Сборник 1833 года
Со времени Июльской революции открывается третий и последний период творчества Беранже (1830—1857). Бросается в глаза душевная смятенность поэта в эту пору, определяющая собою различные противоречия его творчества. Насколько поэту были отчетливо ясны цели его борьбы против Реставрации, настолько теперь, с окончательным установлением во Франции капиталистических отношений, обнажающих антагонизм труда и капитала и снова раскалывающих общество, но уже на другие лагери — на богачей и нищих — он мучительно и тщетно ищет путей разрешения социальной проблемы. Поэт пытается примирить существующую общественную борьбу, опираясь на учения утопического социализма, но видит безрезультатность этих попыток и остается резким обвинителем капиталистического строя, угнетающего народные массы, калечащего и губящего людей. Но наряду с этим высокоценным итогом размышлений Беранже испытывают кризис его мечты о счастье человечества, усиливаются религиозные настроения, и под конец великий поэт разочарованно замыкается в интимную лирику.
Третий период творчества не обнаруживает каких-либо новшеств в построении песни и в других формальных сторонах творчества Беранже. Все меньшее место к концу жизни поэта занимает у него сатирическая песня, редка становится и песня дифирамбическая, а социальная песня-новелла не раз перерождается в песню об анекдотическом происшествии (цикл о Наполеоне); наряду с этим все больше видишь у него песню интимную, элегическую, полную желчных или примиренных раздумий. Можно говорить и об известном творческом оскудении, что чувствовал и сам поэт: если сборник 1833 года — это во многом еще прежний Беранже, то песни посмертного сборника уже неровны, а цикл песен о Наполеоне, занимающий в нем значительное место, просто плох: ничего более слабого поэт никогда не создавал.
Июльская революция, как известно, явилась ответом на «ордонансы» Карла X, опубликованные 26 июля 1830 года. Подготовленные Полиньяком, одним из вождей конгрегации и главою нового, архиреакционного кабинета министров, пришедшего к власти в августе 1829 года, эти законы открывали правительству путь к восстановлению абсолютизма: они вносили новые ограничения в избирательное право, распускали палату и вводили систему предварительных разрешений для печати. Большинство издателей и типографов либеральной прессы объявили, что в этих условиях работать им невозможно, и рассчитали рабочих. По свидетельству Луи Блана, типографские рабочие и явились инициаторами революции. К ним примкнули другие рабочие, беднота, студенты. Париж покрылся баррикадами, и в течение трех дней Реставрация была свергнута.
По меткому замечанию Ламартина, песни Беранже были теми патронами, которыми народ стрелял в июльские дни. Поэт и сам принял активное участие в революции, несмотря на свой пятидесятилетний возраст. Первый биограф Беранже и его друг Поль Буато довольно подробно останавливается на его деятельности в эти дни.
26 июля Беранже находился в деревне под Парижем, когда узнал об ордонансах. «Примчавшись тотчас же в Париж, я попал в самую гущу политического возбуждения»,— говорит он. Немедленно по приезде поэт присутствовал на бурном заседании республиканского общества «Помогай себе сам, тебе и небо поможет», где произнес горячую речь, призывая молодежь быть готовой к восстанию. Затем поэт направляется к своим друзьям, /депутатам-либералам, и побуждает их немедленно объединить своих коллег для протеста против ордонансов. Вечером Беранже произносит энергичную речь в редакции либеральной газеты «Насьональ», служившей штабом восстания; некоторые из присутствующих либералов, подписавших протест депутатов оппозиции, уже успели струсить, и они просят Беранже уговорить журналистов, чтобы не печатали подписей под протестом; поэт отказывается выполнить эту просьбу.
27 июля, в день начала революции, поэт снова в редакции «Насьоналя» и присутствует при опечатании полицией типографских станков. В мемуарах Жиске говорится, что вечером 27 июля Беранже находился на одном собрании, где было избрано двенадцать комиссаров— по тогдашнему числу округов Парижа — для организации сопротивления правительству.
28 июля восстание в разгаре, но исход его еще не определился. Поэт с утра обходит забаррикадированные улицы и беседует с повстанцами, чтобы составить себе представление об обстановке. Затем он в редакции «Насьоналя», где горячо поддерживает сторонников революционной борьбы и дает отпор колеблющимся. Вечером он опять на собрании либералов и выступает против предложения о созыве национальной гвардии (распущенной Карлом X), так как усматривает в этом попытку противопоставить народной революции — вооруженные силы буржуазии. Когда ночью поэт возвращается домой, баррикадные бойцы просят его указать им кандидата на пост военного руководителя восстания: последнее пока еще идет стихийно. Беранже рекомендует генерала Фавье, либерала, участника греческой войны за независимость, и даже пытается лично его уговорить, но генерал категорически отказывается.
