БЕРАНЖЕ ПРИ ИЮЛЬСКОЙ МОНАРХИИ




Сборник 1833 года

Со времени Июльской революции откры­вается третий и последний период творчест­ва Беранже (1830—1857). Бросается в глаза душевная смятенность поэта в эту пору, опре­деляющая собою различные противоречия его творчества. Насколько поэту были отчет­ливо ясны цели его борьбы против Реставра­ции, настолько теперь, с окончательным уста­новлением во Франции капиталистических отношений, обнажающих антагонизм труда и капитала и снова раскалывающих общество, но уже на другие лагери — на богачей и ни­щих — он мучительно и тщетно ищет путей разрешения социальной проблемы. Поэт пы­тается примирить существующую обществен­ную борьбу, опираясь на учения утопического социализма, но видит безрезультатность этих попыток и остается резким обвинителем ка­питалистического строя, угнетающего народ­ные массы, калечащего и губящего людей. Но наряду с этим высокоценным итогом размыш­лений Беранже испытывают кризис его мечты о счастье человечества, усиливаются религи­озные настроения, и под конец великий поэт разочарованно замыкается в интимную ли­рику.

Третий период творчества не обнаружива­ет каких-либо новшеств в построении песни и в других формальных сторонах творчества Беранже. Все меньшее место к концу жизни поэта занимает у него сатирическая песня, редка становится и песня дифирамбическая, а социальная песня-новелла не раз перерож­дается в песню об анекдотическом происшест­вии (цикл о Наполеоне); наряду с этим все больше видишь у него песню интимную, эле­гическую, полную желчных или примиренных раздумий. Можно говорить и об известном творческом оскудении, что чувствовал и сам поэт: если сборник 1833 года — это во многом еще прежний Беранже, то песни посмертного сборника уже неровны, а цикл песен о Напо­леоне, занимающий в нем значительное место, просто плох: ничего более слабого поэт ни­когда не создавал.

Июльская революция, как известно, яви­лась ответом на «ордонансы» Карла X, опубликованные 26 июля 1830 года. Подго­товленные Полиньяком, одним из вождей конгрегации и главою нового, архиреакцион­ного кабинета министров, пришедшего к вла­сти в августе 1829 года, эти законы открыва­ли правительству путь к восстановлению абсолютизма: они вносили новые ограниче­ния в избирательное право, распускали па­лату и вводили систему предварительных разрешений для печати. Большинство издате­лей и типографов либеральной прессы объявили, что в этих условиях работать им невоз­можно, и рассчитали рабочих. По свидетель­ству Луи Блана, типографские рабочие и явились инициаторами революции. К ним примкнули другие рабочие, беднота, студен­ты. Париж покрылся баррикадами, и в тече­ние трех дней Реставрация была свергнута.

По меткому замечанию Ламартина, песни Беранже были теми патронами, которыми народ стрелял в июльские дни. Поэт и сам принял активное участие в революции, не­смотря на свой пятидесятилетний возраст. Первый биограф Беранже и его друг Поль Буато довольно подробно останавливается на его деятельности в эти дни.

26 июля Беранже находился в деревне под Парижем, когда узнал об ордонансах. «Примчавшись тотчас же в Париж, я попал в самую гущу политического возбуждения»,— говорит он. Немедленно по приезде поэт при­сутствовал на бурном заседании республи­канского общества «Помогай себе сам, тебе и небо поможет», где произнес горячую речь, призывая молодежь быть готовой к восста­нию. Затем поэт направляется к своим дру­зьям, /депутатам-либералам, и побуждает их немедленно объединить своих коллег для про­теста против ордонансов. Вечером Беранже произносит энергичную речь в редакции либе­ральной газеты «Насьональ», служившей штабом восстания; некоторые из присутст­вующих либералов, подписавших протест де­путатов оппозиции, уже успели струсить, и они просят Беранже уговорить журналистов, чтобы не печатали подписей под протестом; поэт отказывается выполнить эту просьбу.

27 июля, в день начала революции, поэт снова в редакции «Насьоналя» и присутству­ет при опечатании полицией типографских станков. В мемуарах Жиске говорится, что вечером 27 июля Беранже находился на одном собрании, где было избрано двенадцать ко­миссаров— по тогдашнему числу округов Парижа — для организации сопротивления правительству.

