Глава первая
ГОДЫДЕТСТВА И ЮНОСТИ
Великий французский народный поэт Пьер-Жан Беранже родился в Париже 19 августа 1780 года.
Он происходил из низов «третьего сословия». Отец поэта, Жан-Франсуа Беранже (1751—1809), служил писцом у нотариуса, а накануне женитьбы — счетоводом у одного парижского бакалейного торговца. Мать поэта, Мария-Жанна Шампи, парижанка, была дочерью портного, модисткой. Брак родителей поэта оказался неудачен: они разошлись уже через полгода; когда же родился ребенок, он сначала был отправлен на попечение деревенской кормилицы, у которой пробыл три года, а затем воспитывался у деда-портного.
Девяти лет Беранже был свидетелем великого исторического события: 14 июля 1789 года с крыши пансиона, в котором он учился, мальчик видел взятие народом Бастилии. На всю жизнь запомнил поэт, как сияло солнце, гремели барабаны и пушки, как ликовал и радовался народ уничтожению ненавистной тюрьмы, как братались с восставшими парижанами королевские войска.
Сирота при живых родителях, не любимый матерью, мало видевший ласки, Беранже в раннем детстве мучительно сознавал свою заброшенность. Это чувство остро завладевало им на великолепных революционных празднествах, когда перед толпой на пышной колеснице торжественно проплывала красавица артистка, олицетворявшая богиню Свободы. Много десятилетий спустя поэт писал в песне «Богиня»:
Еще дитя, узнал я с первых дней
Сиротский жребий и его невзгоды —
И звал тебя: будь матерью моей,
Богиня Свободы!
(Перевод М. Л. Михайлова)
Единственным, кто баловал и любил ребенка, был его старый дед, воспетый Беранже в песне «Портной и фея». Но после того, как дедушку разбил паралич и в семью вошли горе и нужда, опять стал вопрос о том, куда девать никому не нужного ребенка.
На этот раз мальчика отправили к его тетке, Марии-Виктории Тюрбо, сестре его отца, которая жила в провинции, в пикардийском городке Перонне. У этой простой женщины, владелицы пригородного кабачка, будущий поэт оставался до 1795 года. Тетка научила его чтению: дотоле он мог читать лишь глазами, но не умел произнести прочитанное слово по слогам. Первыми книгами, с которыми мальчик познакомился еще в семье деда, были две эпические поэмы: «Генриада» Вольтера и «Освобожденный Иерусалим» Тассо в переводе Мирабо; теперь он прочитал роман Фенелона «Похождения Телемака», пьесы Расина и Вольтера. А несколько позже, обучаясь в типографии, Беранже познакомился с одною из популярнейших в те годы среди молодежи книг — с «Наукой добряка Ришара», приписываемой Франклину.
Поэт очень любил свою тетку, и ее наставления сыграли большую роль в формировании его взглядов. «Революция,— пишет он,— сделала из нее ревностную республиканку, насколько это не противоречило ее человеколюбию». Суть оговорки в том, что мягкосердечная Мария-Виктория была противницей тех репрессивных мероприятий, к которым вынуждена была прибегать революция в борьбе с внешними и внутренними врагами. Так, в один прекрасный день тетка повела мальчика в местную тюрьму, где было заключено несколько ее друзей, ни в чем, с ее точки зрения, не повинных. «Дитя мое,— сказала она,— мы сейчас увидим честных людей, добрых граждан, лишенных свободы из-за клеветнического обвинения; я хочу 'показать тебе, каким преследованиям подвергается добродетель во время политических волнений.
Подобные воспитательные приемы, конечно, производили сильное впечатление на юного Беранже и внушали ему неприязнь к якобинскому террору.
Мальчик рос хрупким, болезненным — и самолюбивым. Тетка видела, что ему не по душе обслуживать грубых посетителей кабачка, и пыталась найти для него другую работу: он побывал служкой у священника, учеником золотых дел мастера, посыльным у нотариуса. Затем его поместили в бесплатную школу, основанную местным революционером Баллю де Белленглизом. Задачей школы было воспитывать будущих граждан и защитников Первой республики. Баллю де Белленглиз старался развить самодеятельность учащихся и предоставлял, например, им самим блюсти' школьную дисциплину, для чего они избирали из своей среды судей; большое внимание было уделено и военному обучению: школьники составляли настоящее войско с выборным командным составом, носили сабли и пики, имели даже маленькую пушку. В школе был свой клуб, и Беранже не раз был избираем его председателем: тут ему приходилось произносить публичные речи во время революционных празднеств или приветствовать приезжавших в Перонну членов Конвента, а в особо торжественных случаях составлять адреса Конвенту и самому Робеспьеру. Однако чисто учебные занятия были в школе запущены: близость театра военных действий отвлекала к себе все внимание жителей Перонны, в том числе и детей. «Гораздо привлекательнее уроков языка были для нас республиканские песни,— сообщает поэт.— А так как в моей семье пели решительно все, то надо полагать, что в ту пору у меня и развился вкус к песне». Чрезвычайно важное автобиографическое признание.
Пребывание в школе Баллю де Белленглиза сильнейшим образом способствовало развитию у Беранже его патриотизма, который, по словам поэта, «был величайшей, я сказал бы даже — единственной страстью моей жизни».
Нельзя не привести высказываний из «Моей биографии», мемуарного труда Беранже, где поэт говорит о своем отношении к «судьбам великой революции», которая именно в те годы с таким титаническим напряжением воли Конвента и народной энергии' отбивалась от натиска чужеземных войск:
«Помню, с какой печалью и тревогой мы узнали о вторжении коалиционных армий, передовые отряды которых прошли Камбре! Вечером, сидя у ворот нашего кабачка, мы прислушивались к грому пушек англичан и австрийцев, осаждавших Валансьен, в шестнадцати лье от Перонны.
Мой ужас перед нашествием чужеземцев возрастал с каждым днем. Но с какой радостью слушал я вести о победах Республики! Когда пушки возвестили о том, что мы отбили Тулон, я был на валу. С каждым выстрелом сердце мое билось сильнее, так что я вынужден был сесть на траву, чтобы перевести дыхание.
Теперь, когда патриотизм в нашей стране дремлет (написано в 1840 г.— Ю. Д.), эти волнения ребенка могут показаться странными. Не менее удивительным покажется и то, что и в шестьдесят лет я все еще сохраняю эту патриотическую восторженность и что мне нужно собрать всю силу любви к человечеству и весь запас разума, обогащенного жизненным опытом, чтобы удержаться от проклятий по адресу народов, наших соперников, от проклятий, которые я так расточал в пору своей молодости».
Беранже добавляет, что патриотическое чувство повлияло и на характер иных его литературных суждений. Так, например, он стал холоден и равнодушен к Вольтеру, заметив в нем несправедливое предпочтение к иностранцам, а впоследствии почти возненавидел его, прочитав «Орлеанскую девственницу», поэму, в которой Вольтер вышучивал Жанну д' Арк, являвшуюся для Беранже «истинным божеством патриотизма, предметом обожания с детских лет».
Мировоззрение поэта складывалось под влиянием воспринятых от революции XVIII века принципов буржуазно-демократической революционности, то есть отрицательного отношения к абсолютизму, феодальному строю и старому режиму, вражды к бывшим привилегированным сословиям — дворянству и духовенству, любви к родине, свободе, искренней веры в провозглашенный революцией лозунг гражданского равенства, убежденности в преимуществах республиканского строя над монархическим. Усвоил поэт и иллюзию о единстве «третьего сословия», которой долго оставался верен, хотя его преданность интересам простого народа и накапливала в нем постепенно те наблюдения и настроения, которые так ярко выразились в цикле антибуржуазных песен, созданных после 1830 года.
Школа, в которой учился Беранже, вскоре была закрыта. Мальчика отдали в местную типографию Ленэ, где он пробыл около двух лет. Не научившись в школе даже орфографии, Беранже не мог овладеть ремеслом наборщика.
Писать стихи Беранже начал с двенадцати лет, но еще не знал, что такое стихотворный размер: он только проводил на бумаге две вертикальные линии и между ними помещал одинаковой длины рифмованные строчки.
В 1795 году в Перонну приехал Беранже-отец. Республиканские воззрения мальчика произвели на него самое неприятное впечатление. Отец объявил, что сын его «заражен якобинством».
Надо сказать, что Жан-Франсуа Беранже считал для себя хорошим тоном враждебно относиться к революции. Сын провинциального трактирщика, он, однако, выдавал себя за потомка дворянского рода Беранже де Мерси, кичился своим воображаемым аристократизмом и передал поэту, в виде единственного наследства, пышное, но абсолютно недостоверное генеалогическое древо. Рассчитывая возвыситься при возвращении короля, Жан-Франсуа Беранже водил дружбу с роялистами и был участником нескольких мелких контрреволюционных заговоров. Он решил «перевоспитать» сына и увез его с собою в Париж.
В Париже Беранже-отец открыл банкирскую контору, спекулируя на разнице курса звонкой монеты и все более обесценивавшихся бумажных денег революции. Это была пора Директории, время свирепого похода термидорианской реакции на пережитки героического периода революции, время, когда буржуазия лихорадочно устремилась к обогащению всеми способами — военными подрядами, продажей и перепродажей национализированных земель, биржевой игрой и наживой на размене денег.
Беранже-отец решил тоже попытать счастья — ив частности, для того, чтобы помогать своим золотом роялистам-заговорщикам. В полиции за Жаном-Франсуа Беранже даже установился преувеличенный титул «роялистского банкира». «А я, бедный маленький патриот,— вздыхает поэт,— вынужден был тайно доставлять это золото заговорщикам». Не удивительно, что эти банковские операции вскоре ему опротивели. Вдобавок поэт убедился — и это было особенно тяжело для него,— что деятельность конторы его отца лишь усугубляла нищету бедняков, всегда терявших при размене ассигнаций на металлические деньги.
Среди этих бедняков поэту особенно запомнилась старая работница, тетушка Жари. Историю ее жизни Беранже постарался передать во всей наивной простоте ее собственного рассказа, превратив ее во вставную новеллу в «Моей биографии». Эта простая женщина, такая несчастливая, жила с великой материнской мечтой —отыскать своего сына, отнятого у нее в младенчестве. Тетушка Жари дала возможность поэту понять величие и благородство народной души.
Около двух лет проработал поэт в банкирской конторе отца, неожиданно выказав большие способности к финансовым операциям. Но как только Жан-Франсуа Беранже в 1798 году обанкротился, будущий поэт с облегчением перевел дух и наотрез отказался от продолжения этой деятельности.
Наступившая нищета не была ударом для юноши. Он и раньше уже приучился к бедности и лишениям, жил в мансарде, где дождь или талый снег часто заливали его постель, на одежду ничего не тратил, ограничивался недорогими развлечениями. Но на душе его было тяжело: воспитанный теткой в правилах строжайшей честности, он винил себя в происшедшей катастрофе, хотя причиной всему была расточительность его отца, старался избегать встреч со свидетелями или жертвами банкротства, проклинал себя за то, что не овладел ремеслом наборщика, и часто исчезал из дому, совершая отдаленнейшие одинокие прогулки по окрестностям Парижа.
И тут на него снизошло великое утешение: в нем заговорила страсть к поэзии. До той поры он сочинял стихи как попало и не ставя себе никакой определенной цели. Теперь он принялся изучать поэтические жанры, пробовать силы в каждом из них, настойчиво учиться литературному ремеслу.
Острейшая забота о самообразовании, вставшая перед молодым поэтом, получила благоприятное разрешение. Работая в библиотеке-читальне., открытой его отцом, отпуская посетителям книги, газеты и журналы, Беранже и сам без конца читал, а между делом писал стихи. Читал он самых разнообразных авторов, начиная от бесконечно полюбившегося ему Рабле, от великих французских классицистов —Корнеля, Расина, Мольера (Лафонтена он уже знал раньше)—и вплоть до переводной литературы, где его особенно восхищали сатирики античности — Аристофан и Ювенал.
Но увлечение поэзией и чтением не уводило поэта от действительности. Последние годы XVIII века были для Франции напряженным, тревожным временем. Ушли в прошлое тени Конвента, Робеспьера и санкюлотов, термидорианская реакция шаг за шагом вытравляла память о революции, министр полиции Фуше поворотом ключа навсегда запер знаменитый якобинский клуб, но разворошенная революцией Франция беспокойно гудела. Повсюду — в Париже, в крупных и мелких городах провинции, в селах и на больших дорогах — все еще шла, и с крайним ожесточением, борьба между роялистами и республиканцами, причем после 9 термидора
роялисты все активней бросались в заговоры, все яростней нападали па сторонников республики. Речь не только о Вандее и Бретани: роялистские банды буйствовали по всей Франции, и страшные рассказы о зверствах «поджаривателей» отнюдь не были измышленными легендами. Эта непрестанная, неутихающая гражданская война создавала среди населения постоянную неуверенность в завтрашнем дне. Сюда присоединялись военные неудачи генералов Массена и Брюна в их попытке сдержать натиск войск иностранной коалиции. Существующая анархия довершалась злоупотреблениями, произволом и вопиющим моральным разложением верхушки Директории. Беранже видел наконец, что многие буржуа, желая восстановления хоть какого-нибудь порядка, начинали мечтать о победе войск коалиции, что означало бы возврат Франции к старому режиму.
«В пору этих общественных неурядиц,— пишет поэт,— я, бедный ученик Ювенала, сочинял александрийские стихи против Барра и его единомышленников. Как видите, я рано почувствовал влечение к сатире, которая тогда была в моде, как это доказывают стихи Шенье, Лормиана, Депаза и многих других».
Только генерал Бонапарт, уже прославившийся своими победами, способен был, как казалось поэту и его современникам, спасти Францию, умиротворить ее и отбросить войска интервентов. И когда Бонапарт возвратился из Египта, Франция, как говорит поэт, «считала себя уже спасенной».
Республиканизм Беранже, воспитанный в нем революцией XVIII века, помог ему противостоять роялистским склонностям отца, возмутиться против правления Барра — и, однако, поэт, по его словам, «рукоплескал вместе со всею Францией перевороту 18 брюмера». Конечно, не все последствия этого события были ясны с самого начала, «о, отвечая в дальнейшем людям, упрекавшим его, поэт объяснял свое поведение тем, что «Франция нуждалась в правительстве твердом и сильном, которое спасло бы ее и от якобинцев, и от Бурбонов, и от вечной неуверенности, и от анархии».
В годы консульства Беранже не преминул увидеть, что приход Наполеона к власти обозначает неизбежную гибель Первой республики, а она была ему дорога. «Не ради доктрины, но просто по инстинкту и по чувству я — человек глубоко республиканского направления,— говорил поэт.— Я оплакивал республику не чернильными слезами, со многими восклицательными знаками, на которые так щедры поэты, но теми слезами, которые душа, жаждущая независимости, проливает в действительности при виде ран, нанесенных родине и свободе».
Отношение поэта к Наполеону, ставшему с 1804 года императором, двоилось. Беранже признавал крупнейшие заслуги Наполеона в деле обороны французского отечества, видел в нем гениального полководца, любимца крестьян, а кроме того — законодателя и устроителя послереволюционной Франции. Но он считал, подобно Полю-Луи Курье, что Наполеон уронил себя своим стремлением к трону, испытывал отвращение к его тирании и самовластию, а главное — к его походу па революцию и ее демократические завоевания. По мнению поэта, Наполеон был «последним, а может быть, и величайшим из людей старого мира, который он, однако, так любил переделывать на свой лад», погубила же Наполеона роковая ошибка — «борьба против нового мира». В чем же она заключалась? «Он зажал рот прессе, отнял у народа всякую возможность свободного вмешательства в дела и таким-то образом изгладил принципы, которые глубоко запечатлела в гражданах революция; а это привело к тому, что в нас совершенно замерли ставшие столь естественными чувства. Его счастье долго заменяло нам патриотизм. Но так как он поглотил всю нацию, то и вся нация пала (в военном поражении 1814 года.— Ю. Д.) вместе с ним».
Оппозиционное отношение Беранже к Наполеону вызывалось и множеством других причин: крайней усталостью Франции от нескончаемых войн, ростом недовольства и дезертирства (поэт сам был уклоняющимся от военной службы), полицейским и цензурным гнетом, всем деспотическим режимом Империи.
Работая в своей мансарде, обзаводясь первыми литературными друзьями, вроде песенника Бенжамена Антье, поэта и драматурга Пьера Лебрена, поэта Антуана Арно, Беранже, постоянно неуверенный в своих силах, мечтал заручиться поддержкой какого-нибудь влиятельного писателя, который помог бы ему войти в литературу.
В начале 1804 года он послал две свои поэмы брату Наполеона Люсьену Бонапарту (1775—1840), литератору и академику. Обратился он к Люсьену, пленившись его «независимой» позицией по отношению к Наполеону: оказав своему брату в качестве президента Совета пятисот активнейшую помощь при перевороте 18 брюмера, Люсьен Бонапарт не пожелал в дальнейшем полностью подчиниться деспотической воле Наполеона, раздражал его самочинным решением поручавшихся ему дел и окончательно навлек на себя его гнев женитьбой на вдове некоего биржевого маклера; не желая согласиться на требование о расторжении своего брака, Люсьен Бонапарт предпочел удалиться в изгнание, хотя в пору Ста дней снова присоединился к Наполеону. Столь ничтожны и редкостны были при Первой империи проявления какой-либо подобной «независимости», что либеральное своеволие Люсьен а снискало ему репутацию оппозиционера — сомнительную, разумеется, потому что, фрондируя в одних случаях, Люсьен Бонапарт оставался во многом другом послушным исполнителем заданий Наполеона.
Ознакомившись со стихами молодого поэта, Люсьен вызвал его к себе (мучительные заботы пережил Беранже, чтобы явиться прилично одетым), расспросил, одобрил, посоветовал ему работать в «высоких» жанрах поэзии и написать, например, поэму на сюжет смерти Нерона. Кроме того, узнав об его нищете, Люсьен Бонапарт дал ему доверенность на получение своего жалованья как академика (оно составляло 1000 франков в
Год). Приветливость Люсьена Бонапарта, естественно, очаровавшая Беранже, объяснялась простыми причинами: Империя была бед-па талантливыми поэтами, а учуяв в уже ранних опытах Беранже его дарование, Люсьен Бонапарт рассчитывал впоследствии завербовать его перо на службу Империи.
Увидеться с Люсьеном Бонапартом, который вскоре, в апреле 1804 года, уехал в Италию, поэту удалось только еще один раз, в 1815 году. Внимание и поддержка Люсьена так много значили для Беранже, а мотивы его отъезда он оценил так высоко, что его охватило горячее желание выразить уважение и сочувствие своему покровителю — посвятить ему сборник своих ранних пасторалей. Но цензура Империи не могла пропустить посвящение изгнаннику, а так как оно только и дорого было Беранже во всей книге, то он отказался от ее издания.
В 1805 году поэту удалось, наконец, найти себе временный заработок: он поступил в контору живописца Шарля-Поля Ландона (1760—1826), издававшего под названием «Анналы Музея» собрание штриховых рисунков с картин и статуй Лувра, сокровищница которого сильно обогатилась благодаря победам Наполеона произведениями искусства, ввозимыми им во Францию из Италии и других стран. Беранже составлял пояснительные тексты в одну-две страницы к этим штриховым рисункам. Но при анонимности статей (лишь немногие из них в XI—XIV томах это-
го издания подписаны инициалами L. G.) невозможно установить, какие из них принадлежат перу Беранже. У Ландона поэт зарабатывал 1800 франков в год и, получая жалованье Люсьена Бонапарта, считал себя уже богачом, так как теперь мог помогать и отцу, и бабушке, и своей младшей сестре.
В 1808 году поэт, после долгих усилий, поступил, наконец, на постоянную службу — экспедитором в канцелярию университета с окладом в 1000 франков в год. Жалованье было мизерное, но оно помогало поэту сводить концы с концами в один из самых трудных периодов его жизни: от связи с двоюродной сестрой, Аделаидой Парой, у него родился внебрачный сын, Люсьен Парой, горе всей последующей его жизни; мать ребенка бросила его на отца; к счастью для поэта, заботу о малыше взяла на себя его знакомая, Жюдит Фрер, которая затем на всю жизнь стала подругой Беранже.
Проживая в Париже, поэт часто наезжал в Перонну, где жила его тетка и где остались многочисленные его друзья. Эти друзья, любители песен и сами складывавшие их, образовали литературный кружок «Монастырь беззаботных», активнейшим участником которого был Беранже. В этом кружке возникли первые песий поэта, которые он приводит в «Моей 'биографии», в частности, знаменитая «Беднота». Демократический дух, присущий «Монастырю беззаботных», был вполне по сердцу поэту и, конечно, оказывал на него свое влияние.
Долгое время Беранже не придавал никакого значения своим песням и хранил их только в памяти. Но однажды, дежуря около своего захворавшего друга, известного живописца Герена, и развлекая его пением этих песен, он решил их записать. Это было в мае 1812 года.
Несколько песен поэта появились в печати уже до этого времени: отец поэта самовольно опубликовал их в одном из новогодних сборников конца консульства или начала Империи.
Постепенно песни Беранже начали обращать на себя внимание читателей. Некоторые из них он отдавал в печать, а в большинстве случаев они ходили по рукам в списках и шаг за шагом завоевывали поэту первую известность. Особенную роль сыграла в этом отношении песня «Король Ивето» (1813), иносказательная сатира на Наполеона, противопоставлявшая императору легендарного короля Нормандии, который не вел никаких войн, не окружал себя пышным двором, не отдалялся от народа и не душил его налогами. Песня мгновенно приобрела популярность. «При всей умеренности в этой песне критики императорского правительства в ту пору, когда всеобщее онемение было уже в порядке вещей,— песенке этой выпала удача: полиция преследовала ее по пятам»,— пишет поэт. Преследовали, собственно, не песню, но желали дознаться, кто ее написал,— и, чтобы не пострадали люди, ни в чем не повинные, Беранже объявил о своем авторстве.
Песни Беранже чрезвычайно понравились известному в ту пору поэту Дезожье, участнику песенного кружка «Современный погребок», существовавшего с 1806 по 1817 год. По рекомендации Дезожье молодой поэт был принят в 1813 -году в члены этого кружка.
Вскоре, впрочем, Беранже убедился, что он во многих отношениях не ко двору. Поэт видел прежде всего, что от песни здесь требуется только одно — чтобы она блистала остроумием и веселостью,— и находил, что «ведь этого очень мало». Он видел затем, что члены «Современного погребка» отвечали наигранной жизнерадостностью своих песен растущим притязаниям Наполеона на мировое владычество и что в пору военного поражения Империи их песни оказались в разительном разладе с настроениями французской демократии и с надвигавшимися на родину бедствиями. Кроме того, после падения Империи песенники «Современного погребка» продемонстрировали свою политическую беспринципность, принявшись воспевать Реставрацию и победу войск коалиции. «Мой патриотизм больше не мог уживаться со всем тем, что я видел и слышал во время наших обедов»,— говорит поэт. И в начале второй Реставрации он порвал с «Современным погребком».
Разрыв этот объяснялся тем, что к концу Империи Беранже уже начинал считать себя поэтом народа, обязанным руководиться его пожеланиями и бороться за его интересы. Патриотическое чувство поэта болезненно обострилось, когда войска союзников 30 марта 1814 года подошли к Парижу. Он рассказывает о том, как негодовали парижские рабочие, как настойчиво требовали они оружия, «которое, однако, остерегались им дать». Он и сам тщетно выпрашивал себе ружье.
«Пяти или шести месяцев Реставрации, на которую я сначала смотрел не столько с ненавистью, сколько с изумлением, было достаточно, чтобы я проникся предчувствием ее более или менее отдаленного падения»,— пишет поэт. «Ненависти» к ней у Беранже поначалу действительно не было: в песне «Истый француз» (май 1814 г.) наличествует даже примирительный тон к Реставрации, объяснявшийся настроениями общественной усталости от бесконечных наполеоновских войн. Но уже вскоре поэт превратился во врага Реставрации. Тем не менее, когда год спустя Наполеон возвратился с острова Эльбы и начался период Ста дней (20 марта — 28 июня 1815 г.), Беранже отнесся к этому событию сдержанно, хотя и признавал его «совершенно всенародным», ибо видел, что крестьянская Франция приняла Наполеона как избавителя и помогла ему вернуться на престол. Поэту трудно было поверить в то, что Наполеон, несмотря на все его обещания, способен править в соответствии с конституцией, отказавшись от привычного деспотизма. Эта настороженность и недоверие Беранже иносказательно выражены в его песне «Политический трактат для Лизы», написанной в период Ста дней. Поэт не согласился принять предложения, сделанные ему возродившейся Империей, но отказался от предложений легитимистов, пытавшихся сыграть на его настроениях и привлечь его к сотрудничеству в своей печати.
Когда после вторичного падения Наполеона началось страшное время второй Реставрации, поэт окончательно убедился в том, что Бурбоны не должны править Францией, ибо невозможно заставить их принять завоевания революции.
«Этим убеждением,— пишет он,— которое больше меня не покидало, я обязан не столько личным раздумьям, сколько прежде всего народному инстинкту. Я изучал его с особой тщательностью при каждом событии, и почти всегда оказывалось, что народные чувства настолько соответствуют моим соображениям, что я мог с ясностью намечать свою линию поведения в той роли, которую на меня возлагала в те времена оппозиция».
Глава вторая
БЕРАНЖЕ И КЛАССИЦИЗМ. ПУТЬ К ПЕСНЕ
Первый период творчества Беранже, период его ученичества, ранних опытов, литературных исканий и обращения к песне, начался с 1798 и завершился 1815 годом, когда был издан первый сборник песен поэта.
В истории французской литературы эти годы были частью довольно длительного переходного периода, заключавшегося в том, что старая литературная школа — классицизм — уже не могла вести вперед литературу и даже становилась тормозом на пути ее развития, а новые литературные школы — романтизм и критический реализм,— которым предстояло прийти на смену классицизму, еще не сформировались.
Школа классицизма, возникшая в XVII веке, пережила долгую эволюцию; сначала она в значительной степени являлась художественно-идеологическим оружием французского абсолютизма, воспевала величие трона, придворной знати и алтаря, но в XVIII веке и ко времени революции связана была преимущественно с пропагандой идей Просвещения, с борьбой против абсолютизма, дворянства и церкви, с идеями буржуазного гуманизма.
Плодотворный поток обновляющих идей революции XVIII века ярко отразился в творчестве ее многочисленных поэтов, драматургов и романистов. Но период революции был непродолжителен, а последовавшая термидорианская реакция чем дальше, тем ожесточенней уничтожала всякие следы революционного вольномыслия. Правда, нелегко было утихомирить бурю славного пятилетия 1789— 1794 годов; недаром Наполеон опасался якобинцев гораздо больше, чем роялистских заговорщиков.
Первая империя унаследовала часть своих писателей-классицистов от времени революции. Этих современников и духовных детей 1789 года, с таким восторгом встретивших в свое время падение старого режима, ликвидацию монархии и провозглашение Первой республики, Империя пыталась использовать для воспевания нового монарха и нового трона. Поворот был чересчур резок и не каждому по плечу. Одни писатели революции вовсе замолчали; другие не могли смирить в себе голос протеста и погибали в тюрьмах, как было с поэтом-республиканцем Теодором Дезоргом, и, возможно, не с ним одним; третьи пытались приспособиться к Империи, но попадали под власть жесточайшей цензуры, запрещавшей, например, почти подряд трагедии Непомюсена Лемерсье, хотя эти произведения отнюдь не были столь уж крамольными, и разрешавшей у других авторов лишь те трагедии, героические эпопеи, дидактические или описательные поэмы, которые прямо или косвенно славословили Наполеона и ныне заслуженно забыты как вещи мертворожденные. Пожалуй, только в малых поэтических жанрах — элегиях, идиллиях, пасторалях, баснях — звучали иногда искренность и свежесть, что можно видеть у Андриё, Антуана Арно, Мильвуа.
Позднее Реставрация, с ее тягой к литературным формам старого режима, пыталась поощрять эпигонов классицизма, и ряд этих писателей пошел к ней на службу, как раньше — к Империи; эти ничтожные литераторы даже искали у Карла X защиты против новаторства романтиков. Но часть классицистов хранила верность тем заветам, которые были только враждебны Реставрации. Во всяком случае, все, что в пору Реставрации было среди писателей-классицистов живого и ищущего (Пьер Лебрен, К. Делаешь и др.), оказывалось в оппозиции к ней, ощущало благотворность реформаторских новшеств романтической школы и принимало некоторые из них. Тем самым удостоверялось внутреннее разложение классицизма.
Особенностью классицизма было его влечение к греко-римской античности. В ее искусстве французские писатели долго видели образцы для подражания, а в ее истории и мифологии — бесконечный источник сюжетов. В XVII веке говорить о французской современности могла лишь мольеровская или реньяровская комедия, а величественная трагедия Корнеля или Расина ориентировалась исключительно на античность. Высокие жанры поэзии равным образом обращались к античным сюжетам.
Беранже всю жизнь чрезвычайно высоко оценивал писателей античности. Его приводили в восхищение древнегреческие авторы трагедий,— по его словам, «логически столь же правдивые, а поэтически гораздо более правдивые, чем испанские, английские и немецкие драматурги, не говоря уже о том, что по непосредственному пониманию искусства они превосходили даже Корнеля и Расина». «Греческий театр,— писал Беранже в 1845 году одному молодому поэту,— соединяет естественное с возвышенным; вы узнаете из него, как, не впадая в низменное, можно сохранить простоту». Читая «Илиаду», Беранже плакал от восторга. Но самое сильное впечатление произвел на него Аристофан: «Я чувствовал какую-то страсть к Аристофану, гению, который, кажется, недостаточно оценен у нас». Поэт любил и римскую литературу: сочиняя первые сатиры против Директории, он называл себя учеником Ювенала. Конечно, не случаен был его интерес к сатирикам античности: Аристофан и Ювенал были так же внутренне близки ему, как и Рабле, которого, он, по его словам, перечитал за свою жизнь сто раз. Но любовь Беранже к античной литературе была только данью читательского уважения. Советуя молодым поэтам знать античных авторов, Беранже оговаривался: «Ни греки, ни римляне не должны служить образцами: они только путеводные огни». В песнях его редко встречаются мотивы антич-
ной истории или мифологии — и то лишь в качестве условного приема для иносказательной критики современности.
Учась своему литературному ремеслу, Беранже первое время ревностно пытался овладеть образцами поэзии классицизма, но в дальнейшем пришел к полному их отрицанию. Тем более что современная ему эпигонская поэзия классицистов не имела, как он убеждался, ничего общего с творчеством прежних великих поэтов этой школы.
Беранже был страстным почитателем Корнеля, Расина, Мольера, Лафонтена. Он дважды переписал «Гофолию», чтобы отдать себе отчет в приемах развертывания Расином сюжета, построения образов и в мастерстве его стиха. Изучая Корнеля, Беранже сделал важное открытие: «простое» является «необходимым элементом возвышенного». Другим его открытием было то, что у Корнеля и Расина «почти вся поэзия заключается в искусстве композиции».
Корнель и Расин всегда были предметом поклонения Беранже: «В пяти довольно коротких актах они резюмируют, во славу совести и чувства, всю жизнь, всю страсть, весь характер, а также вымышленные или действительные происшествия, к которым они приурочивают действие. Это наиболее высокая поэзия, какая только возможна в театре. И странно, что ее никогда не признавали ни в Корнеле, ни в Расине, тогда как никто не отвергал ее в Мольере, который, правда, достиг большего совершенства, нежели оба эти его современника». Подчеркнем, что и тут Беранже превыше всего ставит искусство комедиографа, сатирического писателя. А почему? Оказывается, что театр Корнеля и Расина слишком патетичен, слишком на котурнах. «Именно обыденно простого и недостает нашим великим трагикам, при том Корнелю меньше, чем Расину, и это потому, что они писали, почти всегда имея в виду аристократию и двор».
Считая Мольера величайшим из французских драматургов, Беранже видит в нем «единственного, кто достиг совершенства в комическом жанре». Мольер всегда был для него «самым прекрасным в нашей драматургии (это касается и стихов и прозы)» и «самым совершенным из драматических писателей, потому что он сочетал искусство с природой». «Мольер был и будет поэтом во всем значении этого слова. Со временем найдутся, может быть, поэты, которые смогут приблизиться к Корнелю... Но никто не сравнится с Мольером, никогда не будет превзойден Лафонтен. Какая ясность! Какая непринужденность! Какая живость!.. Какая сжатость и сосредоточенность!»
Мольер подобен для Беранже солнцу поэзии: другие комедиографы и поэты велики лишь по мере близости к нему. «Реньяр был бы первым из наших комедиографов, не будь у нас Мольера. Чем больше дарования мы станем признавать в нем, тем более будем восхищаться Мольером». Так же оценивает Беранже и Лафонтена: «Если кто-либо приближался когда-нибудь к Мольеру, так это Лафонтен!»
Мы подробно остановились на отношении Беранже к великим мастерам классицизма, чтобы стали ясны те художественные — реалистические — тяготения поэта, которые отталкивали его от напыщенности и фальши эпигонов этой школы. Как видим, молодого поэта влекло к себе сочетание «возвышенного с естественным», «искусства с природой», и он утверждал, что «возвышенному» всегда должно сопутствовать «обыденно простое», что «простое» вовсе нельзя уподоблять «низменному», вульгарному.
Со времени Буало поэтические жанры классицизма были поделены на «высокие», которые якобы только и могли быть вместилищем «настоящей» поэзии, и на «низкие». К последним были отнесены песня и басня, считавшиеся где-то на задворках литературы — особенно песня, у которой еще не было своего великого мастера и назначением которой было как будто лишь болтать о пустяках. Поэты начала XIX века порою стыдились прослыть за песенников. «Руже де Лиль часто говаривал мне,— пишет Беранже,— что он приходил в бешенство, когда кто-нибудь при нем называл «Марсельезу» песней. Это чистая правда, и он, бывало, советовал мне заняться чем-либо получше песенок: например, оперетками, если уж я не способен на более высокий жанр».
Разделяя существовавший предрассудок о «настоящей» поэзии, Беранже начал свое ученичество с работы в области «высоких»
жанров. Он писал поэмы, идиллии, оды, сатиры, элегии, пасторали, дифирамбы.
Взявшись за жанр поэмы, молодой поэт, конечно, был совершенно далек от намерения прон