29 июля Беранже снова на улицах и в редакции «Насьоналя». К концу этого дня, когда войска переходят на сторону народа и выясняется полная победа революции, к поэту являются на поклон те из либералов, которые дотоле остерегались как-либо определить свое отношение к происходящим собы-тиям; все они теперь пылко клянутся в своей преданности революции и народу. Они поняли, что Беранже — сила, что за ним стоит революционная народная масса. И не удивительно, что поэт принимает участие в обсуждении состава временного правительства на заседании в ратуше и самовластно вычеркивает реакционное имя одного пэра.
В пятницу 30 июля Беранже, по его словам, получил «одну из самых лестных наград своему патриотизму». Сквозь окружавшую поэта толпу к нему подошла одна женщина и протянула ему большое трехцветное знамя. «Сударь,— сказала она,— я всю ночь шила это знамя. Вам, вам одному хочу вручить его, чтобы вы водрузили его на колонне».
Народная любовь, народное доверие вознесли Беранже на вершину революции. Поэт с гордостью видит результаты своей борьбы — «победу принципа народного над принципом легитимистским». Он еще раз — который раз! — убедился в трусости и неискренности либералов, в их тайной неприязни к народу и страхе перед ним. И разве он, республиканец, с этими либералами? Нет, он с народом. За какую же форму правительства он подаст свой голос? За введение республиканского строя?
Нет! В том-то и дело, что нет. Беранже подал голос не за республику, а за конституционную монархию во главе с кандидатом либералов, герцогом Луи-Филиппом Орлеанским, представителем младшей ветви королевского дома Бурбонов. Свое решение поэт мотивировал необходимостью уберечь родину от новой гражданской войны, неизбежной, по его мнению, если будет провозглашена республика.
Беранже выказал в своем поведении политическую незрелость тогдашнего народного лагеря. Крестьянская масса этих лет была темна, беспомощна и жаждала лишь свержения Реставрации, не думая о том, что придет ей на смену, а у пролетариата 20-х годов, разбитого на отдельные, враждующие между собой компаньонажи, еще не было ни понимания своих классовых задач и своего исторического пути, ни своей революционной теории, ни своей политической партии, и борьба его против буржуазной эксплуатации проявлялась тогда лишь в анархической форме разрушения машин, ибо обособлять машину от ее капиталистического применения рабочие еще не научились.
Судить о том, что такое республиканский строй, Беранже мот лишь по опыту революции XVIII века. Если она была для него «святым временем», так как освободила «третье сословие» от его вековых угнетателей и с таким героизмом обороняла революционное отечество, то гражданская война и якобинский террор казались поэту гибельной стороной революции, обусловленной преждевременным введением республиканского строя. Беранже писал Латушу в 1831 году, что всю жизнь мечтает о республике, но не хочет, «чтобы этот плод вторично достался нам в незрелом виде», ибо «его снова отбросили бы прочь». «Все эти террористы,— говорил он позднее о Робеспьере,—...были топором в руках народа, а народ — дитя, и нельзя чересчур долго оставлять в его руках опасное орудие; начинают с защиты прав, а кончают эксцессами, и самое святое дело оскверняется при этом». Нельзя не обратить внимание на противоречия во взглядах Беранже: народ накануне Июльской революции и в ее дни был для него велик, народ, свергнувший Бастилию и оборонявший революцию XVIII века, тоже велик,— но народ превращается в ребенка, когда революция углубляется, когда происходит гражданская война. Это представление о народе как ребенке, которым нужно зорко руководить, было тем пунктом в воззрениях поэта, где он сближался с либералами и который они весьма ловко умели использовать, равно как и его страх перед гражданской войной. Не нужно думать, чтобы Беранже любил республику только в идее, нет, но он желал, чтобы его «мечта осуществилась без потрясений, постепенно», и откладывал введение республиканского строя на будущее, а пока не видел предпосылок для ее прочного установления. Вдобавок он считал, что Июльская революция еще не окрепла, что она окружена врагами и что легитимисты или бонапартисты не преминут развязать гражданскую войну при первом удобном случае.