28 июля восстание в разгаре, но исход его еще не определился. Поэт с утра обходит забаррикадированные улицы и беседует с по­встанцами, чтобы составить себе представле­ние об обстановке. Затем он в редакции «Насьоналя», где горячо поддерживает сто­ронников революционной борьбы и дает отпор колеблющимся. Вечером он опять на собрании либералов и выступает против предложения о созыве национальной гвардии (распущен­ной Карлом X), так как усматривает в этом попытку противопоставить народной револю­ции — вооруженные силы буржуазии. Когда ночью поэт возвращается домой, баррикадные бойцы просят его указать им кандидата на пост военного руководителя восстания: пос­леднее пока еще идет стихийно. Беранже ре­комендует генерала Фавье, либерала, участ­ника греческой войны за независимость, и даже пытается лично его уговорить, но гене­рал категорически отказывается.

29 июля Беранже снова на улицах и в редакции «Насьоналя». К концу этого дня, когда войска переходят на сторону народа и выясняется полная победа революции, к поэту являются на поклон те из либералов, которые дотоле остерегались как-либо опре­делить свое отношение к происходящим собы-тиям; все они теперь пылко клянутся в своей преданности революции и народу. Они поняли, что Беранже — сила, что за ним стоит рево­люционная народная масса. И не удивитель­но, что поэт принимает участие в обсуждении состава временного правительства на заседа­нии в ратуше и самовластно вычеркивает реакционное имя одного пэра.

В пятницу 30 июля Беранже, по его сло­вам, получил «одну из самых лестных наград своему патриотизму». Сквозь окружавшую поэта толпу к нему подошла одна женщина и протянула ему большое трехцветное знамя. «Сударь,— сказала она,— я всю ночь шила это знамя. Вам, вам одному хочу вручить его, чтобы вы водрузили его на колонне».

Народная любовь, народное доверие воз­несли Беранже на вершину революции. Поэт с гордостью видит результаты своей борь­бы — «победу принципа народного над прин­ципом легитимистским». Он еще раз — кото­рый раз! — убедился в трусости и неискрен­ности либералов, в их тайной неприязни к народу и страхе перед ним. И разве он, рес­публиканец, с этими либералами? Нет, он с народом. За какую же форму правительст­ва он подаст свой голос? За введение респуб­ликанского строя?

Нет! В том-то и дело, что нет. Беранже подал голос не за республику, а за конститу­ционную монархию во главе с кандидатом либералов, герцогом Луи-Филиппом Орлеан­ским, представителем младшей ветви королев­ского дома Бурбонов. Свое решение поэт мо­тивировал необходимостью уберечь родину от новой гражданской войны, неизбежной, по его мнению, если будет провозглашена рес­публика.

Беранже выказал в своем поведении по­литическую незрелость тогдашнего народного лагеря. Крестьянская масса этих лет была темна, беспомощна и жаждала лишь сверже­ния Реставрации, не думая о том, что придет ей на смену, а у пролетариата 20-х годов, раз­битого на отдельные, враждующие между со­бой компаньонажи, еще не было ни понима­ния своих классовых задач и своего историче­ского пути, ни своей революционной теории, ни своей политической партии, и борьба его против буржуазной эксплуатации проявля­лась тогда лишь в анархической форме раз­рушения машин, ибо обособлять машину от ее капиталистического применения рабочие еще не научились.

Судить о том, что такое республиканский строй, Беранже мот лишь по опыту револю­ции XVIII века. Если она была для него «святым временем», так как освободила «третье сословие» от его вековых угнетателей и с таким героизмом обороняла революцион­ное отечество, то гражданская война и яко­бинский террор казались поэту гибельной стороной революции, обусловленной преж­девременным введением республиканского строя. Беранже писал Латушу в 1831 году, что всю жизнь мечтает о республике, но не хочет, «чтобы этот плод вторично достался нам в незрелом виде», ибо «его снова отбро­сили бы прочь». «Все эти террористы,— гово­рил он позднее о Робеспьере,—...были топо­ром в руках народа, а народ — дитя, и нельзя чересчур долго оставлять в его руках опасное орудие; начинают с защиты прав, а кончают эксцессами, и самое святое дело оскверняет­ся при этом». Нельзя не обратить внимание на противоречия во взглядах Беранже: народ накануне Июльской революции и в ее дни был для него велик, народ, свергнувший Ба­стилию и оборонявший революцию XVIII ве­ка, тоже велик,— но народ превращается в ребенка, когда революция углубляется, когда происходит гражданская война. Это представ­ление о народе как ребенке, которым нужно зорко руководить, было тем пунктом в воз­зрениях поэта, где он сближался с либерала­ми и который они весьма ловко умели исполь­зовать, равно как и его страх перед граждан­ской войной. Не нужно думать, чтобы Беран­же любил республику только в идее, нет, но он желал, чтобы его «мечта осуществилась без потрясений, постепенно», и откладывал введение республиканского строя на будущее, а пока не видел предпосылок для ее прочного установления. Вдобавок он считал, что Июль­ская революция еще не окрепла, что она окружена врагами и что легитимисты или бо­напартисты не преминут развязать граж­данскую войну при первом удобном случае.

