Ксан сгребла книги в охапку и потащила их из разрушенного замка в собственную мастерскую. Карты, книги, документы, журналы… Диаграммы. Рецепты. Литература. Девять дней она не спала, не ела. Всё ещё в коконе оставалась Луна. Время не шло. Она не дышала. Не думала. Она умолкла. И каждый раз, когда Глерк смотрел на неё, он чувствовал странную боль и удар от собственного сердца, а потом каждый раз проверял, не оставило ли оно след.
И, разумеется, ему не следовало удивляться в тот миг, когда он вдруг сознавал. Оставило. Да ещё и какие!
- Ты не можешь войти, - проговорила Ксан сквозь закрытую дверь. – Мне надо сосредоточиться, - а потом он слышал, как она там, внутри, без конца что-то бормотала.
Ночь за ночью Глерк заглядывал в окно мастерской, наблюдал за тем, как зажигала свечи Ксан, как просматривала сотни книг, оставляла заметки на свитке, и тот становился с каждым часом длинней и длинней. Она качала головой. Она шептала заклинания над свинцовыми ящиками, захлопывала дверцы, когда они были произнесены, усаживалась на крышку, чтобы удержать, а потом осторожно открыла – и заглянула внутрь, осторожно вдохнула и покачала головой.
- Корица, - выдохнула она, наверное. – И соль. В заклинании слишком много ветра, - и записать.
Или это:
- Метан. Не слишком хорошо. Может случайно взорваться… А ещё воспламенение! Ох, это даже больше, чем мне казалось…
Или:
- Это сера? Боже. Женщина, что ты такое творишь?! Ты хочешь убить бедное дитя? – и она что-то черкала в собственном списке.
- Тётушка Ксан сошла с ума? – спросил Фириан.
- Нет, мой друг, - ответил ему Глерк. – Но она оказалась внезапно там, где не ожидала… Она ведь не привыкла делать что-то, не будучи с точностью уверенной в результате. И это оказалось для неё таким страшным… О, знаешь, как об этом говорит поэт? Дурак, отрываясь от твёрдой земли, с вершины спускаясь, от ясной звезды, и падая в мир, в черноту… Учёный, что свитка лишён и пера, роняет тома и тома – и может ответ обретённый упасть, пока…
|
|
- Это настоящая поэма? – перебил его вдруг Фириан.
- Разумеется, это настоящая поэма! – фыркнул немного возмущённо Глерк.
- Но кто ж тогда написал её, Глерк?
Чудовище только молча прикрыло глаза.
- О! Это написал поэт. Буг. И немножко я. Это ведь одно и то же, как тебе известно…
Но он не мог объяснить толком, что на самом деле и вовсе имел в виду.
Наконец-то Ксан открыла двери мастерской настежь, и на лице её застыло выражение мрачного, но всё-таки удовлетворения.
- Видишь, - сообщила она крайне скептически настроенному Глерку, рисуя на земле большой круг цветным мелом, но оставляя его открытым, чтобы можно было пройти. Она расставила целых тринадцать меток на ровном расстоянии одну от другой, а потом воспользовалась ими, как точками для соединения в одну тринадцати лучевую звезду. – В конце концов, всё, что мы делаем, закрыто на времени. И каждый день, как видишь, идёт по определённому, давно уже выстроенному ещё до нас алгоритму. Ты ведь замечал это, верно?
Глерк покачал головой. На самом деле, ничего подобного он никогда не отмечал ни про себя, ни вслух.
Ксан продолжала трудиться, оставаясь всё такой же аккуратной, пытаясь делать всё как можно упорядоченней.
- Это тринадцатилетний цикл. Так ведут себя заклинания. И думаю, в нашем случае, весь механизм синхронизируется с её собственной биологией. Ей уже пять – так что часы устанавливаются на пять и угаснут, когда ей исполнится тринадцать.
|
|
Глерк прищурился. Всё это не имело для него совершенно никакого смысла. Конечно, сама магия для болотного монстра казалась своего рода нонсенсом. Ведь не было никакой магии в той песне, что однажды создала мир, она пришла куда позже, с лунным, со звёздным сиянием. Именно потому магия казалась ему разрушительной, эдакой незваной гостьей. И именно по этой причине Глерк всегда предпочитал исключительно поэзию.
- Я воспользуюсь точно тем же принципом, что и в этом защитном коконе, в котором она спит. Только теперь магия будет храниться внутри не какой-то стеклянной пластины, а внутри её самой. Прямо в её разуме, за центром, у лобных долей. Я могу сдерживать её и сделать такой крошечной, будто бы маленькая зернинка самого обыкновенного песка. Всё, что только поймаю – всё превратится в песок. Можешь себе представить?