Впоследствии Беранже говорил одному писателю: «Если бы я только захотел установить республику — ничего не было бы легче сделать. Мне стоило лишь сказать слово молодым людям (в ратуше), прибегавшим ко мне с известиями обо всем, что происходило. Нужно было ведь только разогнать двести депутатов, которые там находились. Но я боялся, чтобы в будущем нас не упрекнули за то, что мы не сделали последнего опыта, не пройдя через буржуазную монархию. Мы были, кроме того, настолько незрелы для республики, что имели бы во главе республиканского правительства известные имена Реставрации, наших теперешних министров».
30 июля в ресторане Луантье происходило собрание республиканцев, обсуждавших вопрос о предстоящей форме правления. Выступавшие горячо заявляли, что «народ завоевал священные права своей кровью», и резко протестовали против выпущенного либералами воззвания, призывавшего Луи-Филиппа Орлеанского на трон Франции. Перед этим собранием Беранже виделся со своим другом, либералом Дюпоном де л'Эр, который крайне напугал его, заявив, что, по имеющимся у него верным сведениям, в Нормандии вспыхнет восстание, если будет провозглашена республика. Под впечатлением этого разговора Беранже на собрании, вразрез с общими ожиданиями, высказался за конституционную монархию. Естественно, что его приняли крайне холодно. Однако среди собравшихся республиканцев не оказалось тех настоящих политических вождей, тех мужественных трибунов, которые отважились бы, несмотря ни на что, провозгласить республику. Если колебался Беранже, то колебались, были лишены уверенности в себе и многие другие республиканцы 1830 года.
31 июля поэт уехал из Парижа со смутным чувством недовольства собою. «Я не орлеанист, а ваши друзья, кажется, хотят навязать мне это имя»,— писал он одному либералу. Уже эти слова свидетельствуют, что у поэта образовались несогласия не только с республиканцами, но и с либералами. Следовательно, Беранже был недоволен своим решением, сколько бы ни приводил доводов в пользу его резонности.
В письме к тетке от 14—24 августа 1830 года Беранже писал: «Что неоспоримо — это, по крайней мере, единодушная ненависть к тому, что разрушено, если и нет единодушной любви к тому, что пришло на смену... Что касается меня,— а я не был лишен влияния в решительный момент,— совесть не упрекает меня в том, чему я способствовал. Хотя я республиканец и один из главарей этой партии, но я сколько мог ратовал за герцога Орлеанского. Это даже несколько охладило мои отношения с некоторыми друзьями (то есть республиканцами.— Ю. Д.). Однако я
сохранил их доверие, они меня уважают, так как имеют доказательства моего личного бескорыстия».
Объясняя свой поступок в автобиографии, написанной в 1840 году, Беранже заявляет: «Я не переставал от этого быть человеком, вскормленным республиканскими идеями. Патриот прежде всего, я, считал тогда необходимым в силу обстоятельств, ничем не преодолимых, поступить против своих убеждений ради блага народного. Это было результатом пятнадцати лет размышлений. Никогда не приставая ни к одной партии, потому что я не был человеком партии, а человеком свободных убеждений, я был совершенно свободен и в этом случае» '.
Все эти высказывания поэта позволяют понять, почему он подал голос за Луи-Филиппа. Легко понять и почему поэт был внутренне неудовлетворен. Он, несомненно, сделал то, чего от него хотели либералы. И он попал чуть ли не в орлеанисты. Поль Буато пишет: «Герцогиня Орлеанская благодарила Беранже, словно он думал об одних принцах, в то время как его занимала мысль о спасении родины. Если бы он не боялся незаконного вос-
становления Империи, если бы оп в большей степени доверял республиканцам, он не облегчил бы в такой мере Луи-Филиппу восшествия на престол». Хитрый Луи-Филипп тоже считал небесполезным выдавать Беранже за своего благожелателя. Приглашая поэта к себе во дворец, король выразился так: «Я ведь тоже республиканец». Язвительной насмешкой прозвучали для Беранже эти слова. Приглашением явиться во дворец поэт не воспользовался.
При Июльской монархии власть была захвачена так называемою финансовой аристократией— верхушкою крупной буржуазии, банкирами, видными биржевиками, владельцами железных дорог, рудников и т. п. — и частью связанных с ними крупных землевладельцев. Финансовая аристократия с самого начала поставила правительство Июльской монархии в зависимость от себя как от заимодавца, цинично и беспощадно грабила французскую казну, втягивая в свои аферы министров и депутатов. Финансовая аристократия принесла с собою дух жадного обогащения любыми способами, во что бы то ни стало, дух аморального делячества и всяческой коррупции. Пример этому подавал сам Луи-Филипп, беспрестанно выклянчивавший у палаты все новые подачки для округления своего колоссального состояния и не стеснявшийся обманывать ее насчет своих «скудных» доходов.
Избирательными правами при Июльской монархии стали пользоваться лишь 250 000 представителей знати и крупной буржуазии (вместо 120000 при Реставрации), прочая же тридцатимиллионная масса французского населения по-прежнему оставались лишенной всяких политических прав. На просьбу о расширении избирательного ценза министр Гизо дал единственный ответ: «Обогащайтесь, господа!» Во Франции в изобилии стали появляться всякого рода дутые акционерные общества, мошеннические предприятия, и героем дня оказался нахальный аферист, предприимчивость которого по части более или менее легального ограбления своих ближних не знала удержа. Этот новый общественный тип был увековечен в литературе в чертах Робера Макера, первоначально разбойника с большой дороги, а затем одного из капиталистов и столпов Июльской монархии. Усилиями знаменитого актера-демократа Фредерика Леметра, блистательно игравшего роль Робера Макера в одноименной комедии, тип этот приобрел настолько всесветную популярность, что Маркс называл Луи-Филиппа «Робером Макером на троне».
Положение трудовых народных масс после Июльской революции только ухудшилось. «Революция 1830 г.,—пишет Маркс,— отняла власть у земельных собственников и отдала ее капиталистам, т. е. из рук более отдаленных врагов рабочего класса передала ее более непосредственным его врагам». Быстрые темпы капиталистического развития, начатки капитализации сельского хозяйства, усиление фабричной эксплуатации в связи с повсеместным вытеснением ручного станка машиною сопровождались процессами разорения и гибели мелкого хозяйства и ремесла, ростом обнищания широких масс населения. При отсутствии всякого законодательства об охране труда рабочий день в ту пору продолжался 15—17 часов (дети работали по 13 часов), и, несмотря на это, рабочие голодали, жили в землянках, туберкулез косил их детей, а их дочери обречены были на проституцию. Тяжелое положение рабочих усугублялось промышленными кризисами, один из которых, кризис в шелковой промышленности, обусловил собою известное восстание лионских ткачей в ноябре 1831 года. В этом восстании главную роль играли еще экономические требования,, а последующие восстания 30-х годов стремились к свержению Июльской монархии.
Уже в первые месяцы после Июльской революции в Париже и других крупных городах непрестанно происходят всякого рода мятежи, волнения, уличные беспорядки. В них проявлялось растущее недовольство широких масс Июльской монархией и протест против принимаемого ею все более реакционного курса. Попытка правительства Луи-Филиппа спасти от суда министров Карла X, примиренческое отношение правительства к контрреволюционной деятельности легитимистов, устраивавших демонстративные молебствия в честь Генриха V, «законного» наследника престола, субсидировавших иные уличные беспорядки,— все это крайне возбуждало народную массу, приводило ее к шумной осаде тюрьмы, где находились министры, или к разгрому дворца парижского архиепископа. Атмосфера народной враждебности к Луи-Филиппу все более сгущалась.
Июльская революция вызвала целый ряд отголосков: произошла революция в Бельгии (август 1830 г.), революция в Польше (ноябрь 1830—май 1831 г.), восстания в ряде областей Италии (в феврале—марте 1831 г.). Французская демократия с гордостью убеждалась, что Франция снова, как и сорок лет назад, является передовой страной, сеющей в мире семена свободы. Однако Июльская монархия, стремясь примирить монархов Европы со своим «баррикадным» происхождением, не желала оказывать вооруженную поддержку этим восстаниям — и они погибали.
Избранный членом Комитета по оказанию помощи восставшим против царизма полякам, Беранже издал в 1831 году в пользу Комитета брошюру с четырьмя песнями: «Поспешим!», «Понятовский», «Четырнадцатое июля» и «Моим друзьям, которые стали министрами». Первые две песни были откликом на польскую революцию. В песне «Поспешим!» поэт горячо призывал на помощь восставшим полякам, а в «Понятовском» воспел польского маршала, командовавшего в 1812 году объединенным польско-французским корпусом и трагически погибшего. Для этого сборника не случайна песня «Моим друзьям, которые стали министрами»,— не случайна, ибо тщетные призывы о помощи полякам вполне
логично приводят поэта к отмежевыванию от правительства Июльской монархии. В литературе начала 30-х годов видное место занимает поэзия Июльской революции. Эта поэзия, возникшая как широкий отклик на революцию, горячо славила ее приход, свержение Реставрации и первое время воспевала Луи-Филиппа, предполагая увидеть в нем осуществителя принесенных революцией лучезарных надежд. Виктор Гюго, Казимир Целавинь, Дюма, Петрюс Борель, Марселина Деборд-Вальмор, Бартелеми и Мери, народные шансонье Эмиль Дебро, Шарль Лапаж, Луи Фесто и многие другие воспевали победу революции, патриотический героизм ее народных борцов. Но уже вскоре в поэзии Июльской революции начинают раздаваться голоса, полные разочарования и горечи. В своих сатирах «Добыча» и «Лев» молодой, еще безвестный поэт Огюст Барбье, воспевая баррикадных борцов, резко заявлял, что их обманули, что на народного льва напялили намордник, что революция обернулась пошлым зрелищем буржуазного рвачества, циничным дележом добычи, собачьим пиром. Приход к власти в 1831 году банкира Казимира Перье, возглавившего так называемый «кабинет сопротивления» (на смену возглавляющемуся Лафиттом «кабинету движения», еще вынужденному делать уступки народным требованиям), вызвал к жизни известную стихотворную сатиру Бартелеми «Немезида», своего рода еженедельный журнал, в течение целого года громивший правительство, его министров и буржуазную реакцию. Правительству Июльской монархии удалось подкупить Бартелеми, и он замолчал, но созданная им форма периодической сатиры и бесстрашный тон ее обличений необычайно ответили времени, и у «Немезиды» появилось множество продолжателей. Отвечая растущему революционному движению первой половины 30-х годов, в творчестве поэтов-республиканцев, сатириков и политических шансонье (Эжезипп Моро, Вейра, Берто, Альтарош и многие другие) в 1832—1833 годах первоначальная поэзия Июльской революции становилась республиканской поэзией, горячо утверждавшей, что революция еще не закончена, что народ обманут. Без устали призывала она к свержению Луи-Филиппа и к провозглашению республики.
У Беранже весьма быстро сложилось отрицательное мнение об Июльской монархии, в дальнейшем только углублявшееся. Уже 23 ноября 1830 года он писал Жозефу Бернару: «Наши министры не знают, куда идут. Люди и таланты отсутствуют. Банкиры и промышленники дерутся друг с другом, ряды республиканцев расстроены, карлисты потирают руки, король управляет, и все идет как нельзя хуже». Фраза об отсутствующих людях и талантах особенно знаменательна. В 1835 году в одном из писем Беранже выскажет свое восхищение каторжником Вотреном, героем Бальзака: «Будь такой человек министром, он восстановил бы благополучие Франции», ибо ему не присущи «мелочи низменного честолюбия», поэтому Луи-Филиппу следовало бы послать за ним в острог. А в 1839 году Беранже уподобляет Июльскую монархию «потоку грязи, в которую нас заставляют погружаться все глубже и глубже».
Уже в январе 1831 года Беранже написал «Реставрацию песни». После падения Реставрации он думал было, что вместе с Карлом X свергнута с трона и его песня: она выполнила свое назначение и больше ей нечего делать. Но, вглядываясь все внимательнее в Июльскую монархию, поэт видит, что его прежней, боевой, насмешливой песне и теперь найдется немало применения. «Каждый новый объявляемый нам закон призывает тебя сюда. Возьми же, песня, вновь свою корону!» Поэт надеялся, что начнется «нечто великое и новое», но — «всего только перекрасили почерневший трон». Все так же одна палата рукоплещет другой, министрами — по-прежнему каплуны, единственная опора законов — буржуазная национальная гвардия. Да, песне предстоит немало дела — и пусть она берется за него безбоязненно.
Ты восстановлена. Бодрее
Будь, песнь, моя любовь!
Трехцветная и без ливреи,
В тюрьму не сядешь вновь.
Тебя уже не свергнет с трона
Судейская орда...
Вот, песнь моя, тебе корона.
(Перевод Л. Пеньковского)
Когда после Июльской революции белое знамя сменилось трехцветным и слово «свобода» стало склоняться во всех падежах, лионские ткачи, страдая от безработицы и голода, писали в прокламации накануне ноябрьского восстания 1831 года: «Повязка спала с наших глаз; цвета знамени не имеют больше для нас значения, свобода без хлеба не накормит наших детей». Знаменательные слова Беранже о перекрашенном троне отвечали этому народному разочарованию в Июльской монархии, но поэт еще не утерял веры в дорогое для него трехцветное знамя.
Правительство Июльской монархии неоднократно пыталось привлечь поэта на свою сторону. Ему предлагали министерский портфель, различные служебные синекуры, избрание в Академию, пенсию, ордена. Беранже с насмешкой отверг все эти подходы. В уже упоминавшейся песне «Моим друзьям, которые стали министрами» (песня адресована Лафитту и Дюпону) Беранже объявляет, что он не создан ни для почестей, ни для дворцовых чертогов и по-прежнему останется с народом:
Здесь, во дворце, я предан недоверью
И с вами быть мне больше не с руки.
Счастливый путь! За вашей пышной дверью
Оставил лиру я и башмаки.
В сенат возьмите заседать Свободу,—
Она у вас обижена совсем.
А я спою на площадях народу —
Так хорошо на свете быть никем!
(Перевод Вс. Рождественского)
Другая такая же сатирическая песня-послание «Отказ» обращена к министру Себастиани. Этот либерал 20-х годов прославился тем, что после подавления Николаем I польской революции произнес в палате слова: «Порядок царствует в Варшаве», вызвавшие бурю негодования. Беранже объявлял в этой песне, что с юных лет сочетался браком со Свободой, а это особа, крайне нетерпимая ко всякого рода продажности и лакейству.
Свобода, это, монсеньер,
Маньячка чести с давних пор:
В припадках ярости дурея,
В салоне ль, в.городе ль она
Завидит кончик галуна — И ну кричать: «Долой ливрею!»
Ее сразит подачки звон,
И стоит ли на пенсион
Брать неподкупного поэта?
Я — су, но доброго литья;
Посеребрите ж чуть, и я —
Уже фальшивая монета.
(Перевод Л. Руст)
В сатирической песне-послании «Совет бельгийцам» Беранже откликнулся на бельгийскую революцию, в результате которой Бельгия отложилась от насильственно объединенной с ней по воле Священного союза Голландии. Песня написана в мае 1831 года, в тот момент, когда бельгийская буржуазия, захватив власть, подыскивала подходящего кандидата на вакантный престол. Беранже иронизирует над этими поисками:
К делу, бельгийцы! Довольно!
Нельзя ли Вновь на престол короля возвести?
Много мы гимнов свободе слыхали,
И марсельеза у нас не в чести,
За королями ходить недалеко...
(Перевод Вс. Рождественского)
Поэт предлагает самого себя в бельгийские короли. И он насмешливо изображает зрелище дальнейшего «благополучия» бельгийцев, когда у них объявится король:
Судьи, префекты, жандармы, шпионы Сворой лакействовать ринутся к вам. Вот уж солдаты идут, батальоны, Всюду ракеты, и грохот, и гам. Крепнет бюджет ваш. Афинам и Спарте Стоили меньше родные поля. Чудище жрет вас. Платите по карте! Ставьте, бельгийцы, себе короля!
Нет никакого сомнения, что и в этой песне косвенно отразилось разочарование Беранже в Июльской монархии. Слова «чудище жрет вас» как бы перекликались с карикатурой Домье «Гаргантюа» (1831), изображавшей Луи-Филиппа в виде гиганта-обжоры, которого никак не может насытить французский народ.
Эти произведения вошли в сборник Беранже «Новые и последние песни», изданный в 1833 году и посвященный Люсьену Бонапарту, оставшемуся политическим изгнанником как при Реставрации, так и при Июльской монархии; книга открывалась письмом поэта к его былому литературному покровителю и обширным предисловием.
На выход сборника сочувственно откликнулся известный в то время критик Гюстав Планш, говоря, что Беранже «в течение двадцати лет властвует и ад массами, возвращая им в сжатом и достоверном выражении все то, что они ему дали с тех пор, как он стал глашатаем народного гнева и народных надежд».
Боевая сатирическая интонация четырех только что рассмотренных песен, критикующих Июльскую монархию, не определяет, однако, лицо сборника, хотя она присуща и ряду песен, написанных.в тюрьме («Четырнадцатое июля», «Кардинал и песенник», «Моя масленица 1829 года», «Девять тысяч», «Тиран Сиракузский» и др.). Сборник противоречив,— в нем нередко звучат и меланхолические ноты, с которыми встречаешься в предисловии, и в песнях о народе, и в интимных песнях, и т. д.
Франция сбросила с себя цепи Реставрации, дело, за которое боролся Беранже, победило,— и, однако, на душе поэта тревожно и безрадостно. К тому же он почувствовал наступление старости: сил становится меньше, творческая энергия ослабевает. В стихотворении «Прощайте, песни», вызвавшем особенное восхищение Белинского («Скучно списывать, а чудо, что такое! Какая грусть, какое благородное сознание своего достоинства!»), Беранже рассказывал, что к нему снова пришла фея, присутствовавшая при его рождении,— пришла сказать, что пора ему и отдохнуть: «Двадцать лет борьбы истощили твой голос».
Ты пел для масс — нет жребия чудесней! Поэта долг исполнен до конца. Ты волновал, сливая стих свой с песней, Всех бедняков немудрые сердца. Трибуна речь всегда ль понятна миру? Нет! Но, грозивший стольким королям, Ты, не в пример напыщенным вралям, Простой волынке уподобил лиру.
Ты стрелы рифм умел острить, как жало,
Чтоб ими королей разить в упор.
Ты — тот победоносный запевала,
Которому народный вторил хор.
Чуть из дворца перуны прогремели.—
Винтовки трубный усмирили пыл.
Твоей ведь Музой взорван порох был
Для ржавых пуль, что в бархате засели.
(Перевод Л. Руст)
Остановимся на песне «Июльские могилы», где Беранже воспел Июльскую революцию и ее безвестных героев, детей народа.
В 1832 году, когда Беранже написал эту песню, революционное движение против Июльской монархии проявлялось уже с большой силой. В июне 1832 года произошло знаменитое левореспубликанское восстание у монастыря Сен-Мерри в Париже, воспетое Эжезвепом Моро, Вейра, Ноэлем Парфе, Альтарошем и нашедшее свой отклик в романах Рей-Дюссюэйля, Жорж Санд, Гозлана, а позднее в «Отверженных» Гюго; с этим восстанием связан и образ бальзаковского Мишеля Кретьена. Неизвестно, написал ли Беранже свою песню до или после этого восстания, но он видел переполняющую массы вражду к Июльской монархия.
Беранже славит доблестную борьбу погибших июльских повстанцев против Карла X и победу поднятого ими трехцветного знамени, которому рукоплещет из гроба Наполеон. Подвиг детей народа в июле 1830 года, говорит поэт, будет отныне вселять страх всем королям всего мира. «Потрясенные столь великим примером, короли перешептываются: «Да что же теперь значит — король?» И тревожно спрашивают: «Не идут ли с трехцветным знаменем?»
Как видит читатель, это не прежняя мысль поэта об отчужденности монархии от народа: это уже мысль о том, что монархия страшится народа, а народ — в постоянной готовности к тому, чтобы низвергнуть ее. Но в данном случае Беранже только констатирует факт. Хотя недовольство поэта Июльской монархией уже определилось, он еще не призывает к борьбе против нового трона.
Полон благородной взволнованности и поэтического величия финал песни, где поэт с такой гордостью говорит о том, что его родина снова стала светочем свободы и вождем человечества, указывающим ему путь к светлому будущему. Дело Июльской революции победоносно.
И пусть в Париж все армии, народы
Придут стереть следы июльских дней,—
Отсюда пыль и семена Свободы
В мир унесут копыта их коней.
Во всех краях Свобода водворится;
Отживший строй погибнет наконец!
Вот новый мир. В нем Франция — царица,
И весь Париж — царицы той дворец!
О дети, вам тот новый мир готовя,
В могилу здесь борцы сошли уснуть.
Но в этот мир следы французской крови
Для всех людей указывают путь!
(Перевод Вс. Рождественского)
В этой песне снова прозвучала великая и гордая любовь поэта к его родине, та центральная национально-патриотическая тема всего творчества Беранже, которая и раньше побуждала его не касаться всякого рода раздоров в лагере демократии. Таким образом, в пору революционного кипения 1832 года Беранже считал Июльскую революцию явлением исторически законченным, уже принесшим крупные результаты для общей освободительной борьбы человечества, и тем самым как бы возражал левым республиканцам, твердившим, что революция еще не завершилась. Но некоторый меланхолический оттенок песни, может быть, тем и объясняется, что поэт видел бессилие своих попыток остановить стихийное революционное движение и грустил, думая, что кровь, пролитая народными бойцами в июле, так и не привела к тому «периоду покоя», который он считал необходимым после Июльской революции, «чтобы нация должным образом оценила содеянное». Позиция Беранже объяснялась множеством причин, в частности, его углублявшимся расхождением с левыми республиканцами. Что касается буржуазных или «трехцветных» республиканцев, с которыми он, в качестве умеренного республиканца, как будто всего больше мог сближаться, то Беранже им просто не доверял: это были многие прежние либералы и карбонарии 20-х годов, не ставшие орлеанистами; поэт говорил о них: «К несчастью, я вижу людей, которые называют себя республиканцами и которые стали бы монархистами, если бы республика существовала, и других, кажущихся мне своего рода доктринерами—такое ничтожное место занимают в их теориях страдания масс!» (письмо от 11 февраля 1833 г.). Левые республиканцы, по словам Энгельса, в ту пору «действительно были представителями народных масс», но поэту казалось, что они «еще не знают как следует новую Францию» и стремятся к «невозможному» (письмо от 25 мая 1833 г.); тем не менее он не мог — правда, позднее — не восхищаться бескорыстным героизмом этих революционеров и, например, с уважением говорил о Бланки: «Меня интересует этот мужественный фанатик: в наше время это редкая разновидность» (письмо от 23 июня 1839 г.).
Недовольство поэта Июльской монархией не прекращалось. В песне «Контрабандисты» Беранже неожиданно воспел контрабандистов как... борцов против правительства, как друзей народа. Контрабандистов возмущают возросшие налоги: «Наши правители, у которых голова идет кругом, снимают тройной налог с даров небес — и из-за этого засыхает плод на стебле и разбиваются молоты труда». «Налог преграждает дорогу обмену товаров между людьми», и поэту кажется, что контрабандисты способствуют «равновесию торговли»...
Таким образом, новый сборник Беранже некоторыми своими сторонами, именно песнью в честь «трех славных дней», а главное — критикой Июльской монархии, ее правительственной машины, ее общего реакционного курса, ее безразличия к судьбам народа и т. д., принадлежал к поэзии Июльской революции. Но по своему сдержанному отношению к революционному движению 30-х годов и по особой трактовке темы народа он отдалялся от левореспубликанокого фланга этой поэзии.
Группа песен о народе — «Жак», «Рыжая Жанна», «Старый бродяга» — тоже проникнута меланхолическими интонациями. Образ простолюдина претерпевает теперь новое изменение. В отличие от тех страстных патриотов, полных активной воли к борьбе с Реставрацией и надежд на светлое будущее, какими были старые солдаты в песнях Беранже конца 20-х годов, народные герои трех этих песен совсем иные: это пассивные жертвы существующего строя, покорные своей тяжелой доле, подавленные, не верящие в лучшее будущее и совершенно неспособные к борьбе.
Песня «Жак» (в переводе Курочкина «Сон бедняка») построена как монолог крестьянки, которой никак не удается разбудить мужа. Она в тревоге: в деревню приехали королевские сборщики податей, а они всегда беспощадны и только что описали все имущество у соседей.
Спишь ты... Во сне твоем, может быть, свыше
Счастье, богатство послал тебе бог...
Будь мы богаты — так что нам налог?
В полном амбаре две лишние мыши.
Встань, мой кормилец, родной мой, пора:
Подать в селе собирают с утра.
(Перевод В. Курочкина)
Но крестьянке не добудиться мужа: она с ужасом видит, что он мертв.
Бедная!.. Спит он — и сон его кроток... Смерть для того, кто нуждой удручен,— Первый спокойный и радостный сон. Братья, молитесь за мать и сироток.
Встань, мой кормилец, родной мой, пора! Подать в селе собирают с утра.
Беранже признавался Савиньену Лапуанту, что «безуспешно десять лет мечтал написать песню о налогах, которые душат крестьян». Песню «Жак» он написал, по-видимому, только с приходом Июльской монархии, когда налоговый гнет еще более усилился.
В песне «Рыжая Жанна» Беранже описывает другую крестьянку. Горько сложилась ее жизнь. Когда-то поэт видел ее жизнерадостной и счастливой. Были у нее и женихи — только одним из них не нравилось, что она рыжая, а другим, что она бесприданница. Но вот нашелся человек, которому она пришлась по сердцу. Жанна горячо полюбила мужа, родила троих детей, но муж ее был браконьер,—и сторожа схватили его. Жанна с детьми осталась одна. И снова поэт может воззвать только к помощи божества:
Господи, сжалься над рыжею Жанной!
Пойман ее браконьер удалой!
(Перевод