Впоследствии Беранже говорил одному писателю: «Если бы я только захотел уста­новить республику — ничего не было бы лег­че сделать. Мне стоило лишь сказать слово молодым людям (в ратуше), прибегавшим ко мне с известиями обо всем, что происходи­ло. Нужно было ведь только разогнать двести депутатов, которые там находились. Но я боялся, чтобы в будущем нас не упрекнули за то, что мы не сделали последнего опыта, не пройдя через буржуазную монархию. Мы были, кроме того, настолько незрелы для рес­публики, что имели бы во главе республикан­ского правительства известные имена Рестав­рации, наших теперешних министров».

30 июля в ресторане Луантье происходило собрание республиканцев, обсуждавших во­прос о предстоящей форме правления. Высту­павшие горячо заявляли, что «народ завое­вал священные права своей кровью», и резко протестовали против выпущенного либерала­ми воззвания, призывавшего Луи-Филиппа Орлеанского на трон Франции. Перед этим собранием Беранже виделся со своим другом, либералом Дюпоном де л'Эр, который крайне напугал его, заявив, что, по имеющимся у него верным сведениям, в Нормандии вспыхнет восстание, если будет провозглашена рес­публика. Под впечатлением этого разговора Беранже на собрании, вразрез с общими ожиданиями, высказался за конституционную монархию. Естественно, что его приняли крайне холодно. Однако среди собравшихся республиканцев не оказалось тех настоящих политических вождей, тех мужественных три­бунов, которые отважились бы, несмотря ни на что, провозгласить республику. Если ко­лебался Беранже, то колебались, были лише­ны уверенности в себе и многие другие рес­публиканцы 1830 года.

31 июля поэт уехал из Парижа со смут­ным чувством недовольства собою. «Я не ор­леанист, а ваши друзья, кажется, хотят навязать мне это имя»,— писал он одному либералу. Уже эти слова свидетельствуют, что у поэта образовались несогласия не толь­ко с республиканцами, но и с либералами. Следовательно, Беранже был недоволен сво­им решением, сколько бы ни приводил дово­дов в пользу его резонности.

В письме к тетке от 14—24 августа 1830 го­да Беранже писал: «Что неоспоримо — это, по крайней мере, единодушная ненависть к тому, что разрушено, если и нет единодушной любви к тому, что пришло на смену... Что касается меня,— а я не был лишен влияния в решительный момент,— совесть не упрекает меня в том, чему я способствовал. Хотя я республиканец и один из главарей этой пар­тии, но я сколько мог ратовал за герцога Орлеанского. Это даже несколько охладило мои отношения с некоторыми друзьями (то есть республиканцами.— Ю. Д.). Однако я

сохранил их доверие, они меня уважают, так как имеют доказательства моего личного бес­корыстия».

Объясняя свой поступок в автобиографии, написанной в 1840 году, Беранже заявляет: «Я не переставал от этого быть человеком, вскормленным республиканскими идеями. Патриот прежде всего, я, считал тогда необ­ходимым в силу обстоятельств, ничем не пре­одолимых, поступить против своих убеждений ради блага народного. Это было результатом пятнадцати лет размышлений. Никогда не приставая ни к одной партии, потому что я не был человеком партии, а человеком сво­бодных убеждений, я был совершенно свобо­ден и в этом случае» '.

Все эти высказывания поэта позволяют понять, почему он подал голос за Луи-Фи­липпа. Легко понять и почему поэт был внут­ренне неудовлетворен. Он, несомненно, сделал то, чего от него хотели либералы. И он попал чуть ли не в орлеанисты. Поль Буато пишет: «Герцогиня Орлеанская благодарила Беран­же, словно он думал об одних принцах, в то время как его занимала мысль о спасении ро­дины. Если бы он не боялся незаконного вос-

становления Империи, если бы оп в большей степени доверял республиканцам, он не об­легчил бы в такой мере Луи-Филиппу вос­шествия на престол». Хитрый Луи-Филипп тоже считал небесполезным выдавать Беран­же за своего благожелателя. Приглашая поэ­та к себе во дворец, король выразился так: «Я ведь тоже республиканец». Язвительной насмешкой прозвучали для Беранже эти сло­ва. Приглашением явиться во дворец поэт не воспользовался.

При Июльской монархии власть была за­хвачена так называемою финансовой аристо­кратией— верхушкою крупной буржуазии, банкирами, видными биржевиками, владель­цами железных дорог, рудников и т. п. — и частью связанных с ними крупных землевла­дельцев. Финансовая аристократия с самого начала поставила правительство Июльской монархии в зависимость от себя как от заимо­давца, цинично и беспощадно грабила фран­цузскую казну, втягивая в свои аферы ми­нистров и депутатов. Финансовая аристокра­тия принесла с собою дух жадного обогаще­ния любыми способами, во что бы то ни стало, дух аморального делячества и всяческой кор­рупции. Пример этому подавал сам Луи-Фи­липп, беспрестанно выклянчивавший у па­латы все новые подачки для округления своего колоссального состояния и не стесняв­шийся обманывать ее насчет своих «скудных» доходов.

Избирательными правами при Июльской монархии стали пользоваться лишь 250 000 представителей знати и крупной буржуазии (вместо 120000 при Реставрации), прочая же тридцатимиллионная масса французского на­селения по-прежнему оставались лишенной всяких политических прав. На просьбу о расширении избирательного ценза министр Гизо дал единственный ответ: «Обогащайтесь, господа!» Во Франции в изобилии стали по­являться всякого рода дутые акционерные общества, мошеннические предприятия, и ге­роем дня оказался нахальный аферист, пред­приимчивость которого по части более или менее легального ограбления своих ближних не знала удержа. Этот новый общественный тип был увековечен в литературе в чертах Робера Макера, первоначально разбойника с большой дороги, а затем одного из капитали­стов и столпов Июльской монархии. Усилия­ми знаменитого актера-демократа Фредерика Леметра, блистательно игравшего роль Робера Макера в одноименной комедии, тип этот приобрел настолько всесветную популярность, что Маркс называл Луи-Филиппа «Робером Макером на троне».

Положение трудовых народных масс по­сле Июльской революции только ухудшилось. «Революция 1830 г.,—пишет Маркс,— отня­ла власть у земельных собственников и отда­ла ее капиталистам, т. е. из рук более отда­ленных врагов рабочего класса передала ее более непосредственным его врагам». Быстрые темпы капиталистического развития, начатки капитализации сельского хозяйства, усиление фабричной эксплуатации в связи с повсеместным вытеснением ручного станка машиною сопровождались процессами разо­рения и гибели мелкого хозяйства и ремесла, ростом обнищания широких масс населения. При отсутствии всякого законодательства об охране труда рабочий день в ту пору продол­жался 15—17 часов (дети работали по 13 ча­сов), и, несмотря на это, рабочие голодали, жили в землянках, туберкулез косил их де­тей, а их дочери обречены были на проститу­цию. Тяжелое положение рабочих усугубля­лось промышленными кризисами, один из ко­торых, кризис в шелковой промышленности, обусловил собою известное восстание лион­ских ткачей в ноябре 1831 года. В этом вос­стании главную роль играли еще экономиче­ские требования,, а последующие восстания 30-х годов стремились к свержению Июльской монархии.

Уже в первые месяцы после Июльской революции в Париже и других крупных го­родах непрестанно происходят всякого рода мятежи, волнения, уличные беспорядки. В них проявлялось растущее недовольство широких масс Июльской монархией и протест против принимаемого ею все более реакционного курса. Попытка правительства Луи-Филиппа спасти от суда министров Карла X, прими­ренческое отношение правительства к контр­революционной деятельности легитимистов, устраивавших демонстративные молебствия в честь Генриха V, «законного» наследника престола, субсидировавших иные уличные беспорядки,— все это крайне возбуждало на­родную массу, приводило ее к шумной осаде тюрьмы, где находились министры, или к раз­грому дворца парижского архиепископа. Ат­мосфера народной враждебности к Луи-Фи­липпу все более сгущалась.

Июльская революция вызвала целый ряд отголосков: произошла революция в Бельгии (август 1830 г.), революция в Польше (но­ябрь 1830—май 1831 г.), восстания в ряде об­ластей Италии (в феврале—марте 1831 г.). Французская демократия с гордостью убеж­далась, что Франция снова, как и сорок лет назад, является передовой страной, сеющей в мире семена свободы. Однако Июльская монархия, стремясь примирить монархов Европы со своим «баррикадным» происхож­дением, не желала оказывать вооруженную поддержку этим восстаниям — и они поги­бали.

