, начинал шарить, вяло и долго, в рюкзаке в поисках съестного – хоть чего-нибудь… и каждый раз удивлялся – вяло, долго: ничего… ни крошки… Слабость и отупение плясали по нему – ходуном! ходуном! – хороводом спятивших разуд а лых тяжелун о в. Но что там! – человеку не было к ним никакой прит я жности, до них – никакого дела: там, где завершали свои витки т о поты и смущения, светился ещё не подошедший близко, но уже – идущий, покой. Но так далеко! Как далеко…
Человек сидел в шалаше, теперь – просторном, прочном, – сидел и слушал дождь.
Человек слушал себя. О, как много задышало к нему здесь! Как много удалилось…
Оказывается, он не пришёл сюда – он сбежал сюда, и бежание его питал страх: трудные зряшные руки алчного грохочущего мира цеплялись и подстёгивали, громоздились капканом к горлу, угрожали, зазывали. Здесь стало легче, легче… но – и не стало ничего. А и впрямь, зачем беглец лесу? – беглец-ленивец, столь же зряшный, грохочущий, как и то, от чего он бежал… И тогда к человеку пришло понимание истинного направления, необходимость сближения с ним, насущность соединения. И – от понимания направления – его прикосновение к подошвам: касание тонкое, внятное, не обжигающее и не холодящее – близкое. Не для себя – для всего-и-для-себя, и для себя, которое это самое «всё» и есть. …Дальше:
Оказалось, он пришёл сюда пустой, пустой-пустёхонький. Ему-то – ну смех и всё тут! – казалось, что он многое умеет, многое может, ко многому готов. Куда там! И голод и холод и одиночество и непри ю тность – обрушились лавиной, да лавине той словно бы не было конца, только разрастание и расширенье. Человек понял: то, что он принимал за сверкающие всходы – всего лишь чахлые недоразумения, посеянные надеждой и судорожным порывом веры, но взращённые гордыней и ленью, небрежно, неряшливо, суетно. А всё, что он смолол из зёрен, не мук а – труха, и не из чего ему в дороге испечь хлеба, разве что – начинать всё сызнова. …Дальше, дальше:
Он и начал. Но память, память… Оказалось, он вовсе не покинул трудных и зряшных рук мира – они лежали рядом, свернувшись калачиком, бок о бок с пытающимся убежать от них человеком; зат и шенные – они не усмирились, но – зат и шились в любопытстве, любопытственно же и подёргивались, как бы спрашивая: ну?.. ну и что дальше?.. Человек ушёл от того, с чем сросся – от мест, вещей, влечений, людей; он ушёл, ушёл, а ср о сшесть – осталась, и теперь – вне яви прежнего – сама стала явью, натянулась крепким канатом, обозначилась-надавилась ошейником. Ни отстегнуть, ни оборвать! И человек стал по чуть-чуть – тупым ножиком ещё не утвердившегося терпения – перепиливать волокна каната; перепиленные волокна лопались жёстко, глухо, – падали, но никуда не девались – лежали тут же, неопрятным вним а тельствующим ворохом. Ах, как это было больно! – до бесслёзья, до скрученного унылого воя; что-то рушилось вдребезги, и становилось жаль, жаль… и хотелось как можно быстрее пройти это топкое хрупкое пространство. Славно! – в этой работе человек на немножечко позабыл о голоде, холоде и одиночестве. Позабыл; но они не позабыли о нём. …Дальше, дальше, дальше:
Первым напомнило о себе одиночество: оно вл и плось – огромно, – так влип а ется кувалда в затылок. Выдоху место – вот оно, а вдоху – никак, никак… Человек сидел в шалаше и слушал дождь. Он машинально облизывал-пожёвывал уже давным-давно вылизанную до трещин деревянную ложку. Его глаза слезились, голова болела, в груди что-то всхрипывало да ухало. Он думал, и думал с отчаянием, что – вот: заболевает; что – вот: может умереть в любую минуту, может быть – завтра. Отчаяние нарастало, нарастало… Нарастал и дождь.
…Человек лежал в шалаше, скорчившись в дремотном ознобе. Дождь – на каком-то ливневом пике – прекратился, и на смену ему пришли спокойные упругие заморозки. Сырая одежда взгорбилась, задубела, омерц а лась тончайшей вуалевой шкуркой инея, не греющей, нет, – украшающей. «Я умираю, – подумал человек. – И сантиметра к истине не прошёл, а – уж е …» Человек – рывком – сел. Скрючился. Понял: ничего у него нет, на что можно было бы опереться. Всё самое прочное – всё самое непрочное. Воля его и воля мира – одно. Неоткуда ждать помощи. И тут же, только он понял – иллюзорные твердыни сгинули, и понимание перелилось в ПОНИМАНИЕ.
«ГОСПОДИ! – не размыкая рта, воскликнул он, – да будет воля ТВОЯ во мне, из меня, помимо меня, во всём! ГОСПОДИ! да будет воля ТВОЯ во мне, во всём – во всём!» И замер в этом восклицании, и продлил его уже там, где не было времени, не было ничего, только – ОН.
Человек – даже и не побуждаясь улыбнуться – улыбнулся. Улыбка сама плеснулась из него. Пришёл покой.
«ГОСПОДИ, да будет воля ТВОЯ во мне, во всём – во всём, – шептал человек. – И какая разница: жизнь или смерть, болезнь или здоровье, быстро ли дойду или идти мне долго – ТВОЯ воля; пусть будет что будет – что должно быть в воле ТВОЕЙ на ПУТИ. ТЫи ПУТЬ – одно.»
Человек с улыбкой смотрел на блеск у чий иней, просыпанный по одежде. Человек с улыбкой смотрел на своё измученное, мёрзнущее, голодное тело – и тело омывалось в улыбке, и тело распрямлялось – благодарное, – раскрывалось вдоху.
Всё осветилось в человеке; всё высветилось вокруг. Почти ничего не понятно, непривычно, но – родное, родное! То не ламп о чковые гирлянды, не плещущий фейерверк, а – свет. …И – следом – обнажился каждый уголок содержимого, и каждый уголок был сквозным: то, что внутри, то что снаружи – одно и тоже. Увидел человек: ох, как слаб, ох, как извилист он, распластан, покорёжен. Увидел – ужаснулся; заплакал.
Плакал, плакал, плакал человек. Но не бесцельно плакал – нет! – омывался. «ГОСПОДИ, да будет воля ТВОЯ» – шептал он, обливаясь слезами. И плакал, плакал, плакал. И становился всё тише, тише… Всё чище и чище.
Так и уснул.
-
Во сне он видел себя младенцем, падающим неизвестно откуда… в падении – облекающимся в краски, линии, звуки, движения, определения, законы… Он падал, падал, падал… и – покуда падал – это был не он, но упал – он, и шевельнулся, распрямляясь после падения – он. Следом – осознание… Только попытка! Но осознание не говорило ни «да» ни «нет»… но осознание чувствовало себя неуверенно, искажённо… Он встал, дрожа: странное ощущение: сам себе чужой… И – родной. Но родное будто бы спрятано, и то что спрятало-ота и ло – он.
Человек лежал, – неподвижный, лёгкий, – неподвижным взглядом смотрел на костёр.
Костёр догорел. Угли мерцали всё дальше и дальше, – остывая, накидывая слой за слоем шерстистую н а меть пепла. Вот: вспыхнула лежащая рядом с костром сухая сосновая веточка; вспыхнув – пыхн у ла смолистым дымком… Медленно падали первые редкие снежинки, неприметные в темноте, и только в тусклой углевой пр о свети на мгновение мелькавшие удивлённым приветом, тихой и близкой песней…
«…А было это в те далёкие времена, когда жил-поживал он маленьким малышом, и – представить только! – совсем (совсем!) не умел плакать. Вот. Но другие-то плакали, – он это видел, – и плакали весьма успешно, и плакали весьма обильно, вдосталь, щедро размазывая слёзы, облегчённо всхлипывая, хлюпая, ерошась. А ему? А ему…: он бежал к лужам, зачёрпывал полную пригоршню талого весеннего удовольствия, и – рывком – оплёскивал лицо, плечи, жмурясь в нежаркое солнышко, в ветер, часто дыша. Потом набирал ещё, и – в небеса! в небеса! – долго провожая взм ы тыми напряжёнными руками летящую прямиком в мироздание морось январской памяти. И пока в дующих со всякой стороны ветрах обсыхало омытое лицо, он уверял себя, что вот только что плакал, замечательно плакал, лучше, чем кто бы то ни было на свете. …Ах, как хорошо!» …
Странно: он впервые по-настоящему плакал. Нет, конечно, слёзы бывали – и плохие бывали, и хорошие… и непонятно какие… Но плакал – впервые. И что-то ещё – впервые… Ах, как хорошо! Если бы…
…Если бы только не голод. Человек вздохнул. Приподнялся на локте. С трудом выполз из шалаша; встал, каждой крупинкой тела ощущая необычайную лёгкость, – глубоко вдохнул. «Хорошо…» Несильного свежего морозца вполне хватило, чтобы изв е ялась сырость; тело почти не чувствовало холода, и глубокого вдоха оказалось для «почти» достаточно, чтобы уравняться с первым выдохом зимы.
Человек задумался. Обоняние его по-прежнему помнило смолистый запах сосновой ветки. «А что?..» Он вспомнил: неподалёку, метрах в ста пятидесяти, чуть левее ручья, лежала огромная пушистая сосновая ветвь. Давно лежала… Что было причиной? ветер ли, иные обстоятельства? – кто знает… Во всяком случае, человеку было её очень жаль: красивая, зелёная, полная жизни… Потому, когда доводилось проходить мимо – обходил её стороной, касаясь разве что взглядом. Сам он ничего в лесу не рубил: шалаш соорудил из валежника, валежник же был и костровым топливом, изредка – добывал сухостой. Ему хватало. …Теперь – задумался.
С трудом, то и дело спотыкаясь, человек отправился к сосновой ветке. Поклонился ей; попросил помочь. …Набрал целую охапку хвои. Возвращаясь – свернул к ручью и наполнил котелок водой.
…Вот: над свежеразвед ё нным костром забулькал котелок с похлёбкой. Вода, сосновая хвоя, соль, - что ещё нужно?.. Сняв котелок с огня, человек подумал – и добавил горсть сухих ягод шиповника.
Котелок прочно зарылся в золу. Варево настаивалось. Как ни силён был голод, но покой, недавно пришедший к человеку, оказался сильнее. Он спокойно смотрел на котелок, а может быть – сквозь него, и голод не плясал вокруг, не шептал на ухо бредовых речей, не требовал незамедлительного пиршества. Голод терпеливо ждал, лишь изредка поскуливая да вздыхая. …Человек улыбался. Он чувствовал себя уверенно и уютно. Уверенность вовсе не отменяла грядущих трудов и тягот, но они уже не казались чем-то невзл а зным, чем-то неохватным. Всё было достижимо. Каждый шаг был достижим. Так.
Шаги больше не чувствовали себя сиротами, – вот что. Это человек понял.
-
...Сон… сон… сон… Сон подступал со всех сторон. Сон гладил по голове; хватал за горло; всячески требовал внимания. Он предлагал себя отдушиной и опорой, особенно тогда, когда хотелось завыть и головою ткнуться в ближайший древесный ствол. Тогда хотенье забвения становилось до одури нестерпимым, больным.
И человек отбросил сон. Перестал спать.
…Сначала – было легко. …Потом – стало трудно, страшно. …Следом – снова легко, легче лёгкого. И когда из глубин поднимался то протестующий, то ли ликующий крик – легче лёгкого ут и шивался он, легче лёгкого исходил крик колокольцами и свирелью.
Из внес о нья – открылась дверь. Именно нынче. И именно так. Дверь без запоров и удержаний. Открытая, даже – чуть приотворённая, дверь.
О, задв е рье почти сияло! Там оказались целые груды, – ворохи драгоценного и родного.
И когда к нему, истощённому, вытянутому в струну, пришёл сон – сон не унёс ничего; ничего не утратилось – всё сохранилось, каждая сверкающая пылинка осталась вблизи.
«Я доверился БОГУ, я вернул ЕМУ себя – себя-мир; и страх покинул меня.
Я понял, что всё вздорное во мне – невозделанное поле, предложенная работа. Я понял, что всё истинное, всё прекрасное, всё свершённое во мне – дыхание БОГА. И как только я понял это – гордыня покинула меня.
Я осознал, что нет ничего, что не желало бы доверить себя ЕМУ, что не искало бы ЕГО дыхания. И – из осознания – пришла тишина. »
Однажды он просто упал. Упал и уснул, и листья папоротника укрыли его от ночной прохлады.
-
…что? …Перестать цепляться за будущее и прошедшее, – осознать сегодняшнее; перестать готовиться жить, перестать осознавать прожитое, – просто: жить, наполняя подлинным смыслом каждое тяготеющее к соединению с тобой мгновенье.
…Странно, но когда он в третий раз варил хвойную похлёбку, в котелке оказался самый обыкновенный картофельный суп. Густой, наваристый… Впрочем, особого недоумения это не вызвало: ну, суп… ну и что? Не возникло и вкусовой жадности; человек ел суп спокойно, немного задумчиво, не особенно понимая, что именно он ест. Это не воспринималось кормлением себя, но – успокоением голода. Но – любезностью по отношению к голоду… по отношению к зависимому от еды себе.
И холод… Как это замечательно! – но холод почти совсем перестал беспокоить его. Впрочем, ещё недавно – да… о-го-го! А теперь…
Лёгкий озноб пробрал человека. Озноб шёл откуда-то изнутри; что-то похожее на сотрясение земли, с предшествующим тому глубинным гулом, с некими определяющими сотрясение причинами в этих самых глубинах. Человек всмотрелся в себя. Человек встал.
Ожидание… (Но чего?)
Залопотал ветер, загудел ветер – затеребил тонкий, ещё не устоявшийся снежный покров. Зашумели – туда, в низкое, покрытое бегущими тучами небо – деревья. Качнулись сухие травы.
Зачем он встал? Может быть… может быть – стоит подбросить немного сушняка в костёр? Возможно… Хотя, нет: прежняя закладка ещё не прогорела… Но немного – можно и подбросить, почему бы нет?..
Человек шагнул к сушняк о вой куче. Нагнулся. Ухватил небольшую охапку…
Невдалеке хрустнула ветка. Человек распрямился, повернувшись в сторону хруста; прищурился.
Ну надо же! – так ему показалось: тот самый ранний прохожий, противный задиристый старикашка… тот самый, что столкнул его с обочины! Вот он: лезет сквозь кустарник, пыхтит… Человек даже закашлялся от неожиданности. А прокашлявшись – обнаружил, что никакого прохожего нет; никто не ломится, никто не приближается… и вообще – тишь, полное отсутствие шагов и движений, только ветер, ветер…
Человек выронил сушняк обратно в кучу; отёр рукавом внезапно вспотевшее лицо. «Вот уже и видения начались, – беспомощно подумал он. – А может быть – усталость?: заснул на ходу… мгновение – и промелькнул сон… Может быть...» Человек попятился к костру. Первые шаги – не сводя взгляда с недавно шумевших кустов. Потом – обернулся. Замер.
У входа в шалаш, внимательно наблюдая за потрескивающим костерком, стоял пёс. Чёрный, большой. В зубах он держал что-то похожее на конверт. …Псу, похоже, нравилось смотреть на пламя, язычки которого отчётливо мерцали в его глазах. …Пш и кнув – громко осв и стываясь – из костра вылетел большой уголёк; вылетел – отскочил далеко, к дереву. Пёс аккуратно положил конверт на землю, подбежал у угольку, и – в одно движение – забросил его обратно. Вернулся на прежнее место. Весело посмотрел на человека.
«Похоже, он говорящий, – подумалось человеку. – По крайней мере, так смотрит… Так смотрит! Вот сейчас возьмёт – и скажет чего-нибудь...»
– Привет, отшельник, – сказал пёс.
«Отшельник – это я, – понял человек. – А действительно, кто же я ещё! Отшельник и есть…»
– Привет…
Пёс подошёл ближе.
– Покушать что-нибудь есть? – Пёс широко улыбнулся. – Понимаешь, долго бежал; устал; проголодался…
– Да, конечно… – Отшельник встряхнулся. Шагнул к костру, указывая на стоящий в золе котелок. – Вот тут… Тут суп есть какой-то… Будешь?
Пёс приблизился к котелку. Принюхался. Облизнулся.
– Гороховый! Буду.
– Гороховый… Надо же… Так ты ешь. Прямо из котелка, чего там! – у меня тарелок нет.
– Ага…
Пёс посунулся в котелок и аккуратно, неспешно прихлебнул. Потом ещё раз. Ещё.
Отшельник молча стоял рядом. «Вот и псы говорящие стали появляться. Интересно, что же дальше-то будет!..»
Пёс, не покидая склонённой головой котелка, негромко фыркнул.
– Ты кушай, кушай… – растерянно сказал отшельник. – Больше у меня ничего нет.
– Да я уже! – пёс облизнулся. – Благодарствуй, сыт.
С любопытством уставился на отшельника. Тот переступил с ноги на ногу. Возникла потребность что-то сказать.
– Ты как?.. – ко мне?.. – или мимо пробегал?..
– Мимо пробегал, – согласился пёс и крепко чихнул. – К тебе.
– Вот как… – отшельник озадаченно опустился на трухлявое брёвнышко. – Приятно. …А – зачем?
– Письмо принёс. – Пёс мотнул головой: – Вот оно. Видишь?
– Вижу…
– Тебе, – снова улыбнулся пёс.
– Спасибо. …А от кого письмо?
– А от кого бы ты хотел?
Отшельник задумался.
– Да от кого? – ни от кого, наверное…
– Вот от него и письмо! – подтвердил пёс. – От кого же ещё? Читай себе, на здоровье… и про ответ не забывай.
Отшельник встал. Подошёл к лежащему на земле конверту, и, не распечатывая, стал его рассматривать. …А и впрямь: странный конверт, невиданный, будто – и не конверт вовсе! Похож он был на большущий древесный лист… То что древесный – точно, а вот от какого древа – не разберёшь, вроде бы и ни от какого, а вроде бы – и от всех сразу… Пухлый такой. Тяжёлый.