Глерк ничего не сказал, просто смотрел на недвижимого ребёнка.
- Это не… - начал он, и голос звучал поразительно сипло. Он откашлялся и заговорил вновь. – А разве это всё не испортит? Ну, мне кажется, что мне всё-таки нравится её мозг, и мне хотелось бы увидеть его целым и невредимым…
- О, что за глупая болтовня! – отмахнулась от него раздражённо Ксан. – На самом деле, с её мозгом всё будет просто прекрасно! Ну, по крайней мере, я уверена в том, что это будет достаточно хорошо… В некоторой мере…
- Ксан!
- Ну, да я ведь просто шучу! Разумеется, с нею всё будет в порядке. Просто это даст мне немного времени, чтобы убедиться, что у неё появился определённый здравый смысл, и тогда получится разобраться, что делать с её магией, когда та опять потеряет определённый контроль. Она должна быть образованной, должна прочесть все эти книги, понимать движение звёзд, происхождение Вселенной и то, почему надо быть доброй. Должна разбираться в математике и в поэзии, должна задавать вопросы! А самое главное, должна стремиться к пониманию! Понимать законы, причины и следствия, определённые последствия от каждого действия… Должна научиться состраданию, любопытству и страху! Всему этому! Мы должны наставлять её Глерк – все мы, все трое. Это огромная ответственность!
|
|
Воздух в комнате словно потяжелел. Ксан откашлялась, завершая последнюю линию тринадцати пятиконечных звёзд. Даже Глерк, которого обычно всё это не трогало, казалось, сходил с ума от подкатившей к горлу тошноты.
- А что будет с тобой? – спросил Глерк. – Это остановит то, что вытягивает из тебя магию?
Ксан только весело пожала плечами.
- Что ж, я полагаю, это будет постепенно замедляться, - она поджала губы. – Возможно, пойдёт по маленьким кусочком… Ну, а когда ей наконец-то исполнится тринадцать, всё сразу вытечет. Уйдёт. Больше никакой магии! И я окажусь самым настоящим пустым сосудом, и ничего не будет, что заставит эти кости немного держаться кучи. А потом я отойду, - голос Ксан казался тихим и гладким, будто бы поверхность болота, и таким же прекрасным, как и оно. Глерк ощутил боль в груди, и Ксан попыталась улыбнуться. – Тем не менее, если б у меня был выбор – оставить её сиротой и научить чему-то… Мне кажется, надо правильно воспитать её. Подготовить. И лучше, когда всё уходит сразу, а не вытекает по капле, как то было с несчастным Зосимом.
- Смерть всегда внезапна, - промолвил Глерк, чувствуя, как сильно рвутся на свободу слёзы. – Даже если это на самом деле не так, - ему хотелось обхватить Ксан своими тремя, четырьмя лапами, но он знал, что ведьма не устоит, поэтому только поближе подтянул к себе Луну, когда Ксан взялась распутывать волшебный кокон. Маленькая девочка бормотала что-то себе под нос, прижималась сладко во сне к его холодной и влажной груди. Волосы её сверкали, как чёрные небеса, а сон казался невообразимо глубоким. Глерк посмотрел на фигуру на земле – для него всё ещё был открыт проход, чтобы пройти с девочкой. А после того, как Луна окажется на месте, а Глерк покинет меловой круг, Ксан завершит его и начнёт плести своё заклинание.
Но он колебался.
- Ты уверена, Ксан? – спросил он. – Ты абсолютно уверена в том, что делаешь?
- Да. Если я всё правильно сделаю, предполагаю, магия проснётся на её тринадцатый день рождения. Разумеется, точного дня мы не знаем, но можем предположить. Именно тогда она станет ведьмой. И именно тогда я отойду в мир иной. Хватит. Я и так уже пережила всех, кого только можно, и длительность моей жизни становится абсолютно неразумной. Мне хотелось бы, чтобы всё стало на свои места. Ну, вперёд. Давай приступим!
Внезапно почувствовался запах молока, потом – свежевыпеченного хлеба, а после примешалось к нему множество ароматов – и острые специи, и кожура яблок, и даже влажные волосы. А после внезапно запахло мыльной кожей, а потом – свежим горным бассейном… И примешалось что-то новое, какой-то тёмный, странный землистый запах.
И Луна закричала, правда, всего лишь один-единственный раз.
Глерк почувствовал, как в его сердце словно появилась глубокая и страшная трещина, тонкая, будто бы эту линию просто провели карандашом, но какая же болезненная! Он прижал все четыре собственные руки к груди, пытаясь удержать его и не дать вырваться на свободу.