Избранный членом Комитета по оказанию помощи восставшим против царизма полякам, Беранже издал в 1831 году в пользу Комите­та брошюру с четырьмя песнями: «Поспе­шим!», «Понятовский», «Четырнадцатое ию­ля» и «Моим друзьям, которые стали минист­рами». Первые две песни были откликом на польскую революцию. В песне «Поспешим!» поэт горячо призывал на помощь восставшим полякам, а в «Понятовском» воспел польско­го маршала, командовавшего в 1812 году объединенным польско-французским корпу­сом и трагически погибшего. Для этого сбор­ника не случайна песня «Моим друзьям, ко­торые стали министрами»,— не случайна, ибо тщетные призывы о помощи полякам вполне

логично приводят поэта к отмежевыванию от правительства Июльской монархии. В литературе начала 30-х годов видное место занимает поэзия Июльской революции. Эта поэзия, возникшая как широкий отклик на революцию, горячо славила ее приход, свержение Реставрации и первое время воспевала Луи-Филиппа, предполагая увидеть в нем осуществителя принесенных революцией лучезарных надежд. Виктор Гюго, Казимир Целавинь, Дюма, Петрюс Борель, Марселина Деборд-Вальмор, Бартелеми и Мери, народные шансонье Эмиль Дебро, Шарль Лапаж, Луи Фесто и многие другие воспевали победу революции, патриотический героизм ее народ­ных борцов. Но уже вскоре в поэзии Июль­ской революции начинают раздаваться голо­са, полные разочарования и горечи. В своих сатирах «Добыча» и «Лев» молодой, еще без­вестный поэт Огюст Барбье, воспевая барри­кадных борцов, резко заявлял, что их обма­нули, что на народного льва напялили на­мордник, что революция обернулась пошлым зрелищем буржуазного рвачества, циничным дележом добычи, собачьим пиром. Приход к власти в 1831 году банкира Казимира Перье, возглавившего так называемый «ка­бинет сопротивления» (на смену возглавляю­щемуся Лафиттом «кабинету движения», еще вынужденному делать уступки народным тре­бованиям), вызвал к жизни известную стихо­творную сатиру Бартелеми «Немезида», своего рода еженедельный журнал, в течение целого года громивший правительство, его минист­ров и буржуазную реакцию. Правительству Июльской монархии удалось подкупить Бартелеми, и он замолчал, но созданная им фор­ма периодической сатиры и бесстрашный тон ее обличений необычайно ответили времени, и у «Немезиды» появилось множество продол­жателей. Отвечая растущему революционно­му движению первой половины 30-х годов, в творчестве поэтов-республиканцев, сатири­ков и политических шансонье (Эжезипп Моро, Вейра, Берто, Альтарош и многие другие) в 1832—1833 годах первоначальная поэзия Июльской революции становилась республи­канской поэзией, горячо утверждавшей, что революция еще не закончена, что народ об­манут. Без устали призывала она к сверже­нию Луи-Филиппа и к провозглашению рес­публики.

У Беранже весьма быстро сложилось от­рицательное мнение об Июльской монархии, в дальнейшем только углублявшееся. Уже 23 ноября 1830 года он писал Жозефу Бернару: «Наши министры не знают, куда идут. Люди и таланты отсутствуют. Банкиры и про­мышленники дерутся друг с другом, ряды республиканцев расстроены, карлисты поти­рают руки, король управляет, и все идет как нельзя хуже». Фраза об отсутствующих лю­дях и талантах особенно знаменательна. В 1835 году в одном из писем Беранже выска­жет свое восхищение каторжником Вотреном, героем Бальзака: «Будь такой человек ми­нистром, он восстановил бы благополучие Франции», ибо ему не присущи «мелочи низ­менного честолюбия», поэтому Луи-Филиппу следовало бы послать за ним в острог. А в 1839 году Беранже уподобляет Июль­скую монархию «потоку грязи, в которую нас заставляют погружаться все глубже и глубже».

Уже в январе 1831 года Беранже написал «Реставрацию песни». После падения Рестав­рации он думал было, что вместе с Карлом X свергнута с трона и его песня: она выполнила свое назначение и больше ей нечего делать. Но, вглядываясь все внимательнее в Июль­скую монархию, поэт видит, что его прежней, боевой, насмешливой песне и теперь найдется немало применения. «Каждый новый объяв­ляемый нам закон призывает тебя сюда. Возь­ми же, песня, вновь свою корону!» Поэт на­деялся, что начнется «нечто великое и новое», но — «всего только перекрасили почерневший трон». Все так же одна палата рукоплещет другой, министрами — по-прежнему каплуны, единственная опора законов — буржуазная национальная гвардия. Да, песне предстоит немало дела — и пусть она берется за него безбоязненно.

Ты восстановлена. Бодрее

Будь, песнь, моя любовь!

Трехцветная и без ливреи,

В тюрьму не сядешь вновь.

Тебя уже не свергнет с трона

Судейская орда...

Вот, песнь моя, тебе корона.

(Перевод Л. Пеньковского)

Когда после Июльской революции белое знамя сменилось трехцветным и слово «сво­бода» стало склоняться во всех падежах, ли­онские ткачи, страдая от безработицы и голо­да, писали в прокламации накануне ноябрь­ского восстания 1831 года: «Повязка спала с наших глаз; цвета знамени не имеют боль­ше для нас значения, свобода без хлеба не накормит наших детей». Знаменатель­ные слова Беранже о перекрашенном троне отвечали этому народному разочарованию в Июльской монархии, но поэт еще не уте­рял веры в дорогое для него трехцветное знамя.

Правительство Июльской монархии неод­нократно пыталось привлечь поэта на свою сторону. Ему предлагали министерский порт­фель, различные служебные синекуры, избра­ние в Академию, пенсию, ордена. Беранже с насмешкой отверг все эти подходы. В уже упоминавшейся песне «Моим друзьям, кото­рые стали министрами» (песня адресована Лафитту и Дюпону) Беранже объявляет, что он не создан ни для почестей, ни для дворцо­вых чертогов и по-прежнему останется с на­родом:

Здесь, во дворце, я предан недоверью

И с вами быть мне больше не с руки.

Счастливый путь! За вашей пышной дверью

Оставил лиру я и башмаки.

В сенат возьмите заседать Свободу,—

Она у вас обижена совсем.

А я спою на площадях народу —

Так хорошо на свете быть никем!

(Перевод Вс. Рождественского)

Другая такая же сатирическая песня-по­слание «Отказ» обращена к министру Себастиани. Этот либерал 20-х годов прославился тем, что после подавления Николаем I поль­ской революции произнес в палате слова: «Порядок царствует в Варшаве», вызвавшие бурю негодования. Беранже объявлял в этой песне, что с юных лет сочетался браком со Свободой, а это особа, крайне нетерпимая ко всякого рода продажности и лакейству.

Свобода, это, монсеньер,

Маньячка чести с давних пор:

В припадках ярости дурея,

В салоне ль, в.городе ль она

Завидит кончик галуна — И ну кричать: «Долой ливрею!»

Ее сразит подачки звон,

И стоит ли на пенсион

Брать неподкупного поэта?

Я — су, но доброго литья;

Посеребрите ж чуть, и я —

Уже фальшивая монета.

(Перевод Л. Руст)

В сатирической песне-послании «Совет бельгийцам» Беранже откликнулся на бель­гийскую революцию, в результате которой Бельгия отложилась от насильственно объ­единенной с ней по воле Священного союза Голландии. Песня написана в мае 1831 года, в тот момент, когда бельгийская буржуазия, захватив власть, подыскивала подходящего кандидата на вакантный престол. Беранже иронизирует над этими поисками:

К делу, бельгийцы! Довольно!

Нельзя ли Вновь на престол короля возвести?

Много мы гимнов свободе слыхали,

И марсельеза у нас не в чести,

За королями ходить недалеко...

(Перевод Вс. Рождественского)

Поэт предлагает самого себя в бельгий­ские короли. И он насмешливо изображает зрелище дальнейшего «благополучия» бельгийцев, когда у них объявится король:

Судьи, префекты, жандармы, шпионы Сворой лакействовать ринутся к вам. Вот уж солдаты идут, батальоны, Всюду ракеты, и грохот, и гам. Крепнет бюджет ваш. Афинам и Спарте Стоили меньше родные поля. Чудище жрет вас. Платите по карте! Ставьте, бельгийцы, себе короля!

Нет никакого сомнения, что и в этой песне косвенно отразилось разочарование Беранже в Июльской монархии. Слова «чудище жрет вас» как бы перекликались с карикатурой Домье «Гаргантюа» (1831), изображавшей Луи-Филиппа в виде гиганта-обжоры, которо­го никак не может насытить французский народ.

Эти произведения вошли в сборник Беран­же «Новые и последние песни», изданный в 1833 году и посвященный Люсьену Бонапар­ту, оставшемуся политическим изгнанником как при Реставрации, так и при Июльской монархии; книга открывалась письмом поэта к его былому литературному покровителю и обширным предисловием.

На выход сборника сочувственно отклик­нулся известный в то время критик Гюстав Планш, говоря, что Беранже «в течение два­дцати лет властвует и ад массами, возвращая им в сжатом и достоверном выражении все то, что они ему дали с тех пор, как он стал глашатаем народного гнева и народных на­дежд».

Боевая сатирическая интонация четырех только что рассмотренных песен, критикую­щих Июльскую монархию, не определяет, од­нако, лицо сборника, хотя она присуща и ря­ду песен, написанных.в тюрьме («Четырна­дцатое июля», «Кардинал и песенник», «Моя масленица 1829 года», «Девять тысяч», «Ти­ран Сиракузский» и др.). Сборник противоре­чив,— в нем нередко звучат и меланхолические ноты, с которыми встречаешься в предисло­вии, и в песнях о народе, и в интимных пес­нях, и т. д.

Франция сбросила с себя цепи Реставра­ции, дело, за которое боролся Беранже, побе­дило,— и, однако, на душе поэта тревож­но и безрадостно. К тому же он почувствовал наступление старости: сил становится меньше, творческая энергия ослабевает. В стихотворе­нии «Прощайте, песни», вызвавшем особенное восхищение Белинского («Скучно списывать, а чудо, что такое! Какая грусть, какое благо­родное сознание своего достоинства!»), Бе­ранже рассказывал, что к нему снова пришла фея, присутствовавшая при его рождении,— пришла сказать, что пора ему и отдохнуть: «Двадцать лет борьбы истощили твой голос».

Ты пел для масс — нет жребия чудесней! Поэта долг исполнен до конца. Ты волновал, сливая стих свой с песней, Всех бедняков немудрые сердца. Трибуна речь всегда ль понятна миру? Нет! Но, грозивший стольким королям, Ты, не в пример напыщенным вралям, Простой волынке уподобил лиру.

Ты стрелы рифм умел острить, как жало,

Чтоб ими королей разить в упор.

Ты — тот победоносный запевала,

Которому народный вторил хор.

Чуть из дворца перуны прогремели.—

Винтовки трубный усмирили пыл.

Твоей ведь Музой взорван порох был

Для ржавых пуль, что в бархате засели.

(Перевод Л. Руст)

Остановимся на песне «Июльские моги­лы», где Беранже воспел Июльскую револю­цию и ее безвестных героев, детей народа.

В 1832 году, когда Беранже написал эту песню, революционное движение против Июльской монархии проявлялось уже с боль­шой силой. В июне 1832 года произошло зна­менитое левореспубликанское восстание у монастыря Сен-Мерри в Париже, воспетое Эжезвепом Моро, Вейра, Ноэлем Парфе, Альтарошем и нашедшее свой отклик в рома­нах Рей-Дюссюэйля, Жорж Санд, Гозлана, а позднее в «Отверженных» Гюго; с этим вос­станием связан и образ бальзаковского Ми­шеля Кретьена. Неизвестно, написал ли Бе­ранже свою песню до или после этого вос­стания, но он видел переполняющую массы вражду к Июльской монархия.

Беранже славит доблестную борьбу погиб­ших июльских повстанцев против Карла X и победу поднятого ими трехцветного знамени, которому рукоплещет из гроба Наполеон. Подвиг детей народа в июле 1830 года, гово­рит поэт, будет отныне вселять страх всем королям всего мира. «Потрясенные столь ве­ликим примером, короли перешептываются: «Да что же теперь значит — король?» И тревожно спрашивают: «Не идут ли с трехцвет­ным знаменем?»

Как видит читатель, это не прежняя мысль поэта об отчужденности монархии от наро­да: это уже мысль о том, что монархия стра­шится народа, а народ — в постоянной готов­ности к тому, чтобы низвергнуть ее. Но в данном случае Беранже только констатирует факт. Хотя недовольство поэта Июльской мо­нархией уже определилось, он еще не при­зывает к борьбе против нового трона.

Полон благородной взволнованности и по­этического величия финал песни, где поэт с такой гордостью говорит о том, что его роди­на снова стала светочем свободы и вождем человечества, указывающим ему путь к свет­лому будущему. Дело Июльской революции победоносно.

И пусть в Париж все армии, народы

Придут стереть следы июльских дней,—

Отсюда пыль и семена Свободы

В мир унесут копыта их коней.

Во всех краях Свобода водворится;

Отживший строй погибнет наконец!

Вот новый мир. В нем Франция — царица,

И весь Париж — царицы той дворец!

О дети, вам тот новый мир готовя,

В могилу здесь борцы сошли уснуть.

Но в этот мир следы французской крови

Для всех людей указывают путь!

(Перевод Вс. Рождественского)

В этой песне снова прозвучала великая и гордая любовь поэта к его родине, та цент­ральная национально-патриотическая тема всего творчества Беранже, которая и раньше побуждала его не касаться всякого рода раз­доров в лагере демократии. Таким образом, в пору революционного кипения 1832 года Беранже считал Июльскую революцию явле­нием исторически законченным, уже принес­шим крупные результаты для общей осво­бодительной борьбы человечества, и тем са­мым как бы возражал левым республиканцам, твердившим, что революция еще не заверши­лась. Но некоторый меланхолический отте­нок песни, может быть, тем и объясняется, что поэт видел бессилие своих попыток остано­вить стихийное революционное движение и грустил, думая, что кровь, пролитая народны­ми бойцами в июле, так и не привела к тому «периоду покоя», который он считал необхо­димым после Июльской революции, «чтобы нация должным образом оценила содеянное». Позиция Беранже объяснялась множест­вом причин, в частности, его углублявшимся расхождением с левыми республиканцами. Что касается буржуазных или «трехцветных» республиканцев, с которыми он, в качестве умеренного республиканца, как будто всего больше мог сближаться, то Беранже им про­сто не доверял: это были многие прежние либералы и карбонарии 20-х годов, не став­шие орлеанистами; поэт говорил о них: «К несчастью, я вижу людей, которые называ­ют себя республиканцами и которые стали бы монархистами, если бы республика суще­ствовала, и других, кажущихся мне своего рода доктринерами—такое ничтожное место занимают в их теориях страдания масс!» (письмо от 11 февраля 1833 г.). Левые рес­публиканцы, по словам Энгельса, в ту пору «действительно были представителями народ­ных масс», но поэту казалось, что они «еще не знают как следует новую Францию» и стремятся к «невозможному» (письмо от 25 мая 1833 г.); тем не менее он не мог — правда, позднее — не восхищаться бескорыст­ным героизмом этих революционеров и, например, с уважением говорил о Бланки: «Меня интересует этот мужественный фана­тик: в наше время это редкая разновидность» (письмо от 23 июня 1839 г.).

Недовольство поэта Июльской монархией не прекращалось. В песне «Контрабандисты» Беранже неожиданно воспел контрабандистов как... борцов против правительства, как дру­зей народа. Контрабандистов возмущают возросшие налоги: «Наши правители, у кото­рых голова идет кругом, снимают тройной налог с даров небес — и из-за этого засыхает плод на стебле и разбиваются молоты труда». «Налог преграждает дорогу обмену товаров между людьми», и поэту кажется, что контра­бандисты способствуют «равновесию тор­говли»...

Таким образом, новый сборник Беранже некоторыми своими сторонами, именно песнью в честь «трех славных дней», а главное — критикой Июльской монархии, ее правитель­ственной машины, ее общего реакционного курса, ее безразличия к судьбам народа и т. д., принадлежал к поэзии Июльской ре­волюции. Но по своему сдержанному отноше­нию к революционному движению 30-х годов и по особой трактовке темы народа он отдалялся от левореспубликанокого фланга этой поэзии.

Группа песен о народе — «Жак», «Рыжая Жанна», «Старый бродяга» — тоже проник­нута меланхолическими интонациями. Образ простолюдина претерпевает теперь новое из­менение. В отличие от тех страстных патрио­тов, полных активной воли к борьбе с Рестав­рацией и надежд на светлое будущее, какими были старые солдаты в песнях Беранже кон­ца 20-х годов, народные герои трех этих песен совсем иные: это пассивные жертвы сущест­вующего строя, покорные своей тяжелой доле, подавленные, не верящие в лучшее будущее и совершенно неспособные к борьбе.

Песня «Жак» (в переводе Курочкина «Сон бедняка») построена как монолог крестьянки, которой никак не удается разбудить мужа. Она в тревоге: в деревню приехали королев­ские сборщики податей, а они всегда бес­пощадны и только что описали все имущество у соседей.

Спишь ты... Во сне твоем, может быть, свыше

Счастье, богатство послал тебе бог...

Будь мы богаты — так что нам налог?

В полном амбаре две лишние мыши.

Встань, мой кормилец, родной мой, пора:

Подать в селе собирают с утра.

(Перевод В. Курочкина)

Но крестьянке не добудиться мужа: она с ужасом видит, что он мертв.

Бедная!.. Спит он — и сон его кроток... Смерть для того, кто нуждой удручен,— Первый спокойный и радостный сон. Братья, молитесь за мать и сироток.

Встань, мой кормилец, родной мой, пора! Подать в селе собирают с утра.

Беранже признавался Савиньену Лапуанту, что «безуспешно десять лет мечтал напи­сать песню о налогах, которые душат кресть­ян». Песню «Жак» он написал, по-видимому, только с приходом Июльской монархии, ког­да налоговый гнет еще более усилился.

В песне «Рыжая Жанна» Беранже описы­вает другую крестьянку. Горько сложилась ее жизнь. Когда-то поэт видел ее жизнера­достной и счастливой. Были у нее и женихи — только одним из них не нравилось, что она рыжая, а другим, что она бесприданница. Но вот нашелся человек, которому она пришлась по сердцу. Жанна горячо полюбила мужа, родила троих детей, но муж ее был браконь­ер,—и сторожа схватили его. Жанна с детьми осталась одна. И снова поэт может воззвать только к помощи божества:

Господи, сжалься над рыжею Жанной!

Пойман ее браконьер удалой!

(Перевод



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-02-13 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: