ПЕРВЫЙ СБОРНИК ПЕСЕН БЕРАНЖЕ. НОВЫЕ ИСКАНИЯ




 

Ярость вторично возвратившихся эмигран­тов, ярость всех сторонников старого режима, натерпевшихся страху в пору Ста дней, не знала удержу. Со второй Реставрацией при­шло страшное время белого террора.

Составив большинство в палате 1815 года, эмигранты, фанатичные приверженцы трона и католической церкви, провели целый ряд реакционнейших законов. Они добились, в ча­стности, организации во всех департаментах «превотальных» судов, задачей которых было расправляться с участниками Ста дней. Так были расстреляны маршал Ней, генерал Ла-бе'дойер и многие другие. Но реакции было мало этих репрессий: на юге Франции, в Мар­селе, Авиньоне, Нине, Тулузе, Бордо и дру­гих городах белый террор принял форму мас­совой резни, жертвами которой становились участники революции и сторонники Империи, наполеоновские офицеры, даже солдаты (близ Марселя была вырезана целая колония мамелюков, из которых вербовалась наполео­новская гвардия); фанатики католицизма убивали и зажиточных протестантов.

Ультрароялисты, крайняя правая партия дворянско-клерикальной реакции, домогались от правительства увольнения чиновников Им­перии, преследования былых участников ре­волюции и особенно членов Конвента, отпра­вившего на гильотину Людовика XVI. Мно­жество людей подверглось казни, ссылке, из­гнанию из Франции; многие сами поспешили эмигрировать. Атмосфера доносов, сыска, шпионажа, обвинений по всякому поводу, высылок по распоряжению полиции, увольне­ний от должности и т. п. сгустилась необы­чайно. Возвратившиеся в свои поместья дво­ряне-эмигранты угрожали крестьянам отнять у них свои земли, национализированные и проданные в пору революции; происходило множество инцидентов, крайне озлоблявших крестьян.

Вызывающе вела себя и католическая ре­акция. Духовенство, широко представленное в палате 1815 года, не ограничивалось тор­жественным осуждением минувшей револю­ции, постройкой покаянных часовен, органи­зацией «искупительных» крестных ходов и запрещением веселиться по воскресеньям. Духовенство пыталось захватить в свои руки дело просвещения, закрыть светские школы и университеты. Мало того: оно распростра­няло по деревням так называемое «письмо Иисуса Христа», призывавшее крестьян, как добрых католиков, к устройству новой Вар­фоломеевской ночи для истребления всех не­довольных Реставрацией. Чрезвычайно акти­визировалась и деятельность иезуитов, осо­бенно тревожившая французскую демокра­тию.

Дворянско-клерикальная реакция буйст­вовала безнаказанно: после вторичного воз­вращения Бурбонов Франция обязана была в течение пяти лет содержать стопятидесятитысячный корпус иностранных войск, призван­ных содействовать упрочению «порядка». Не­мало оскорблений французскому националь­ному чувству наносили и сами интервенты, особенно английский полководец Веллингтон, расхищавший из Лувра ценнейшие произве­дения искусства (вечная тема негодования Беранже).

Белый террор не мог, однако, окончатель­но запугать французскую демократию, рево­люционные слои которой с самого начала ви­дели в Бурбонах своих врагов; при первой Ре­ставрации в печати появился ряд страстных республиканских памфлетов, авторы которых (Карно и др.) демонстративно нападали на монархический принцип, высмеивали короля, оправдывали казнь Людовика XVI и превоз­носили минувшую революцию.

Белый террор 1815 года вызвал среди французской демократии чувство крайнего возмущения. Необычайно обострилось созна­ние национальной униженности. Народные массы были полны недоверия к Реставрации с ее явным тяготением к старому режиму, не­навидели возвратившихся Бурбонов и эми­грантов, крестьяне боялись лишиться приоб­ретенных ими земель. Ко всему этому присое­динились и другие тяжелые для народа об­стоятельства: неурожай 1816 года, вытоптанные интервентами поля во многих департа­ментах, сильное вздорожание цен на хлеб. Голодающие крестьяне массами тянулись в города, где происходили волнения, реакция «усмиряла» голод судебными приговорами и расстрелами.

Хотя Людовик XVIII и назвал палату 1815 года «бесподобной», он все же пони­мал, что возвратившиеся эмигранты перехва­тывают через край, и не желал без конца на­рушать конституцию, которую навязали ему союзники, опасавшиеся, как бы во Франции не вспыхнула новая революция. Пытаясь при­мирить бушующие страсти, Людовик XVIII составил в 1816 году кабинет министров из умеренных роялистов во главе с герцогом Ришелье. Умеренные роялисты пробыли у вла­сти до конца 1821 года, лавируя между обо­ими борющимися лагерями, но лишь все бо­лее восстанавливая против себя как ультра­роялистов, так и французскую демократию.

В 1815 году Беранже издал свой первый сборник «Песни нравственные и другие». Особенность этого сборника, прекрасно осознавшаяся автором и давшая ему сильный толчок для дальнейшего совершенствования своей песни, заключалась, в том, что сборник 1815 года звучал еще в полном отрыве от ок­ружающей социально-политической обстанов­ки. В нем еще не было никаких откликов ни на белый террор, ни :на все прочие проявления дворянско-клерикальной реакции.

Первый сборник Беранже составился из восьмидесяти трех песен, почти целиком сло­женных поэтом при Первой империи. В сбор­ник не вошли песни против легитимной мо­нархии — правда, у Беранже было еще немно­го таких песен, написанных при первой Ре­ставрации, вроде «Челобитной породистых собак». Таким образом, сборник 1815 года следует рассматривать как завершение пер­вого периода творчества Беранже.

Бросается в глаза разительное отличие этого сборника от песен революции XVIII ве­ка: насколько последние представляли собою сплошь политическую лирику, настолько пес­ни сборника почти что полностью аполитич­ны. Если учесть, что Беранже называл себя «политиком по натуре», что с детских лет ему больше всего нравилось слушать разговоры о политике, то ясно станет, что в первом сборнике он вынужден был «становиться на горло собственной песне» по воле цензуры Первой империи. И действительно, традиция песен революции XVIII века обнаружится у него лишь в последующих сборниках 20-х го­дов, в первой же книге поэт оказался продол­жателем той дореволюционной песенной тра­диции, которая была связана еще с деятель­ностью знаменитого в XVIII веке объединения песенников «Погребок» (1729—1739), где в творчестве Пирона, Колле, Фавара, Галле и других шансонье так расцвела эпикурейская фривольная песня, завещанная временем Ре­гентства; характерно, что другое, связанное с сентиментализмом, направление французской дореволюционной песни XV1I1 века (Флориан, Сегюр и др.) почти никакого влияния па Беранже не оказало, если не считать трех его песен-романсов.

Основная тональность сборника 1815 го­да— жизнерадостная, беспечная веселость. В представлении поэта человек является в мир для счастья, для наслаждения всеми ра­достями жизни — любовью, дружбой, вином, приятельскими пирушками, своей внутренней свободой. Заботы о потустороннем его со­всем не тревожат. А горю, бедам и тягостям жизни он противостоит бодрым несокруши­мым смехом.

В ранних песнях Беранже часто мелька­ет имя Эпикура. Поэт разделял мысль древ­негреческого философа о том, что человек должен стремиться к счастью, путь к кото­рому — в освобождении от предрассудков и в овладении знанием законов природы. В этой связи Беранже боролся против церковно-рели-гиозных суеверий и вслед за любимым своим писателем Рабле оправдывал все требования человеческой чувственности. В пору Империи с ее гнетом он усвоил и взгляд Эпикура о том, что наиболее разумное для человека состоя­ние— не деятельность, а покой; в его песнях этого времени не раз попадаются такие вы­сказывания: «Несговорчивой судьбе нужно противопоставлять покой и свободу, величию и богатству — предпочитать счастливые досу­ги» («Мои волосы»). Оговоримся, конечно, что мысль о личном счастье как цели челове­ческих стремлений могла прийти к Беранже и от некоторых французских материалистов XVIII века (Кондильяк и др.); точно так же мысль о свободе как прирожденном состоя­нии человека и о необходимости для него следовать законам природы высказывал Рус­со. По этой же причине необходимо учиты­вать у Беранже влияние предшествующей французской поэтической традиции не толь­ко со стороны «Погребка», но и со стороны таких поэтов, как Парни, эпикуреизм кото­рых отвечал материализму и вольнодумству века Просвещения и старинной литературной традиции «галльского духа».

Беспечной веселостью как оружием против всех жизненных невзгод Беранже наделяет героя песни «Как яблочко, румян»:

Как яблочко, румян,

Одет весьма беспечно,

Не то чтоб очень пьян —

А весел бесконечно.

Есть деньги — прокутит,

Нет денег — обойдется,

Да как еще смеется!

«Да ну их!..» — говорит,

«Да ну их!..» — говорит,

«Вот, —говорит, — потеха!

Ей-ей, умру, Ей-ей, умру,

Ей-ей, умру от смеха!»

(Перевод В. Курочкина)

Над всем смеется он — и над дождем, за­ливающим его постель, и над тем, что зимой нет дров и приходится согревать руки дыха­нием, и над тем, что он кругом в долгу, и над своей женой, оплачивающей новые наряды супружескими изменами. Смеется герой пес­ни и в свой последний час, когда кюре пыта­ется застращать его рассказами о дьяволе и преисподней.

Таков же и беспечный персонаж песни «Чудак». Бедняк, чуть ли не нищий, он одет как попало и по-диогеновски неприхот­лив. Обстановка его лачуги—стол, старая кровать, сундук, флейта да портрет возлюб­ленной. Дешевое вино он предпочитает изыс­канному, а свою Маргариту —светской даме. Бога,.веруя в его доброту, он просит изви­нить «веселость его философии». А веселость никогда его не покидает:

Всем пасынкам природы

Когда прожить бы так,

Как ж в былые годы

Бедняга весельчак!

Всю жизнь прожить не плача,

Хоть жизнь куда горька...

Ой ли! Вот вся задача

Бедняги чудака!

(Перевод В. Курочкина)

Собирательный образ этих своих любимых героев Беранже дал в песне «Беднота»:

Хвала беднякам! Голодные дни Умеют они

Со счастьем оплетать пополам! Хвала беднякам!

(Перевод Вс. Рождественского)

Поэт как бы открывает здесь нового лите­ратурного героя, заявляя, что надо же, нако­нец, воздать должное тому честному челове­ку, который ничего не имеет, ибо ведь и у Гомера ничего не было, кроме сумы да по­соха. А между тем именно бедности известно счастье, известны любовь и дружба. И Беран­же противопоставляет любимых им бедняков скучным богачам, которым не в чем завидо­вать:

Чертоги — подобие клеток,

Где тучный томится покой,

А можно ведь есть без салфеток

И спать на соломе простой!

Чудесно оправлять новоселье

На самом простом чердаке,

Где Дружба встречает Веселье

С янтарным стаканом в руке!

(Перевод Вс. Рождественского)

Бедняки, которых в первом своем сборнике изображает Беранже, еще редко показаны в их трудовой деятельности: тему народа-тружени­ка широко введут во французскую поэзию лишь поэты-рабочие 30—40-х годов. Бедняки, предстающие пока в песнях Беранже, вдоба­вок аполитичны и лишены общественных свя­зей: это обычно одиночки, ищущие общения с другими людьми, такими же бедняками, лишь в любви и дружбе. Само собой разумеется, что такие бедняки в жизни помнили и о ре­волюции и о свободе, но об этом Беранже по цензурным условиям Первой империи распро­страняться не мог; самое большее он.позволял себе бегло упомянуть, что его бедный чудак носит шляпу своего отца, «которую тот наде­вал в великие дни» (намек на революцию XVIII века). Положительный герой ранних песен Беранже, представитель простых лю­дей,— пока еще образ бытового реализма. В предшествующей песне XVII—XVIII веков уже появлялись такие образы, например, об­раз добродушного пьяницы у Адама Бильо в его знаменитой песне «Лишь заря 'блеснет на небе», образы кутил, неверных жен, обма­нутых мужей, лукавых слуг, уступчивых слу­жанок и т. д., но в старой песне эти образы обычно были чуть намечены, представали в виде беглого карандашного наброска, а у Беранже его простые люди выписаны, как на полотнах голландцев,— тщательно, красочно, объемно, весело, с полнотой бытовых де­талей и во всем их земном, плотском об­лике.

Беранже сразу нашел — выхватил из жи­зни — этих своих простых героев, которых он так любит, заботы и радости которых друже­ски разделяет, хотя говорит о них не без юмо­ра, добродушно подсмеиваясь над их слабо­стями и грешками. Все это придает только большую жизненную убедительность обра­зам бедного чудака, тетки Грегуар, бабушки, Марго и др.

Песни, посвященные вину, любви, друж­бе, беззаботной веселости, обычно называе­мые анакреонтическими (по имени древне­греческого поэта Анакреонта), весьма обиль­ны в раннем сборнике Беранже. Поэт с увлечением воспевает вино, ибо в нем топят скуку, хандру и огорчения. Таковы песни «Весна и осень», «Путешествие в страну Кокань», «Старинный обычай» и особенно «Пир на весь мир» с ее столь гиперболизирован­ным припевом:

Вино веселит все сердца!

По бочке, ребята,

На брата!

Пусть злоба исчезнет с лица,

Пусть веселы все, все румяны —

Все пьяны!

(Перевод В. Курочкина)

С не меньшим увлечением воспевает Бе­ранже любовь. В этой теме он особенно про­являет свою близость к свободной морали XVIII века и к традициям «галльского духа». Он видит в любви земную радость человека, ярко чувственную страсть, велению которой надо следовать, чуждаясь всякого лицеме­рия. Такова его знойно-призывная «Вакхан­ка». Таковы песни «Марго», «Жанетта». Та­кова знаменитая «Бабушка», героиня которой, захмелевшая старушка, оплакивает свою невозвратимую молодость и без всякого стес­нения, с юмором рассказывает внучкам о своих любовных увлечениях и супружеских изменах: они естественны в ее глазах как проявление ее внутренней свободы, ее беско­рыстного чувства. И со спокойной уверенно­стью человека XVIII столетия бабушка утверждает, что и внучкам ее придется идти тем же путем.

«Э, внучки, уж если я следова­ла примеру своей бабушки, так почему вам не следовать моему примеру?»

Уж пожить умела я! Где ты, юность знойная? Ручка моя белая! Ножка моя стройная!

(Перевод В. Курочкина)

Остроумие, шутливость, юмор были для Беранже необходимыми элементами жизнеут­верждающего отношения к действительности. Они вооружали поэта и в пору деспотизма Империи, и при появлении Реставрации. Од­нако Беранже пока воспевает не политическую шутку, а ту нескромную, фривольную, чуж­дую всякого лицемерия шутливость, которую так любил песенник Колле и которая была в таком ходу в пору Регентства («Свободная шуточка»).

Говоря впоследствии в «Моей биографии» о том, что в сборнике 1815 года «содержит­ся множество куплетов, несколько напомина­ющих цинические вольности нашей старой литературы», и ставя их в связь, в частнос­ти, с влиянием Рабле, Беранже отмечал за­кономерность развития фривольной поэзии в пору Империи: «Замечательно, что подоб­ные произведения родятся обыкновенно в эпоху деспотизма. Ум наш испытывает такую потребность в свободе, что когда он ее ли­шен, то прорывается через границы, наиме­нее защищаемые, рискуя залететь чересчур далеко в своей независимости. Ловкие прави­тельства попустительствуют этим наклонно­стям: в Венеции правительство покровитель­ствовало куртизанкам».

В своих фривольных песнях Беранже охот­но акцентирует разные игривые темы и эроти­ческие ситуации, весело рассказывает о шало­стях любви и вдоволь сдабривает песню наме­ками на разные нескромные и порою малопри­личные обстоятельства. Эти песни уже давали возможность проявиться сатирической сторо­не его таланта, хотя бы односторонне и узко. Рассказывая о любовных делах своих пер­сонажей, Беранже иной раз от юмора пере­ходил к обличению и создавал первые свои сатирические образы.

Правда, он осуждал не порок вообще, а, так сказать, чрезмерность порока. Никогда и нигде не является он грозным обвинителем велений и требований человеческой природы. Напротив, обычно он как бы добродушно под­мигивает читателю, приглашая его не быть уж чересчур строгим. В песне «Бабушка» поэт не осуждал ведь свою героиню. Не осуждает он и любвеобильную трактирщицу, тетку Грегуар, о которой пишет со смешанным чувст­вом иронии и симпатии. Но героиня песни «Добрая девушка, или Современные нравы», с внутренним безразличием сменяющая лю­бовников, является у него предметом сатиры, как и героиня.песни «Третий муж», вымеща­ющая на новом муже перенесенные от преж­них супругов обиды.

В песне «Сенатор» (в переводе Курочкина «Знатный приятель») Беранже дает сатири­ческий образ обманутого мужа, в «Старом холостяке» — сластолюбивого развратника, в «Соседе» — сплетников, в «Друге Робене» — сводника. В «Гастрономах» и «Похвальном слове каплунам» поэт осмеивает чревоуго­дие и обжорство. Конечно, эти песни, даже и в общей массе, еще не создавали сатиричес­кой картины общества Первой империи, са­тира Беранже ограничивалась обличением отдельных сторон бытовой жизни или обще­человеческих недостатков, но все-таки сати­рическое начало поэзии Беранже уже дава­ло себя знать.

Возникает вопрос: каково было отношение этой песни Беранже к Империи? Была ли это та аполитичная песня, которой наполео­новская цензура могла только покровитель­ствовать? Или же эта песня тоже как-либо на свой лад боролась с Империей наподобие «Ко­роля Ивето»?

Конечно, боролась. Но борьба была не прямая, а косвенная, завуалированная, так сказать, психологическая. Наполеон требовал от французов полной отрешенности от их частных интересов во имя служения его це­лям. К концу Империи он стал недолюбли­вать своих вернейших слуг, маршалов, видя, что даже они чувствовали усталость от не­скончаемых войн, томились по отдыху, жаж­дали уйти в частную жизнь, насладиться, наконец, тем личным счастьем, от которого их постоянно отрывал император. И песни Беранже, без устали воспевавшие именно эту радость человека-одиночки, его эпикурейскую погоню за личным счастьем, блаженство и беспечный покой его мирной жизни, в немалой степени отвечали настроениям ра­стущего недовольства наполеоновскими вой­нами.

Беранже не успел подвергнуться пресле­дованиям за свои песни со стороны Империи. Но при Реставрации, когда сборник вышел из печати, университетское начальство пригро­зило уволить поэта, если он будет писать в таком же духе.

Дело в том, что по своему основному то­ну сборник Беранже противоречил настрое­ниям дворянско-клерикальной реакции. Иде­ологи Реставрации, философы Жозеф де Местр, Бональд и другие, в глазах которых минувшая революция была временем ужас­нейших человеческих заблуждений, стреми­лись изгнать из жизни всякую суетную ра­дость; какое тут веселье, когда человек столь­ко нагрешил, когда его первая задача — ка­яться, со слезами замаливать свои прежние революционные «преступления»? Человеку должно отказаться от всякой свободы, даже и внутренней, ибо это она ввергла его в без­дну греха; ему надлежит стать послушным слугою легитимной монархии как власти, навеки установленной свыше, надлежит под­чиниться премудрой опеке церкви, законов, всего существующего порядка и с их помощью укрепить семью, где муж — гла­ва, а жена и дети — послушные его под­чиненные.

В этих условиях не удивительно, что жиз­нерадостные, эпикурейские песни Беранже оказались своего рода вызовом Реставрации. Поэта еще нельзя было обвинить в прямой крамоле, но он обнаружил безусловно «не­подходящее» для правительственного чинов­ника умонастроение.

Однако поэт продолжал и дальше достав­лять хлопоты и неудовольствие своему на­чальству. Некоторые новые его песни попа­дали в руки полиции. Так, Беранже посвятил песню «Птицы» Антуану Арно, приговорен­ному Реставрацией к изгнанию в 1816 году; в песне выражалась надежда, что если птиц изгоняет зима, то они возвратятся весною. Поэту снова пригрозили лишением места. Он отвечал: «Если меня выгонят, я стану журна­листом; лучше ли будет?» Его оставили в покое. В 1820 году Беранже написал песню «Старое знамя», широко распространившую­ся в списках среди солдат. Новое негодова­ние ректора Луи Фонтана — в прошлом вер­ного слуги Империи, а теперь отъявленного подхалима Реставрации. Но поэта не тронули на этот раз. И таких случаев было немало. Объяснение этому снисходительному отноше­нию к крамольным песням Беранже — в сло­вах Людовика XVIII: «Автору «Короля Ивето» надо кое-что прощать». Легитимисты еще надеялись, что Беранже будет воспевать Бурбонов. Поэту даже делались такие пред­ложения— с обещанием наград и прочих благ. «Пусть они дадут нам свободу взамен славы, пусть они сделают Францию счастли­вой, и я буду воспевать их бесплатно»,— иро­нически отвечал поэт.

Сборником 1815 года Беранже был во многих отношениях недоволен. В частности, если он надеялся своими песнями поднимать дух французов в тяжелую пору наступившей второй Реставрации, то ему становилось ясно, что характер его веселости не отвечает думам и чувствам его сограждан в пору великих испытаний, переживавшихся Францией.

«Несчастья родины открыли ему глаза,— пишет поэт о себе в позднейшем примечании к песне «Свободная шуточка»,— и вскоре он понял, что прошло время развлекаться по­хождениями докторов, судей, кокеток, обма­нутых мужей, что песня должна оставить путь, по которому она шла во времена Кол-ле, Панара и многих других, и что даже сам смех должен преследовать определенную цель».

Таким образом, Беранже увидел, что он должен порвать с той дореволюционной пе­сенной традицией, которой он пока следовал, и должен пролагать себе новую дорогу, опи­раясь на более близкие ему — по духу и по времени — традиции песен революции XVIII века. Смех его в дальнейшем стал целеуст­ремленным и изменился по своему характеру: юмор и более или менее добродушная сатира над общечеловеческими пороками уступили место гневной, резко обличительной, бичую­щей, беспощадной социально-политической сатире, неутомимо борющейся против Рестав­рации.

Вместе с тем Беранже стал искать друго­го, менее шаловливого, менее фривольного, менее бытовистски-приземленного, более серь­езного и более одухотворенного тона своих песен. Еще при Империи он создал несколько песен-романсов («Карл VII», «Прощание Марии Стюарт», «Пленница и паладин»), же­лая придать своей песне тон, ранее ей чуждый,— «тон меланхолический и возвы­шенный, из всех песенных жанров присущий только романсу». Но это направление песни у него не развилось, тем более что оно было связано с историческим сюжетом, а само­довлеющего интереса к прошлому Беранже никогда не испытывал.

События начала 1814 года, военные успе­хи союзников и приближение их армий к Па­рижу сильно отозвались в сердце поэта. «Но автор еще не решился изменить тон своих песен»—пишет,Беранже в примечании к «Может быть, последней моей песне». Как это понять? А дело в том, что на тему нацио­нального бедствия поэт пока еще откликался лишь в интимно-бытовом плане: песенники времен Империи разучились писать так, как писал автор «Марсельезы», а у Беранже, при всем его громадном таланте, еще не было силы преодолеть существующий подход к те­ме: «Привычку мыслить самостоятельно люди во времена Империи потеряли»,— писал он в примечании к песне «Истый француз».

«Может быть, последняя моя песня» чрез­вычайно показательна в этом отношении. Что говорит в ней поэт? Да, идет война, враг уже вторгнулся в пределы Франции, родина в опасности, но что толку вздыхать? — будем лучше пить вино; пусть кредиторы еще раз дадут в долг поэту, иначе их все равно огра­бят чужеземцы; пусть возлюбленная хоть еще ночь проведет с ним, а то эта ветреница, пожалуй, станет улыбаться врагам; и если Франция будет побеждена, пусть не услышат враги наших песен, и' пусть прозвучит сейчас для «ас последняя наша лебединая песня...

Отсюда видно, что поэту действительно еще не удалось изменить характер своей пес­ни: он все еще мельчил большую тему, сни­жая ее до уровня застольных шуток и фри­вольностей. Но он все же правильно отметил, что «его голос стал более резким, в соответ­ствии с охватившим его патриотическим чув­ством».

В пору Ста дней Беранже не пожелал стать певцом возродившейся Империи, но опять-таки еще не в силах был найти долж­ную форму для выражения своей оппозици­онности. И по поводу «Политического трак­тата для Лизы», где он снова оказался в плену традиционного, игриво-эротического подхода к теме, совершенно не вязавшегося с ее серьезностью, поэт признает, что в этой песне «форма так мало соответствует сущно­сти» потому, что он «еще не смел придавать своим песням ту форму, которая больше бы отвечала мыслям французов».

Мы воочию видим, как томится Беранже в плену традиции, старомодность которой он вполне осознал, как он настойчиво ищет но­вого пути. Осознал поэт и несовершенство своих ранних песен. «Из моего первого сбор­ника видно,— пишет он,— что в те времена моя поэзия еще не осмеливалась быть возвышенной —крылья ее только росли».., Но когда произошло вторичное падение Наполеона, когда враг был снова под стена­ми Парижа, Беранже сделал шаг вперед, сложив в июле 1815 года песню «Довольно политики!». Эта песня уже сильно отличается по тону от «Может быть, последней моей песни». Поэт иронически объявляет здесь своей возлюбленной, что готов для ее спо­койствия отказаться от всего того, к чему она так его ревнует: он перестанет интере­соваться политикой, искусством, доблестью защищающих родину войск, боготворимой им свободой, наконец самой Францией.

Ведь упрекать я вас не вправе,

Коль лить, так пить уж до конца

И, позабыв о нашей славе,

Сдвигать бокалы и сердца.

Пускай в бреду страна родная

И враг свирепствует все злей —

Не огорчайтесь, дорогая,

Не будем говорить о ней!

(Перевод Вс. Рождественского)

Превратив свою возлюбленную в объект осмеяния и ироническим отрицанием лишь утверждая значение всех тех важных вещей, которых не понимала глупенькая женщина, Беранже, как видим, уже порывал со старым приемом переведения темы в бытовой, игри­вый и интимный план. Тема любви и личной жизни переставала быть для персонажей по­эта той крепостью, стенами которой они бы­ли защищены от мира; напротив, теперь этот мир со своими властными требованиями втор­гался в эту крепость, подчиняя себе мысли и поведение персонажей. Беранже пишет о себе в примечании к этой песне: «Он почув­ствовал, что ему дозволено (временем. — Ю. Д.) сделать более резкое ударение на ве­ликие события, которые вызывали такую печаль в «народе. Успех этой песни укрепил его в мысли, что после революции народ стал разбираться в происходящих событиях; поэт понял, что жанр, который Должен дать выра­жение народных чувств, обязан передать все оттенки, чтобы удовлетворить этим чувствам. Восхваление любви и вина должно быть не чем иным, как рамкой для идей, выразитель­ницей которых с этих пор становится песня, особенно в эпоху, когда все значительные со­бытия действовали против многочисленных масс и наиболее талантливых личностей».

Таким образом, великие национальные ка­тастрофы, пережитые Францией, и вызванная ими острая реакция народных масс содейст­вовали существеннейшей перестройке песен Беранже, отходу поэта от тем фривольных, интимных, бытовых — к темам широкого, об­щенародного, социально-политического и на­ционального интереса; от беспечно-веселого, беззаботного тона песен — к тонам серьезным, возвышенным; от эпикурейского наслаждения покоем — к страстному участию в общей борь­бе. Даже и в тех случаях, когда песня по-прежнему еще носила одеяние беспечной ве­селости, ее содержание приобретало не при­сущую ей прежде глубину и значительность.

С такими песнями мы и встречаемся в из­дании 1821 года.

Глава четвертая



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-02-13 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: