Сумасшедшая в башне не могла вспомнить собственное имя.
Она вообще не могла вспомнить имена.
В любом случае, а что такое имя? Нельзя к нему прикоснуться. Нельзя вдохнуть его запах. Нельзя уложить его спать. Не нашептать ему свою любовь, ни первый раз, ни когда-либо ещё. Когда-то имена казались чем-то заветным, выше прочего, но теперь имя улетело птицей. И она не могла уговорить свою святыню вернуться.
Столько вещей улетело! Имена. Воспоминания. Её знание о себе самой. Однажды – она знала, - она была умна. Способная. Видная. Любила и любила. Однажды, когда её ноги ступали по земле, её мысли были разложены на полочках сознания, одна за другой, одна за другой… Но теперь её ноги вот уж сколько лет не касались земли, а шкафы в голове разметала на мелкие деревяшки буря. Может быть, навсегда.
Она помнила только касание бумаги. О, как она голодала по бумаге! По ночам ей снилась эта сухая гладкость собственных подушечек пальцев, болезненные укусы острых, тонких краёв. Она каждый раз мечтала, представляла в снах себе, как чернильные пятна смысловыми узорами расползаются по белому. Она видела в снах перед собою бумажных птиц и бумажное небо. Она представляла себе, как прекрасная, сделанная из бумаги луна сияла ярко над бумажными городами, над бумажными огромными, безграничными лесами, как освещала силуэты бумажных людей. Бумажный мир! Вселенная, сотканная до конца из одной только бумаги! Она мечтала об этом – каждый день и каждый час.
Она не только мечтала об этом, она и трудилась, не покладая рук. Каждый день Сестра Звёзд заходила в комнату, убирала нарисованные карты, отбирала слова, которые она написала, не потрудившись их прочитать. Они жгли, они ругали, они наблюдали. Вот только каждый раз она видела новый лист бумаги, новое перо, новую баночку чернил. У неё было всё, что нужно.
Карта. Она рисовала карту, и это было ясно, как день. Она здесь – писала она. Она здесь, она здесь, она здесь.
- Кто здесь? – раз за разом спрашивал юноша. Его лицо было таким молодым, таким красивым, ясным… А потом красным, разгневанным, кровоточащим. А после, когда порезы от бумажных птиц зажили, когда шрамы приобрели чернильный оттенок, когда стали розовыми, белыми… Они сотворили карту. Сумасшедшая спрашивала – видит ли он? Поймёт ли он, что всё это значит? Может ли кто-нибудь вообще это понять, или способна только она одна? Ведь она не могла говорить. Ей хотелось схватить перо и выводить на его лице "она здесь", там, где скула переходит в ухо. Ей хотелось заставить его понять.
Кто здесь? Она чувствовала его заинтересованный взгляд, когда он поднимал с земли взгляд на её башню.
Ей хотелось закричать – а разве ты не видишь? Но она этого не сделала. Все слова смешались. Она не знала, был ли смысл у того, что срывалось с её губ.
Она каждый день выпускала из окна стайку прекрасных бумажных птиц. Иногда их было больше десяти. И каждая таила в своём сердце карту.
В самом-самом сердце.
Она здесь, она здесь, она здесь – сокол, зимородок, лебедь несли это в себе.
Её птицы далеко не летели. Не с самого начала. Она видела из окна, как нагибались люди, поднимали их с земли. Она видела, как те смотрели на башню. Наблюдала, как они коротко качали головами. Слышала вздохи, бедняжка, бедняжка – и они так крепко обнимали своих близких, словно безумие было заразным. А может, они в самом деле совершенно правы? Может быть, это и вправду так? А вдруг?
Никто не смотрел на слова на карте. Они сминали бумагу, может быть, чтобы выбросить, может быть, чтобы переделать. Сумасшедшая их винить в этом не могла. Бумага дорога. Для большинства дорога. Ведь она получала её так легко. Она просто пробралась через пробелы этого мира и вытаскивала лист за листом. Каждый лист – птица. Каждый лист – в небо.
Она сидела на полу своей клетки. Пальцы сами по себе находили бумагу. Пальцы сами по себе находили перо и чернила. Она не спрашивала, как это получилось. Она просто рисовала карту. Иногда она чертила её, так и не проснувшись. Приближался этот юноша. Она чувствовала, она слышала его шаги. Скоро он остановится и посмотрит вверх – и вопрос навеки застынет в его сердце. Она видела, как юность превращалась в ремесло, видела, как в нём загоралась любовь. Но она не в силах погасить вопрос.
Она сложила бумагу в виде сокола. Позволила ему отдохнуть на её широко раскрытой ладони. Видела, как он подрагивал – и запустила в небо.
Она смотрела в окно. Бумажная птица была странной. Она летала слишком быстро, она не была сложена должным образом. Бедняжка не выживет… Она приземлилась на землю – так сильно ударилась о землю у ног того самого юноши со шрамами на лице. Он замер. Наступил ногой на тонкую птичью шею. Сострадание или месть? Одно и тоже, впрочем.
Сумасшедшая прижала руку к губам – прикосновение пальцев будто свет, прикосновение пальцев будто бумага. Она пыталась рассмотреть его лицо, но оно вновь спряталось в далёкой тени. Разве это имело значение? Она знала его лицо лучше собственного. Она могла провести по кривизне его шрама в темноте. Она видела, как он замер, как поднял птицу, как смотрел на её рисунки. Она смотрела, когда он поднял голову, посмотрел на башню. Потом на небо. На землю. На лес. На карту.
Она прижала руку к груди, чувствуя, как её беспощадное горе расползается там, будто бы та чёрная дыра, пробитая в сердце, способная поглотить любой свет, сколько б его ни появилось. Возможно, так всегда и было. Её жизнь в башне казалась со стороны попросту бесконечной. Иногда она чувствовала, что до скончания миров будет в заключении.
И во время очередной внезапной вспышки она почувствовала, что что-то изменилось.
Её сердце шептало о надежде.
Небеса шептали о надежде.
Птица в руках юноши и взгляд его шептали о надежде.
Надежда, свет, движение. Надежда, слияние, сотворение. Надежда, тепло, объединение. Чудо. Тяжесть. Трансформация. Каждую ценность разрушают, каждую ценность созидают. Надежда. Надежда. Надежда.
Её печаль исчезла. Осталась только надежда. Она чувствовала, как излучает её – наполнила башню, наполнила город, наполнила весь мир.
И в этот же миг она услышала, как рыдала от боли старшая сестра.