– Хотя бы.
– Вы все врете.
– Может быть. Но если я вру, тогда вы уже совсем пьяная.
– Нет еще. Когда я стану пьяной, вы начнете раздевать меня.
– Обязательно?
– А зачем вы тогда приходили?
– Что это вы злая такая?
– Разозлили…
– Кто?
– Люди.
– Я лучше уйду, наверное?
– Почему?
– Да так. Чтоб больше не злить.
Он поднялся и пошел к двери. Отпер ее. Хотел выйти, но Алена взяла его за руку и сказала:
– Я просто дрянь, не обращайте на меня внимания.
– Ты дрянь? – улыбнулся он, обернувшись. – Ты просто дуреха…
Она кивнула головой. А потом ткнулась лицом ему в грудь, и плечи ее затряслись. Росляков стал гладить ее по плечам и по голове.
– Ну, не надо, – говорил он, – не надо, дурачок. Это все ерунда, не надо так плакать, не стоит…
– Стоит, – сказала она, – стоит, потому что я за все плачу. Сейчас, я скоро перестану, только ты не уходи.
– А я и не собираюсь.
Она посмотрела на него сквозь слезы и жалко, по‑детски улыбнулась…
Только не двое
Ночью Садчикова разбудил телефонный звонок.
– Прости меня, – сказал комиссар, – тут один любопытный сигнал поступил.
– Еду.
– Погоди, разбежался… Такси сейчас не найдешь. Шофера пришлю.
– Я спущусь. На улице подожду…
– Дождь. Погоди, он подымется за тобой.
– М‑михайлыч?
– Он самый…
Садчиков положил трубку, оделся, стараясь не шуметь, и пошел на кухню. Зажег конфорку, поставил чайник и начал делать бутерброды – себе и Михайлычу. Масло в холодильнике было до того смерзшееся, что не резалось, а крошилось желтыми ажурными стружками.
* * *
…Михайлыч всегда стучал в дверь. Он понимал, что звонок ночью переполошит всех в квартире, поэтому стучал условным, известным всем в управлении стуком – три раза быстро, а четвертый долго и гулко.
|
|
– М‑михайлыч? – тихо спросил Садчиков.
– Михайлыч, – ответил тот.
Садчиков отпер дверь и сказал:
– З‑заходи, старина.
– Да ничего, – ответил Михайлыч, входя.
– Пошли чайку попьем.
– Да не стоит.
– Л‑ладно, ладно, будет кокетничать…
– Хорошая из меня кокетка.
– С с‑сединой куда как л‑лучше. Сейчас, говорят, с‑седые мужчины в моду вошли.
– Седина в голову, бес в ребро.
– Р‑ребра перебиты, какой там, к ч‑черту, бес… Ешь б‑бутерброды.
– Да ничего…
– Л‑ладно, наваливайся, сам, наверное, только чаем и питался ночью.
– Почему чаем? Сухарь грыз.
– Пусть м‑мышь сухарь грызет, ч‑человеку сливочное масло надобно.
– Это истина, это вы очень верно подметили.
Садчиков засмеялся и стал наливать чай – дымный и пахучий – в большие красные чашки.
* * *
Комиссар пригласил Садчикова садиться и, поглаживая себя по животу, сказал:
– Мне сейчас анекдот смешной рассказали.
– А вот интересно, кто анекдоты выдумывает? – спросил Садчиков.
– Люди, – ответил комиссар, – кто ж еще?
– Не иначе, как писатели.
– Журналисты скорее, я думаю.
– П‑почему журналисты?
– А у них времени больше. Писатели трудяги, спину гнут, а журналист – он просвет имеет. Да и потом парни они веселые и по бритве – вроде нас – ходят. А когда веселье, тогда и анекдоты рождаются.
– П‑похоже, – сказал Садчиков, – очень может быть. Или веселье, или злость. Похоже.
– «Похоже», – передразнил комиссар. – Что я тебе, Алейников? Похоже на фотографии выходит, а я тебе мысль излагаю самостоятельную, ни на что не похожую, мил душа…
|
|
– Ну‑ну, извините, – сказал Садчиков по привычке и сразу же понял, как не к месту сказал он эту свою шутливую фразу.
Комиссар внимательно посмотрел на него, хмыкнул и ответил:
– Да нет, ничего…
И оба они враз засмеялись, весело глядя друг на друга.
– Слушай, – сказал комиссар, – ты думаешь, что с Сударем все?
– Д‑думаю, нет.
– Почему?
– Потому что вы м‑меня про это спрашиваете.
– Умный, черт.
– А к‑как же иначе?
– Иначе нельзя.
– В том‑то и дело.
– Ну шутки побоку. Парень к нам позвонил, футболист. Александр Пашков, с покойным Ганкиным в одном доме живет. Так он за полчаса перед убийством шофера там старичка видел какого‑то. Старичок его заметил и отпрянул от окошка, а это значит – умный старичок. В электричке он ехал с футболистом, до Тарасовки, понимаешь, ехал… Вот штука какая… Проездной билет контролеру предъявлял. Как тебе это понравится?
– Очень м‑мне это не нравится.
– Мне тоже.
– М‑может, вызвать Читу? П‑побеседуем с ним…
– Неудобно. Поздно уже… Как у вас с ним дела?
– Р‑работаем…
– Ясно, что не танцуете… В группе у тебя все в порядке?
– Один мой сотрудник с‑скоро с женой разведется.
– Кто?
– Костенко.
– Дама – сволочь?
– Н‑нет, райжилотдел.
– Испугал. Я с райжилотделом ни черта поделать не могу, это, мил душа, выше моих сил.
– К‑костенко с женой в разных квартирах ж‑живет уже второй год…
– Любить будет крепче.
– Х‑хорошо шутить.
– Ты меня еще постыди, Садчиков.
– Оп‑пасно.
– Опасно блох ловить, шума много будет и с кровати можно упасть… Звонил я уже в исполком. Обещают к зиме дать ему жилье.
|
|
– Третью з‑зиму обещают.
– Хорошо, что не четвертую. Мне важней, чтоб сначала рабочему квартиру дали. Потерпит твой Костенко, потерпит.
– К‑костенко потерпит, товарищ комиссар, а дочка у него, Аришка, – ей про терпение не объяснишь.
– А Чуковский зачем с Михалковым? Пусть они ей растолкуют. «Муха, Муха‑цокотуха, сейчас с квартирой заваруха». Ничего стихи?
– Г‑гаврилиада.
– Дерзкий ты стал, Садчиков, не иначе как меня подсиживаешь.
– Товарищ ком‑миссар…
– Знаю я вас, молодых…
– Да я уж с‑седой…
– Велика важность. Седой – не лысый. Зови Читу, черт с ним, пускай потом прокуроры стружку снимают за неурочный допрос – одной стружкой больше, одной меньше, все одно плохо. Да, кстати, Самсонова взяли?
– Нет.
– Почему?
– Дома никого нет.
– Где они?
– Н‑неизвестно.
– Эмигрировали, что ль?
– Вряд ли.
– Сам ездил?
– Костенко.
– Завтра забери. Сам.
– Завтра выходной день, товарищ комиссар…
– Смотри, Садчиков…
– Т‑только этим и занимаюсь, товарищ комиссар. Вы в понедельник обещали быть у прокурора.
– А если откажет?
– Федерация есть.
– Ну а и она?
– Генеральный!
– Он тоже?
– Н‑не может быть.
– А если?
– Н‑не может быть, товарищ комиссар.
– А не фетишист ли ты, майор?
– Г‑где уж нам уж выйти з‑замуж!
– Смотри, в понедельник изволь мой приказ выполнить – парня забери.
– Ясно, будет сделано.
– Шутник ты, Садчиков.
– С‑стараюсь.
Комиссар поднял трубку, нажал белую кнопку селектора и попросил:
– Из шестнадцатой ко мне Назаренко приведите.
Ночной разговор
Заспанный Чита вошел в кабинет боком и остановился у двери.
– Проходи, проходи, – сказал комиссар, – садись…
– Не беспокойтесь…
– Это ты беспокойся, хороший мой, мне беспокоиться нечего. – Комиссар неторопливо закурил, долго и лениво тушил спичку, а потом неожиданно спросил: – Где ваш дед, кстати, живет?
– Какой дед?
– Не играй, Чита, – сразу же включился Садчиков, – актер из тебя п‑плохой, просвечиваешься сразу. Где старик?
– Какой старик?
– Который машину вам доставал…
– Прохор?
– Да.
– Я его адреса не знаю.
– Что ж ты, неполноправный какой?
– Да нет. Сударь тоже не знает.
– Уж и так…
– Точно.
– На, пей чай. С сахаром, – предложил комиссар. – В камере небось так густо не кладут?
– Что вы…
– Вон печенье. У меня от ужина осталось. Домашнее, на сливочном масле. Бери парочку.
– Благодарю вас.
– Воспитанный ты, парень, – усмехнулся комиссар, – дипломат просто‑напросто… Ну а как ты думаешь, где он может жить?
– Он вообще‑то за городом, мне кажется. А можно еще печеньице?
– Что, оголодал?
– Да, несколько…
Комиссар снова хмыкнул и покачал головой.
– Прямо дивлюсь на такого деликатного вора. Приятно говорить – видно воспитанного человека.
– Я не вор.
– А кто же ты? Священник? Или, может, врач‑общественник?
– Я советский гражданин, товарищ комиссар, я глубоко ошибся и за это несу сейчас раскаяние.
– Нести куль можно, раскаяние – не уцепишь, это тебе не мешок с опилками.
– Нет, товарищи, – вздохнул Чита, – я ощутимо чувствую, как тяжело раскаяние.
Комиссар поморщился и сказал:
– Знаешь что, Чита? Иди‑ка ты напрочь со своим раскаянием. Я вашего брата тридцать пять лет ловлю, и все одну пластинку крутят, когда ко мне попадают. Брось. Скучно, я не верю. В тюрьме посидишь, баланду пожрешь – вот тогда раскаяние к тебе придет. Вот тогда ты головой о нары биться начнешь. Выть воем будешь: «Чего мне, дураку, не хватало? Квартира была, костюм был, заработок был. Девки любили!» Ан нет, все побольше грабануть хочется. Вот тебе и отольется. Это я так говорю, если на тебе милиционер не висит. Если Копытов на тебе – вышку получишь, не иначе.
У Читы сразу же затряслись руки.
– Я не знаю никакого Копытова, я не убивал милиционера, я вообще никого не могу убить.
– Чем ты д‑докажешь свое алиби? – спросил Садчиков. – Где ты был в ночь убийства?
Чита стал ломать свои длинные пальцы, поднеся их к подбородку.
– Сейчас, сейчас я вспомню. Только погодите одну минуточку. Сейчас. Ну да, конечно, я в ту ночь был у Наденьки…
– В какую? Откуда ты з‑знаешь, в какую ночь был убит Копытов?
– Я не знаю…
– Врешь. Отвечай быстро! Смотри в глаза!
– Только не бейте меня!
Садчиков засмеялся.
– Д‑да кто об тебя р‑руки станет марать? Наслушался глупостей о нас и пошел истерику выкручивать. Т‑ты лучше мне ответь на вопрос.
– Вы не спрашивайте так строго. Я не могу, когда строго.
– Чита, тебе Сударь говорил про убийство? Отвечай правду.
– Клянусь жизнью – нет! Он мне только дал пистолет.
– А какой из себя Прохор, Чита? Опиши‑ка нам его…
– Обыкновенный. Старичок. С палкой ходит и говорит вроде как блаженненький. Он мне и дал…
Чита осекся, потому что понял: скажи он слово – и полетит к чертям версия о пистолете, купленном на вокзале. Садчиков, как показалось Чите, ничего не заметил, а комиссар что‑то писал на листке бумаги и, казалось, вообще в разговоре не участвовал.
– Ч‑чита, скажи‑ка мне вот что… Старик Прохор с какого вокзала приезжал?
– Вроде бы с Курского. Он там нам встречу назначил.
– Это‑то за день перед задуманным грабежом профессора и скрипача?
– Да.
Комиссар оторвался от своих бумаг и спросил:
– Именно там, у Курского, Прохор и дал тебе пистолет?
– Какой пистолет?
– Смотри в глаза!
– Я… смотрю…
– Ну!
– Ой, не надо так смотреть на меня…
– Отвечай!
– Я не знаю…
– Да или нет?
– Нет…
– Врешь! На рукоятке есть следы пальцев Прохора!
– Этого не может быть! Он в перчатках…
– Вот это другой разговор, – улыбнулся комиссар, – а то «нет, нет»!
– Дурак! – закричал Чита и стукнул себя кулаком по голове. – Осел!
– Верно, – согласился комиссар. – Давай еще себя побей, только не до синяков, а то с меня голову снимут.
– Что мне теперь будет? Расстрел? Скажите мне правду, я умоляю вас! Только скажите мне правду! Спасите меня, я буду во всем вам помогать! Я буду все рассказывать обо всех, только защитите меня!
– Заслуженный артист, – сказал комиссар, – тебе только Смердякова в театре играть. Не кривляйся! Если на тебе нет крови милиционера, если твои доводы подтвердятся, ты будешь жить.
– Вы правду говорите?
– А какой резон мне врать, сам посуди?
Чита улыбнулся белой, вымученной улыбкой и перестал ломать пальцы.
– Да, да, – сказал он, – какой вам резон…
– Ч‑чита, – спросил Садчиков, – ты сможешь узнать Прохора по фотографии?
– Конечно.
– Он по ф‑фене ботает?
– Нет, он как поп изъясняется.
– Матом ругается?
– Нет, я не слыхал ни разу.
– Так. Хорошо. Ну а Сударь будет о нем говорить, как думаешь?
– Нет. Он вообще ни о чем говорить не будет. Вы его не знаете – он же зверь, железо, а не человек.
– З‑заговорит, – пообещал Садчиков, – и н‑никакая он не железка. Он ржа по‑одзаборная. Завтра у т‑тебя с ним очная ставка будет.
– Не надо.
– Б‑боишься?
– Нет, не боюсь, но все‑таки не надо…
– Надо, милый, надо, – сказал комиссар, – так что ты мужайся. И чтоб без штучек мне. Без фортелей. Вот ручка, бери печенье, пей чаек, сиди и пиши мне все про дедушку Прохора. Подробно пиши, бумагу не жалей. Усек, Чита?
– Усек, товарищ комиссар.
– Ну тогда молодец. И запомни – гусь свинье не товарищ, так что ты меня впредь гражданином величай.
– Простите, гражданин комиссар.
А Сударь‑то наглец
Когда Читу увели в камеру, комиссар внимательно прочитал все написанное им, а потом передал Садчикову. Покачал головой, отошел к окну, закурил. Серый рассвет делал небо бездонным и близким. Было слышно, как дворники подметали улицы.
Сударь в камере не спал и поэтому, когда его привели на допрос, глядел волком и на комиссара и на Садчикова.
– Здравствуй, – сказал комиссар, – садись.
Сударь, подвинув к себе стул, сел.
– Благодарить надо.
– Спасибо.
– Что, не спится?
– Почему… Спится.
– Физиономия у тебя больно бодрая.
– От характера.
– Ш‑шутник.
– А это от положения. В моем положении только и шутить.
– В твоем положении плакать надо, Ромин. Горючими слезами плакать.
– Москва слезам не верит.
– Это тоже правильно. Все на себя берешь?
– Что именно?
– Все.
– Я на себя ничего не беру. И если вы хотите со мной говорить по‑человечески, прикажите, чтобы марафету дали.
– А еще чего хочешь?
– Больше ничего. Только я без марафета не человек, зря время тратим.
– Ч‑человек, человек, – успокоил его Садчиков, – самый настоящий ч‑человек.
– Что касается настоящего, – поправил комиссар, – то здесь я крупно сомневаюсь. Ну, Ромин? Милиционера на себя берешь?
– Тяжело.
– Да, пожалуй. Ну а кассу и скупку берешь?
– И еще Дом обуви, – усмехнулся Сударь, – там калоши понравились.
– Ах, калоши… Черненькие?
– Ага.
– С рубчиком?
– С ним.
– И с красным войлоком?
– Это внутри.
– Наблюдательный ты парень.
– А как же. Врожденные способности надо развивать.
– И память у тебя хорошая?
– Хорошая у меня память, ничего не забываю.
– Ну, молодец, Ромин, молодец. Ганкина‑то Витьку помнишь? Ганкин, видимо, тоже не твой?
– Валите и Ганкина.
– Нет, Ганкин не твой. Ты обо всем этом деле с Ганкиным не знал. Это дело Прохора.
– Кого, кого?
– Прохора.
– Ах, Прохорова…
– Ну какой же ты молодец, Сударь! – сказал комиссар одобрительно. – Герой, супермен! И с Прохоровым неплохо придумал. Только малость переиграл, удивляться не надо было б, конечно, это ты верно сработал, а вот имя на фамилию менять – слишком уж игра точна, шов заглажен, а у меня глаз зоркий на это дело.
– В т‑твоих интересах с‑сказать нам правду, Ромин.
– Вы о моих интересах не заботьтесь, не надо.
– К‑как знаешь. А заговорить – заговоришь. Все скажешь…
– Ничего я вам не скажу, обожаемые начальники. Ничего. Марафета подкинете – тогда, может, поговорим. Так, без протокола, по‑семейному.
– Вот сукин сын, – удивленно сказал комиссар. – Ну и мерзавец.
– У вас сила, вы можете надо мной издеваться.
– У нас сила, это точно. А издеваться – так, Ромин, не издеваются. Издеваются над беззащитными женщинами в кассе и в скупке, над Ленькой Самсоновым, это называется – по большому счету – издеваться.
– А по малому?
– А т‑ты наглец, парень, – сказал Садчиков. – Б‑большой наглец.
– Дайте марафета, я тогда отойду, гражданин начальник.
– Хорошо, – сказал комиссар, – вопросов больше не будет. За два убийства и вооруженное ограбление полагается расстрел. Это ты знаешь. Чита, конечно, вместе с тобой не убивал – у него кишка тонка. Значит, убивал ты один. Вещественные доказательства у нас есть. Все. Иди. Иди, иди, – повторил комиссар, – конвой в той комнате. Иди. И помни: наше законодательство дает тебе возможность защищаться. И самому и с помощью адвоката. Помни: суд всегда учитывает, кто бил, а кто стоял рядом. Мы тоже к этому прислушиваемся. Если у тебя есть хоть малейший намек на алиби – выкладывай, мы будем этот твой малейший намек анализировать.
Сударь продолжал улыбаться, но было видно, как сильно он побледнел.
Прохор обдумывает
Прохор лежал и курил. Он курил спокойно, глубоко, с хрипом заглатывая дым; внимательно следил за тем, как вспыхивал красный тлеющий огонек и постепенно становился пепельно‑черным.
Он все понял, Прохор. Когда он два раза позвонил Сударю и оба раза к телефону подошел один и тот же мужчина, Прохору все стало ясно: мальчики провалились, в остроге мальчики…
«Чита меня видел раз, видел с палкой, видел старым. Сударь ничего обо мне не знает. Девять миллионов – Москва с пригородами – иди ищи. Но найдут. Это точно. Они мильтона не простят. Доигрался, доигрался, старик. Раньше надо было дело с профессором решать. Раньше. А связей‑то у меня не было, а что без них сделаешь, без проклятых? Поди держи картины‑то в сарае – сгоришь, как ракета, они на это дело ЧК бросят, а в ЧК материал обо мне имеется, ох, имеется, спаси, господи, сохрани и помилуй… Чита им все выложит сразу же – нервы у обезьяны не сильные. Сударь выложит, но попозже, недельки через две. Когда они со всех сторон зажмут, тогда он и стукнет про меня. Что он знает? Во‑первых, он знает про то, что у меня водится наркотик. Это для милиции козырь – они по этой цепке пойдут. Работать им придется долго, месяца три‑четыре, это уж определенно. Да и то неизвестно, выйдут ли они на меня. Они могут на Фридке споткнуться – она ведь наркотик из аптеки мне перебросила. И опять‑таки через третье лицо. Нет, тут, пожалуй, бояться нечего: у Фридки срок, им придется ее тягать из колонии, а это волокита, месяц пройдет, не меньше. Ладно. Это, пожалуй, отпадает. Ну, а что про меня Сударь знает во‑вторых? Да вроде бы нечего. Милиционер? Тут экспертиза меня спасет, нет во мне силы, чтоб рукой человека повалить… Здоровьишко нынче уж не то… Если он развалится, что мы вместе мильтона били, – так и пусть разваливается, я‑то в сознанку не пойду… Грабеж? А – Витьки нет, сгорел Витенька. Так что все верно – вроде бы выскочил я».
Прохор затушил папиросу, прислушался. Голосили петухи у соседки. Что‑то бормотали во сне хозяйкины дети – Федька и Колька. На чердаке, в теплом бревенчатом подкрышье, пел сверчок.
«Если все так, как я думаю, – продолжал рассуждать Прохор, закурив новую сигарету, – то надо сматываться через день‑два. За это время мне надо найти одного верного человека и с ним взять профессора – за полчаса перед отъездом из Москвы. За десять минут до отхода поезда – деньги на бочку. Потом – в Сибирь, там человек – иголка. Погодим, посмотрим, может, и выждем чего. Хотя, говоря откровенно, навряд ли. Кто сможет пойти со мной к профессору? Вроде бы никто. Искать нет смысла, я Сударя год искал да год обхаживал. Сейчас не успею – времени мало. Хотя профессора они, возможно, под колпаком держат. Надо завтра посмотреть, нет ли поста у его дома. Вряд ли, конечно. Им надо меня знать, чтоб там пост оставить, а они меня не знают. По‑видимому, не знают. Не должны бы. А может, сразу поднаточить когти? Сегодня? В ночь? Сел на поезд – и айда? Сто граммов наркотика у меня есть – это капитал, куда мне больше‑то? Хватит пока, там видно будет. Нет. Нельзя. Годков на двадцать меня еще будет, счеты надо кой с кем свести. Профессор скоро загнется, иконы с Рубенсом к большевикам уйдут, ищи потом другого. А что, если Сударику в тюрьму передачку? С цианистым калием в колбаске? МУР не ЧК – могут пропустить. Кто у него из родных есть? Мамаша в Батуми. Плохо. Без паспорта не возьмут. А может, мне на чужачка проскочить? Паспорта у меня еще есть. Ромин – чем не Ромин? Дядя его, а? Тогда милиционер зависнет навсегда. Витька уже навсегда завис. Может, так и поступить? Может, переиграю их всех? А послезавтра вечерком на экспресс – и в Сибирь…»
ПЯТЫЕ СУТКИ
Снова в Тарасовке
В воскресенье рано утром около отделения милиции поселка Тарасовка остановилась серая «Волга». Из машины вышли Костенко и Росляков. Сделав несколько взмахов руками, что должно было, по‑видимому, означать утреннюю зарядку, Росляков сказал:
– Слава, ты чувствуешь, какой здесь воздух?
– Дымный, – сказал Костенко, – не будь идеалистом. Такой же, как в столице.
– Ты черствый человек, старина.
– А ты сегодня что‑то слишком, как я погляжу, радостный.
– В самый корень смотришь.
– Ну извини…
– Да нет, ничего.
– Как я понимаю, проблема личной жизни тебе сейчас не кажется такой унылой, как позавчера?
– Зоркий ты человек, Костенко… Беркут… Насквозь видишь…
Они вошли в отделение, и Костенко ворчливо заметил:
– Прямо как из рая в ад. Слушай, ну почему в наших помещениях такая тоска? Я раз в «Известия» попал. Вот это да: светло, красиво, модерново! Я б, если там работал, и ночевать оставался – так у них здорово. А тут штукатурка сыплется…
– Так мы ж не газеты… И даже не детский санаторий… Мы – карательные органы.
– А полы в карательных органах подметать надо?
Дежурный по отделению мельком взглянул на них и продолжал отчитывать здоровенного детину.
– А мне не важно, что ты испытываешь, молодой отец. Напился? Напился. Песни ночью орал? Орал. Достаточно. Тебя прости, потом другого прости, а где порядок? Указ знаешь? Ну и все. Вот отсидишь, поумнеешь, тогда и поговорим.
– Да ведь с радости я. Сыночек родился, ну и выпил. Я песни хорошие пел. Ну а узнает она, что меня на пятнадцать суток посадили? Товарищ лейтенант, я какое угодно наказание приму, только не пишите на работу… Лучше уж штраф.
Костенко подошел к дежурному и спросил:
– Что этот гражданин сделал?
– Что сделал, то и сделал, а ваше какое дело?
– Интересуюсь.
– Дома интересуйтесь. А дела нет, так очистите помещение. Защитнички пришли…
– Верно, – сказал Росляков, – вот мое удостоверение.
Дежурный посмотрел удостоверение, сразу же поднялся, поправил гимнастерку и откозырял по форме. Лицо у него стало улыбчивым и мягким.
– Что этот товарищ сделал? – снова спросил Костенко. – Доложите.
– Напился.
– Хулиганил?
– Да.
– В чем это выражалось? Дрался?
– Нет, песни пел…
– И все?
– Очень громко пел. Всех соседей разбудил.
– Почему напился?
– Говорит, что ребенок вчера родился.
– Говорит, или это точно?
– Говорит.
– Позвоните в родильный дом и узнайте.
Пока лейтенант названивал в родильный дом, Костенко спросил у парня:
– Какие песни пел?
Парень посмотрел на него с невыразимой мукой и ответил:
– «Мы с тобой два берега у одной реки». Я в хоре бас веду…
Росляков отвернулся, чтобы на рассмеяться. Костенко начал покусывать губы. Дежурный, надрываясь, кричал в трубку:
– А документ есть? Документ, говорю, есть? Да документ, ушей у вас нет, что ли? До‑ку‑мент! По буквам: Денис, Ольга… Какая Денисова?! Документ! Ага, теперь слышите? Есть? Мальчик? Громче говорите, не слышу! Какого пола ребенок? Ребенок, говорю, какого пола? Мужского или женского?!
– Мужского пола… Четыре триста, – сказал парень, – такого поди выроди, а тут письмо придет… Что я наделал, что я наделал!..
– Ничего ты не наделал, – сказал Костенко, – это тебя дежурный пугал. Иди празднуй и пой громко, как хочешь. Иди. Поздравляю с сыном.
Парень отступил на шаг и уставился на дежурного. Тот недоуменно смотрел на Костенко.
– Иди, иди, ничего про тебя писать не будут. Иди себе спокойно, – повторил Костенко.
Когда парень ушел, Костенко сказал дежурному:
– Знаете, лейтенант, за что нас легавыми называют? Не знаете? Вот за такое ваше поведение. Ну разве можно так над парнем куражиться?
– Но он пел после двух часов ночи. Граждан будил.
– Уснут граждане, уснут. Сын не каждый день у человека рождается. Сердце‑то у вас есть?
– При чем здесь сердце? Я нахожусь на службе.
– Эх, лейтенант… Оно на нашей службе важней всего, сердце‑то… Без него дров наломаете. Очень вы некрасиво себя вели. Простите, но мне стыдно за вас… Давайте начальника вызывайте, мы к вам по срочному делу приехали.
На совещании, которое собрал начальник отделения милиции, было решено следующее: Росляков сейчас же отправляется на станцию и там проверяет фамилии и имена тех, кому выданы сезонные билеты. То, что у Прохора есть сезонный билет, явствовало из показаний футболиста Алика.
Костенко оставался в отделении и работал по документам паспортного стола. Потом он вызывал всех участковых и беседовал с каждым в отдельности, чтобы по возможности установить всех стариков с палками, морщинистых, небольшого роста, в серых костюмах, седых, тщательно причесанных, имеющих старые туфли – комбинированная замша и лак. Вот, собственно, что мог выяснить о стариках поселка Тарасовка капитан Костенко. Это он мог сделать. А нужно ему было среди всех этих стариков найти убийцу и бандита Прохора. Тарасовка была пока что единственной версией. Других версий не было.
Валя пришел к начальнику станции, представился ему и сел в закутке около кассы. Рослякову надо было просмотреть все документы за пять месяцев – с января по май. Их было много. Росляков почесал затылок и начал работу.
Через десять минут в кабинете у начальника отделения были собраны все старики по имени Прохор, которые ходили с толстой суковатой палкой в руке, имели серый костюм и были седые и морщинистые.
Костенко позвонил к Садчикову, и тот, взяв с собой Читу, который только перед тем, во время опознания его и Сударя работниками лавки и скупки, устроил истерику и рвался ударить Сударя, «как дикого зверя, погубившего его жизнь», срочно выехал в Тарасовку. Сударь, узнав, что они едут в Тарасовку опознавать схваченного Прохора, заметно обрадовался, хотя виду старался не подавать. Ехать вместе с Садчиковым наотрез отказался и снова начал вопить, требуя наркотика.
Садчиков впустил Читу в кабинет сразу, без стука. Собрали стариков, и не только одних Прохоров. Были здесь и Иваны, Петры и Федоры. Их приглашали к начальнику милиции якобы для того, чтобы сообща обсудить вопрос о разведении карпов в прудах. Старики все на пенсии, делать им нечего, вот, говорили им участковые, вы на себя это дело и возьмите. Старики удовлетворенно смеялись: «Не зря нас, пенсионеров, „народными мстителями“ называют – понадобились наконец для дела, не вечно по домам сидеть…» Версию с прудами предложил Костенко – не было времени придумывать что‑либо другое, каждая минута была дорога сейчас. Он предложил эту версию для того, чтобы нейтрализовать возможные разговоры, если того Прохора, которого искали, среди приглашенных не окажется. Надежда на то, что среди приглашенных есть бандит и убийца, сразу же покинула Костенко, как только он познакомился со всеми стариками. Конечно, физиономистика – наука далеко не точная, но все же достаточно было посмотреть на этих рукастых стариков, чинно рассевшихся на диванах и стульях, чтобы все сразу понять и сказать себе: того Прохора здесь нет.
Чита вошел в кабинет, съежившись, замер на пороге, обвел всех собравшихся быстрым взором и, обернувшись к Садчикову, качнул головой. Костенко и Садчиков переглянулись.
– Н‑ну, товарищи, – сказал Садчиков, – с‑сейчас с вами маленькое совещание проведут. О карпах. Начальник с в‑вами поговорит, решение п‑примете, и надо мальков запускать.
Начальник отделения жалобно улыбнулся и сказал:
– Товарищ Садчиков, помощь потом потребуется.
– У‑уху пробовать?
Старики сдержанно засмеялись, а потом один из Прохоров поднялся, одернул синюю сатиновую рубаху и сказал:
– Считаю мероприятие, поднятое милицией, своевременным и нужным. Готов отработать свои сорок часов. А сейчас надо выбрать председателя собрания и секретаря…
Валя Росляков пришел усталый и злой. Уже темнело.