Родившаяся в Буэнос-Айресе
И умершая в Ильеусе.
Молитесь за её душу.
Жульета принесла цветы из Коммерческой ассоциации, редкостные цветы — орхидеи, чайные розы, гвоздики и фиалки. Сержио нарвал их по её просьбе. Она не сказала ему, зачем ей эти цветы. Она закидала цветами могильный холм с ещё рыхлой землёй. Лола была сделана из хорошей земли, из крепкой глины. Жульета не плакала, и ей не было грустно. Она прощалась с Лолой, как с горячо любимой подругой, которая навсегда уехала, но никогда не исчезнет из её памяти, потому что их дружба никогда не порвётся. Они виделись только раз, но у Жульеты никогда не было другой подруги.
Она взглянула кругом себя, на кладбище, и почувствовала, что в её мире, её новом мире, огромном и чудесном, жили вместе с ней только Сержио, Жоаким и Лола. «Лола Эспинола, Хулия Эрнандес». Никогда не была она Хулия Эрнандес, надпись на могиле лжёт! Всегда была она Лола Эспинола, жена Пепе, та, у кого хватило мужества последовать за своей судьбой, за своим любимым, пойти по честному пути. По честному пути… Никто этого не поймёт… Сержио покачает головой, он — как пленная птица, тысяча мелочей держит его в плену. Но у него есть его поэзия, помогающая ему уходить в этот новый мир, к самым чистым и героическим вещам, к птицам, цветам, революции, о которой говорил Жоаким. Жоаким понял бы. Он всё понимает, он весь этот новый мир носит в себе. Жульета чувствовала, что он строит этот новый мир, хотя и не совсем понимала — как. В страданье и в борьбе, в жертвах и в безвестности, в подполье, он каждый день строил этот мир для всех. Она не ощущала в себе этого мира, и не было перед нею открытой двери в этот мир, как у Сержио, который умел уходить в свою поэзию.
|
|
Она не умела строить его, как Жоаким, у неё не было сильных и чистых рук, созидающих новое, она не умела представить его себе, как Сержио, у неё не было тонких и магических рук художника. Она была погибшая, она увязла в грязи. Над этой грязью строил Жоаким фундамент своего мира. Сержио парил над этой грязью на своих невидимых крыльях. Правда, многие нити ещё связывали его с этим топким болотом, и крылья его были поломаны, но всё-таки он сумел вырваться из него и подняться ввысь. Но она, Жульета, по горло увязла в трясине. Вокруг неё была гниль, и она сама уже была заражена тлением. Из этой гнили Лола вышла чистой, поймёт ли это Жоаким? Сержио был большой птицей с насмешливым взглядом, таинственной улыбкой и сердцем, чистым от всякой вины. Но ноги его увязли в грязи. Жульета словно видела миллионы тонких нитей, которые, сплетясь вместе, опутали ноги поэта цепью рабства. Жоаким вырвется из грязи, Жульета завидовала Жоакиму и всем ему подобным.
В беседах, последовавших за первым разговором в Ассоциации, Жоаким, уже без робости и недоверия, рассказал ей о своих политических идеях, о будущем мире братства, равенства и согласия между людьми, о котором он мечтал и за который боролся. Сержио тоже мечтал об этом мире, но отдавал ему только свою поэзию, боялся целиком посвятить себя ему, жизнь его не принадлежала этому новому миру, ноги его увязли в старом. Жульета была женой экспортёра какао, раньше она была неврастеничкой из высшего света, меняющей изысканных любовников, но всё это было ей теперь не нужно. Когда Жоаким говорил ей о своём мире, который был уже построен в легендарной России, за который шла трудная борьба в других странах, она, уже парившая среди образов безудержной фантазии поэта, уже оттолкнувшаяся от своего жалкого мира и не знавшая ещё, куда идти, — словно видела перед собой высокую зарю. Но эта заря была для неё недосягаема, потому что спутником её на этом трудном пути был поэт Сержио Моура, а он увяз ногами в грязи и уходил в этот мир только мысленно, в поэзии, а Жульета хотела идти вперёд, как солдат, как тот, кто строит новое. Она чувствовала себя так, словно какой-то друг, сведя ее в концерт, когда она была в тоске и отчаянии, заставил её полюбить настоящую музыку. Но в Ильеусе, городе какао, за весь период повышения цен было всего несколько случайных концертов, даваемых пианистами, приезжавшими в Ильеус после провала в других городах в надежде на доходные бенефисы. А поэт, с его увлечением политикой, и шофер, с его действенной и твёрдой верой в своё дело, говорили ей о революции, о новом мире, о товарищах завтрашнего дня. И с какой любовью, с какой высокой страстью говорил Жоаким об этом мире! Казалось удивительным, что этот молчаливый человек, сын старой Раймунды, по целым дням не проронившей ни единого слова, мог говорить с таким убеждением и красноречием. Не только вера, но и опыт в борьбе заставляли его говорить так. Жульете хотелось сказать: «Сержио, вот моя рука. Вырвемся из грязи и уйдём… Всё остальное не важно».
|
|
Но она никогда ничего подобного не сказала и жила, занятая своей любовью, которая уже сама по себе была чем-то значительным, несмотря на то что дома ей приходилось каждый день выносить присутствие Карлоса Зуде, а Жоаким всё как будто ждал, что она решится на какой-то важный шаг. Но она всё не могла решиться.
|
|
Вечерние тени падают на заброшенное кладбище. Письмо Лолы, прощальный привет подруги, лежит в сумке Жульеты. Они виделись только один раз, но Лола была её единственной подругой. «Если вы любите его, следуйте за своей любовью. Следуйте за своей судьбой. Сколько бы вам ни пришлось страдать, вы всегда будете счастливы. Я всегда была счастлива, несмотря на все мои страдания. Следуйте за своей судьбой, это говорит вам, человек, которого скоро не станет. Не надо бояться…»
«Завтра, дона Жульета, мир будет лучше. Таких людей, как вы, не будет. Единственное, что можно сделать сегодня, — это бороться за то, чтобы это будущее скорее настало. Это будет, как праздник…» — слышит она голос Жоакима. «Я рассказываю тебе о птицах, ты даже не представляешь, как прекрасна их жизнь. Я рассказываю тебе о цветах, что ты знаешь о чайных розах? У тебя розовое тело, на нем могли бы расти чайные розы, самые красивые розы на свете. Забудем всё, важно только, чтоб мы были здесь вдвоём и ты могла принадлежать мне, а я мог принадлежать тебе, — это единственное, что стоит ценить. Я расскажу тебе всё, что хочешь, только для того, чтоб завтра ты опять вернулась…» — слышит она голос Сержио.
Ноги его увязли в грязи. Так легко порвать бесчисленные нити, опутавшие его. Так трудно разбить цепи, сковавшие его… Так легко и так трудно, «Не надо бояться…»
Как-то раз, в конце второго года повышения цен, коммунистическая партия, невзирая на преследования, которым подвергались её члены, устроила митинг на площади в порту. Коммунисты хотели разъяснить людям подлинные причины повышения цен на какао до такого невиданного уровня. Теперь они могли сослаться на многие факты, чтобы раскрыть глаза мелким землевладельцам, полковникам, всему населению. Шла борьба между Шварцем и Орасио (уже никто больше не говорил: между Сильвейриньей и Орасио, влияние немца на ход событий ощущалось слишком явно), показательным было банкротство автомобильных компаний после основания акционерного общества. Мариньо Сантос, правда, радовался банкротству других компаний, но его огорчало, что в новом предприятии он не имел никакого авторитета: экспортёры заставили его порвать все старые контракты на перевозку какао, чтобы использовать грузовики только для обслуживания Карбанкса, Зуде, Шварца и Раушнингов.
Приближалось время выборов, и коммунисты считали необходимым провести агитацию, правильно ориентировать массы, помочь им занять верную позицию в избирательной кампании. На пост префекта Ильеуса намечались три кандидатуры: Карлос Зуде от правительственной партии, Сильвейринья от интегралистов и Манека Дантас от оппозиции. Коммунистическая партия решила не выдвигать своего кандидата и призывала владельцев фазенд, мелких землевладельцев и рабочих сплотиться вокруг одной из кандидатур — Манеки Дантаса или ещё кого-то, кого можно противопоставить двум другим кандидатурам — Сильвейринье и Карлосу Зуде, чтобы добиться их провала, потому что оба они, говорилось в листовке, «представляют иностранный империализм, немецкий или американский капитал». Коммунисты решили устроить митинг и публично выразить свой протест против махинаций капиталистов, скрытых за повышением цен. Они надеялись, что митинг сыграет свою роль. Не имея возможности открыто объявить о митинге, так как полиция немедленно примет меры, чтобы помешать ему состояться, партия назначила митинг на тот час4 когда все кончали работу, когда рабочие складов какао и шоколадной фабрики расходились по домам после трудового дня. Члены партии, работающие на этих предприятиях, в порту, на железной дороге и на кораблях, собрали народ к пяти часам вечера на площади, почти напротив здания фирмы «Зуде, брат и K°», недалеко от «Экспортной».
Накануне Жоаким сказал Жульете Зуде:
— Если хотите видеть что-то замечательное, приходите завтра в порт к пяти часам.
Она стояла у окна кабинета мужа, наблюдая необычное движение на портовой площади, вглядываясь во взволнованные лица прохожих. Внезапно митинг начался. Жульета отошла от окна, быстро прошла через комнату, к выходу.
— Ты куда? — заинтересовался Карлос.
— Недалеко, я сейчас вернусь… — отозвалась она, даже не обернувшись.
Всё произошло очень быстро. Какие-то люди приехали на машине (шофер остановил её на углу, даже не выключая мотора). Они привезли с собой красное полотнище, которое разостлали на радиаторе такси, ожидавшего на стоянке, на площади. Какой-то грузчик немедленно начал говорить. Когда Жульете удалось протиснуться в толпу, сотрясающуюся от криков «ура!» и «долой!», негр уже говорил, обрушиваясь на крупных экспортеров, интегралистов, «лакеев империализма». Он гневно выкрикнул перед замершей в напряженном внимании толпой имя Карбанкса, «этого главного агента империализма».
Коммунисты поддержали оратора. Но когда он назвал Шварца «подлым гринго, шпионом гестапо», многие, даже не имеющие отношения ко всем этим делам, зааплодировали, так как народ сильно невзлюбил немца из-за процесса Орасио. Негр сказал далее, что коммунистическая партия защищает сейчас интересы не только рабочих, но и всех прогрессивных элементов зоны, не желающих видеть земли Бразилии в руках иностранцев. Партия защищает даже интересы землевладельцев, требуя, однако, повышения заработной платы работникам фазенд и лучшего обращения с ними.
Жульета была необыкновенно увлечена всем происходящим. Она не слышала слов оратора, с трудом улавливала содержание его речи, но само зрелище казалось ей захватывающим. Её восхищали эти люди, рисковавшие жизнью для того, чтобы изменить мир, этот чудесный грузчик-негр, толпа, кричавшая «ура!» и «долой!». Она увидела всех этих людей в действии и поверила, что они способны на высшие подвиги.
Красное знамя придавало всей сцене романтический колорит, и Жульета чувствовала, что и ей передается возбуждение этой толпы, сплоченной, сильной, волнующейся, чистой. Возле нее стоял беззубый мулат, бормоча слова одобрения и угрозы:
— Правильно… К дьяволу этих гринго…
Жульета понимающе улыбалась ему и чувствовала к нему симпатию, несмотря на свирепое выражение его небритого лица с беззубым ртом. Из окна фирмы Карлос Зуде смотрел на улицу, ища глазами Жульету; он не понимал, куда она девалась, и беспокоился, как бы с ней чего-нибудь не случилось. Из его конторы уже звонили в полицию, чтобы сообщить о митинге.
Рядом с оратором стояли в ряд мужчины, рослые и сильные, чтобы защитить его в случае надобности. Наверно, скоро нагрянут интегралисты и полиция… Защитники зорко вглядывались в лица людей, стараясь обнаружить провокаторов, наверняка затесавшихся в толпу. Народ собрался самый разнообразный: рабочие с шоколадной фабрики, из порта, со кладов какао, полковники, служащие торговых предприятий, garconettes из двух ближайших баров, мелкие землевладельцы в залепленных грязью сапогах. Была здесь и Роза и кричала громче всех, сама не зная почему, просто из удовольствия громко кричать и свистеть, выкрикивать «ура!» и «долой!».
Выступил второй оратор. Тогда только Жульета заметила Жоакима, стоящего за машиной. Он улыбнулся ей своей быстрой дружеской улыбкой. Новый оратор был учителем. Он собирался говорить о необходимости образовать блок избирателей, который включил бы полковников, мелких землевладельцев, коммерсантов, всех, кто находится под угрозой разорения экспортерами, и сообща начать политическую и экономическую борьбу. Он собирался говорить о кооперации и о выборах. Но тут нагрянула полиция и принялась разгонять митинг. Агенты полиции во главе с полицейским инспектором врезались в толпу, стреляя в воздух. Завязалась борьба между охраной и полицейскими, за которыми следовали интегралисты. Оратор продолжал говорить, несмотря на то что толпа смешалась и его уже никто не слушал. Жульета заметила, что Жоаким отдавал распоряжения.
Начались аресты. Членам руководящей группы удалось скрыться на доставившей их машине. Один из них — это был грузчик-негр — в последний момент, прежде чем вскочить в машину, стащил знамя с радиатора такси, намотал его на руку, ударом кулака сбил с ног пытавшегося ему помешать полицейского и скрылся в переулке, откуда слышался гудок автомобиля. Учитель, выступавший на митинге, был арестован. Жульета искала глазами Жоакима, Вдруг она услышала его голос за спиной:
— Идите со мной рядом и говорите о чем-нибудь, словно мы случайные прохожие…
Она обернулась. Он робко улыбнулся, и они пошли вместе по направлению к зданию фирмы «Зуде, брат и K°». Их нагнал полицейский, протянул было руку, чтоб схватить Жоакима за плечо, но, узнав Жульету Зуде, остановился. Она разговаривала с Жоакимом, громко смеясь, но руки её дрожали.
На углу, возле здания фирмы, Жоаким повернул в сторону пристани, где уже зажигались огни. Жульета видела, как он удалялся, убыстряя шаг. Издали он махнул ей рукой на прощанье. На следующий день Сержио рассказал ей, что Жоаким скрывается в доме какого-то друга.
Вдруг она увидела в окне Карлоса Зуде. Она пришла такая возбужденная, что даже улыбнулась мужу и помахала ему рукой. Карлос ждал её с нетерпением.
— Что это за безумие с твоей стороны?
— Я хотела посмотреть…
— Ты разве не знала, что это коммунисты?.. Они на всё способны…
Она улыбнулась так загадочно, что Карлос Зуде, так редко обращающий внимание на то, что не касалось его дел, удивился:
— Что это с тобой?
— Ничего… Ты словно боишься коммунистов…
— Боюсь? Ты с ума сошла… Мы их раздавим, эту кучку жалких оборванцев.
— Жалких оборванцев… — повторила она и снова улыбнулась.
Карлос был обеспокоен:
— Кто был тот парень, с которым ты шла?
— С которым я шла? Не знаю… Он меня вывел из толпы во время этой суматохи… Может быть, он знает тебя…
— Хорошо ещё, что ты так легко отделалась… — Теперь Карлос успокоился, мысли его снова были ззбяты коммерческими делами.
Полицейский инспектор вошёл в кабинет рассказать о разгоне митинга.
— Мы задержали троих… Того, который выступал, и ещё двух. Другие удрали, но мы уже напали на их след. С этими людьми без резиновой дубинки нельзя… Только так, — заключил он решительно.
Карлос Зуде просил действовать энергичнее. Полицейский инспектор уверял, что в Ильеусе не останется ни одного коммуниста «даже на разводку». Но уже на следующий день на фасаде здания экспортной фирмы Шварца все увидели выведенную дегтем надпись во всю стену:
ДОЛОЙ НАЦИЗМ И ИМПЕРИАЛИЗМ!
Но что больше всего изумляло Карлоса Зуде — это коммунистические листовки, которые он каждый день находил у себя на письменном столе. Он с недоверием вглядывался в лица служащих. Жульета закрывала глаза и видела грузчика-негра: как он был хорош, когда, ударом кулака сбив полицейского, схватил знамя и обернул вокруг руки, а край алого полотнища трепетал у него на груди.
Вскоре после этих событий Карлос Зуде уехал в Баию для переговоров с губернатором штата и вернулся вместе с Карбанксом. Половина города собралась на аэродроме встречать двух экспортёров, о которых в одной из ильеусских газет говорилось как о «столпах прогресса зоны какао». Это были дни особого процветания, так как цены поднялись до небывалого уровня, достигнув баснословной цифры — пятьдесят две тысячи рейс за арробу. Все умы были заняты этим необычайным подъёмом цен. Всё остальное было забыто: Пепе Эспинола и его скандальное дело, полковник Орасио и возмутительный процесс, затеянный Сильвейриньей, связь Жульеты и Сержио, Руи Дантас, на которого находили в последнее время внезапные припадки безумия, длившиеся по нескольку дней. (Врачи говорили, что это от наркотиков.) Всё было забыто, потому что цена на какао достигла пятидесяти двух тысяч рейс. Это была невиданная цена. Даже золото стоило меньше, чем бобы какао, эти маленькие бобы, миллионы которых лежали на складах экспортных фирм.
Никто не думал ни о чём, кроме денег. Столько денег можно заработать! Капитан Жоан Магальяэс уже истратил всю сумму, полученную в счёт урожая этого года, и больше половины денег, занятых в счет будущего, но всё же улыбался, встречая на аэродроме Карлоса Зуде. Капитан приехал в Ильеус за саженцами деревьев какао для своих первых участков, очищенных от леса, и решил воспользоваться случаем, чтобы приветствовать того, кого многие уже называли «благодетелем зоны». Манека Дантас, опечаленный болезнью сына и неприятностями с Орасио, всё-таки тоже пришёл в аэропорт. Один из богатейших помещиков края — Манека Дантас был кандидатом в префекты, и врачи гарантировали, что вылечат его сына, пусть только Рун бросит кокаин. Но едва кончался очередной припадок, как Руи снова нюхал кокаин, — ведь так он вспоминал Лолу… Почти все люди с весом собрались в этот час на аэродроме, и Карлос Зуде почувствовал большое удовлетворение от такой встречи. Выходя из самолета, Зуде и Карбанкс пожимали протянутые руки, отвечали на восторженные приветствия. Народу было очень много, и полковнику Манеке Дантасу удалось обнять Карлоса Зуде, только когда экспортер направлялся к машине. Карлос, садясь в машину, повторил Карбанксу, развалившемуся на мягких подушках, фразу, сказанную им когда-то о полковниках:
— Они робкие, как дети…
Зито Феррейра, тоже пришедший на аэродром, чтобы подготовить почву на тот случай, если придется занять денег, и очутившийся в эту минуту возле машины, услышал слова Карлоса и сказал окружавшим его людям:
— Это плагиат… Эту фразу я слышал от Рейнальдо Бастоса.
Объявление в «Диарио де Ильеус» гласило: «Скончался полковник Орасио да Сильвейра».
Никаких подробностей в газете не сообщалось, и только спустя некоторое время люди узнали, как умирал самый крупный плантатор зоны какао. У доски с объявлением собралась целая толпа, люди расспрашивали друг друга, но обстоятельства смерти полковника стали известными только после появления полицейских, возвращавшихся в Итабуну. Потом всю историю страшно раздули, многое присочинили, Орасио приписывали слова, которых он не говорил, поступки, которых он не совершал. Те, кто знал Орасио лишь понаслышке, те, для кого он был легендарной фигурой, теперь яснее представили себе его неповторимый облик. В префектуре Ильеуса висел портрет полковника, когда ему было пятьдесят лет и он был политическим главой зоны. Это была увеличенная фотография, сделанная в Сан-Пауло, одна из тех фотографий, на которых все лица получались нежно-розовыми, а глаза — голубыми. Но никто не нуждался в этом портрете, чтобы представить себе полковника. Потому что у каждого обитателя каждого из самых отдаленных поселков земли какао отчетливо сложился в душе образ Орасио да Сильвейра, хозяина Секейро Гранде.
Он встретил врачей выстрелами, и комиссия, назначенная судьей, вернулась в Итабуну в панике. Правда, никто не был ранен. Но этого случая было достаточно, чтобы все врачи отказались впредь браться за это трудное и опасное дело. Тогда судья, под давлением адвокатов Сильвейриньи, послал Орасио вызов в суд, за ним другой и третий. Адвокаты ходатайствовали о признании психической неполноценности полковника на основании того, что он встретил врачей выстрелами и отнесся без внимания к требованиям закона, что само по себе является достаточным доказательством его ненормальности. Им удалось добиться заключения психиатра из Баии, профессора медицинского института. В последнем вызове в суд говорилось, что, если Орасио не явится в Итабуну, он будет объявлен неспособным управлять своим именьем и судья назначит опекуна.
Орасио был безразличен ко всему. Он только держал у себя в фазенде вооруженных людей, которым было приказано стрелять в каждого незнакомца, подходящего к воротам. Эти наемные бандиты и принимали вызовы в суд, они и относили их Орасио. Полковник приказывал надсмотрщику читать бумагу, потом разрывал её на мелкие клочки и дул, заставляя их плясать в воздухе. Иногда они падали ему на лицо, и он смахивал их дрожащими пальцами. Он теперь почти не выходил из своей комнаты, и только надсмотрщик и Фелисия входили к нему.
Судья из Итабуны, увидев, что дальше посылать вызовы бесполезно, пригласил адвокатов Сильвейриньи и Руи Дантаса (недавно оправившегося от одного из своих припадков) на совещание. Он был готов объявить полковника психически неполноценным и назначить Сильвейринью опекуном. Но Руи воспротивился этому, уверяя, что полковник не явился только потому, что у него нет сил на путешествие, но что если бы он, Руи, вместе с судьей поехал к Орасио в сопровождении врачей, он бы их наверняка принял и согласился на осмотр. Кроме того, Сильвейринья, к общему удивлению, наотрез отказался вступить во владение отцовским именьем, пока отец жив и находится в своем доме. Страх перед Орасио всё ещё преследовал его. Судья сокрушенно качал головой, не находя выхода из создавшегося положения. Предложение Руи казалось ему неосуществимым хотя бы потому, что никакой врач не возьмет на себя такое опасное поручение, Сильвейринья кричал:
— Сумасшедший должен находиться в сумасшедшем доме…
— Но я не имею права поместить его в сумасшедший дом. В вашем ведении, сеньор, будут не только имение и угодья, но и ваш старый отец. Вам придется заботиться о нём…
Приговор суда был объявлен несколько дней спустя. На сей раз Орасио вышел из состояния безразличия. Он велел позвать судебного исполнителя, который явился в сопровождении двух полицейских и принес бумагу, согласно которой полковник объявлялся неспособным управлять фазендами, созданными им на протяжении всей его долгой жизни. Когда они вошли в помещичий дом, полковник спал на своей старой двухспальной кровати. Они остановились у двери, не решаясь войти. Орасио открыл глаза; он почувствовал, что в доме кто-то чужой.
— Кто там, Фелисия?
Ему ответил надсмотрщик:
— Это люди, которых вы велели позвать, ваша милость… Из полиции…
— Гм… — Полковник сел на кровати, ища ногами домашние туфли.
Судебный исполнитель вышел вперед:
— Не извольте беспокоиться, полковник. Мы пришли только, чтоб поставить вас в известность…
Но Орасио уже встал:
— Что земли теперь его… Я уж в известности, парень. Скажите ему, чтоб пришёл, что я его жду…
Силы покидали его, он сел на постель, но он сказал ещё не все, что хотел сказать.
— У меня просьба. Вы ему скажите, сыну моему, чтоб пришёл, что я жду его… Я не мог убить его мать, я узнал, какова она, только когда она уж умерла… Но про него я узнал раньше… Вы ему скажите, чтоб пришёл, что я его жду… Пусть придёт скорее…
Он обернулся к надсмотрщику. Последний раз в жизни он был полковником Орасио да Сильвейра, командующим битвой:
— Заплатите парню за услугу, которую он мне окажет… Хорошо заплатите…
Он снова вытянулся на постели, уронив голову на твёрдую подушку без наволочки, так и не сняв с ног домашних туфель. «Умер, как птичка», — рассказывала Фелисия подругам.
Праздничная процессия — «терно Варапау» — снова зажгла свои фонарики по дорогам какао; капитан Жоан Магальяэс вырубал лес на своем участке и сажал там молодые побеги какаовых деревьев; Манека Дантас засыпал гневными упреками Сильвейринью во время пышных похорон Орасио; Фредерико Пинто играл на бирже; Жульета ходила на свидания к Сержио в Ассоциацию и мечтала о новой жизни; Пепе худел в тюрьме; Зито Феррейра выпрашивал деньги у Мариньо Сантоса, ставшего теперь важным человеком; Антонио Витор забывал о Раймунде, трудившейся на плантациях, и упивался любовью Вампирессы; Жоаким занимался подпольной работой; Гумерсиндо Бесса был назначен управляющим новой экспортной фирмы «Шварц и Сильвейра»; Рита, с ребенком на руках, покинутая полковником Фредерико, перебралась на улицу, где жили проститутки; Рейнальдо Бастос мечтал получить повышение по службе в фирме Зуде и на всех перекрестках поносил Жульету.
Цены на какао, поднявшись до невиданного на юге Баии уровня, увлекали за собой судьбы всех этих людей. Скандалы разражались один за другим. Но ничто не могло привести в грустное расположение Ильеус, город Сан Жоржи, светящийся огнями кабаре и смеющийся пьяным смехом в ночи разгула. У всех на устах было одно священное слово, и все произносили его с любовью: какао.
Только Роза, в своей нетленной красе, бродила по берегу, спала в заброшенных лодках, безразличная ко всему — к подъему цен на какао, к событиям и к людям. Она улыбалась одному и другому, спала с тем, кто давал ей денег, ела в домах знакомых рыбаков, плясала макумбу, и всегда бродила она у моря, и волосы её пахли морской солью, и губы были горькие, как морская волна. Никто не знал, кто она, Роза, но кто раз увидел её, уже не мог забыть: Варапау, Мартинс, который стал из-за неё вором, Пепе, студенты, посещавшие «Ретиро», грузчики в порту, матросы на кораблях, художник, написавший её портрет, поэт Сержио Моура, полицейский, который бил её по приказу своего начальника, — все, кто хоть раз её увидел, уже не могли забыть. Для неё, и только для неё, не имели никакого значения высокие цены на какао в начале третьего года повышения цен в Ильеусе, городе Сан Жоржи. Но Роза знала море и все перемены, происходящие в нём.
Вот это было важно для неё.
Празднества в честь Сан Жоржи в начале третьего года повышения цен отличались невиданной дотоле пышностью. Новый храм был почти готов, обедню должны были служить там, и оттуда должна была выйти процессия. Приехало множество людей с плантаций, из Итабуны, из поселков, из Итапиры. Гостиницы были переполнены. Вампиресса тоже явилась, и Антонио Витор попросил в конторе Карлоса Зуде выдать ему чек на тринадцать конто: десять пойдут на расходы по хозяйству, три он прокутит с Вампирессой. Когда Антонио Витор собирался уходить, Карлос Зуде сказал ему:
— Я должен сказать вам одну пренеприятную вещь, касающуюся вас, сеньор Антонио…
Антонио Витор подумал, что экспортер будет говорить о Вампирессе, и покраснел до ушей. Что придумать? Как оправдаться? Но Карлос Зуде снова заговорил:
— Речь идет о вашем сыне, сеньор Антонио. Он на примете как коммунист. Говорят, он опасен… Как это он впутался в такие дела? Это хуже, чем быть вором…
Антонио сказал, что у Жоакима всегда был скверный характер. С отцом он не ладит. Если его арестуют, правильно сделают. Кто виноват, что он такой упрямый? Мать вот только будет плакать, уж больно она любит сына…
Карлос Зуде пожалел, что ничего не может сделать для парня. Если бы речь шла о чём другом, он мог бы вмешаться, но вступиться за коммуниста — нет, это невозможно, решительно невозможно.
Процессия вышла в пять часов. Все важные люди города принимали участие в ней. Епископ шествовал под балдахином, который несли префект, Карлос Зуде, Антонио Рибейро и Манека Дантас. Громко и весело перекликались вечерние колокола. Богатые туалеты, роскошные автомобили, блеск золота на фигурах святых — всё здесь говорило о том, какое изобилие несёт с собой повышение цен на какао. Ученицы монастырской школы пели благодарственные молитвы святому. Благословляя народ, епископ возблагодарил Сан Жоржи за богатство, которое тот ниспослал своему городу — Ильеусу. Снова раздался колокольный звон. Потом был бал в префектуре и большой вечер в кабаре «Трианон».
В то время макумбы в Оливенсе Ошосси вещал народу о великих бедствиях в близком будущем. Роза плясала в честь святого, пальмы качались на ветру.
В то время как процессия проходила по улицам Ильеуса, Жульета обнимала Сержио в Коммерческой ассоциации. Когда опускались сумерки, процессия прошла по площади Сеабра, где находились Ассоциация и префектура. Из-за портьеры Жульета и Сержио, крепко прижавшись друг к другу, смотрели на толпу, на фигуры святых, медленно движущиеся в свете недавно зажегшихся фонарей, под звуки благодарственных молитв, поднимающихся к небу. У Сержио уже складывалась в голове новая поэма.
На другой день утром Антонио Витор пришёл в контору Карлоса просить сто тысяч рейс на отъезд. Экспортёр удивился:
— Но ведь вы вчера взяли тринадцать конто, сеньор Антонио…
Антонио Витор опустил голову:
— Это правда, сеньор Карлос. Но так уж получилось, что я попал в «Трианон», а потом участвовал в праздничном терно…
Карлос расхохотался и велел выдать расписку на пятьсот тысяч рейс («Возьмите лучше сразу пятьсот, пригодятся…») и дал её Антонио.
На плантации Раймунда разрезала ножом плоды какао.
Сидя на холме Витория, напротив кладбища, в ночь праздника Сан Жоржи поэт Сержио Моура читал Жоакиму свою новую поэму. Шофёр скрывался в те дни у товарища, неподалеку от места, где они сейчас находились. Только немногие могли видеть его. Сержио был в числе этих немногих. В эту ночь он принес Жоакиму деньги. Потом рассказал о поэме, написанной накануне вечером, после процессии. Жоаким попросил прочесть. Там, внизу, город сиял тысячами электрических огней. Голос Сержио Моура раздался в тишине ночи:
На вершине холма стою я.
Виден Ильеус внизу…
………..
Сверкая огнями ночи,
добыча охоты большой,
как буйвол, он вырваться хочет
из своей западни золотой.
…………
Ильеус встаёт, как виденье,
сквозь шорохи ночи бессонной,
сквозь ветра протяжное пенье.
Ильеус, как буйвол пленённый
с бриллиантовыми глазами,
от охотников ищет спасенья
и мчится в ночи бессонной,
и падает вдруг за холмами
в предсмертном изнеможенье,
охотниками окружённый.
…………
Как буйвол, огнем объятый,
сверкает Ильеус в ночи.
Когда Сержио дочитал поэму до конца, Жоаким встал. Он взглянул на город, там, внизу:
— Да, охотники уже устали кормить буйвола, теперь они будут есть его мясо, вырвут из орбит его бриллиантовые глаза…
Сержио спросил:
— Разве ничего нельзя сделать?
— Мы сделали всё, чтоб раскрыть глаза полковникам. Но они нам не верят, они говорят, что мы хуже убийц, они сажают нас в тюрьму.
Он взглянул на город, там, внизу:
— Но мы всё-таки не перестанем бороться. Мы пойдём вперёд, пока не покончим с этой империалистической сворой… Борьба будет трудная, сеньор Сержио, но это ничего. Для этого и живём…
Он улыбнулся своей застенчивой улыбкой:
— Теперь начнутся другие времена, товарищ. Было время завоевателей земли, настало время экспортеров, придет и наше время… Оно уже начинается…
Они стояли на склоне холма. Там, вдали, лежал город Ильеус, словно «буйвол, огнём объятый», с бриллиантовыми глазами из плодов какао. Кругом стояла полуночная тишина. Два друга медленно двинулись в путь, прислушиваясь к шорохам ночи, доносимым ветром. Неожиданно до их ушей долетели нестройные звуки музыки и обрывки какой-то песни. Жоаким остановился:
— Что это?
Сержио пояснил:
— Это терно богачей… Во главе Карбанкс, как всегда…
— Они хотят напоить буйвола допьяна, чтоб легче было вырвать ему глаза…
Песня и музыка затерялись в извивах улиц, где живут проститутки. Огни города сияли сквозь тьму ночи. Два друга медленно поднимались по склону холма Конкиста.
ЗЕМЛЯ МЕНЯЕТ ХОЗЯИНА
ПОНИЖЕНИЕ ЦЕН
В последний раз процессия терно Иписилоне вышла на улицы Ильеуса ночью первого января того года, который должен был быть четвёртым годом повышения цен, но на деле оказался первым годом их падения. К тому времени вместо терно Иписилоне существовало целых три ему подобных, собиравшихся в «Трианоне», «Батаклане» и «Эльдорадо». Но в эту ночь, первого января, все три терно объединились в одну процессию и шли по тихим улицам Ильеуса в тихие часы рассвета. Шли пьяные мужчины и женщины, а впереди всех Карбанкс с импровизированным флагом терно — женскими трусиками.
Посреди улицы кто-то предложил нести на плечах Карбанкса — главного благодетеля Ильеуса. Нашёлся среди участников один, считавший, что это недостаточно почётно для человека, которому Ильеус обязан своим процветаньем, и что американца должны нести на плечах женщины. Так и сделали. Женщины собрались вместе и, неся на плечах огромную тушу Карбанкса, направились, сопровождаемые мужчинами, в улицу Сан-Себастьяна, где жили самые дорогие проститутки.
Больше никогда праздничная процессия богачей не появлялась на улицах Ильеуса.
Второго января «Жорналь да Тарде» поместила телеграмму из Нью-Йорка, в которой сообщалось о большом понижении цен на какао. С сорока семи тысяч рейс (такую огромную сумму давали за арробу какао еще 31 декабря) цена упала до тридцати. В тот день это известие не особенно взволновало полковников и мелких землевладельцев. Их головы были ещё полны новогодним праздником, и многих из них еще ломало с похмелья… На следующий день цена упала до двадцати девяти тысяч рейс. Тут уж владельцы фазенд перепугались. Они давно уже продавали какао не дешевле чем по сорок две тысячи рейс за арробу. Но кто-то придумал, что цена упала потому, что урожай уже снят и нет какао для продажи. Многие согласились с этим объяснением, но некоторые, однако, ворчали: а почему же в прошлые годы цены не падали, а, наоборот, повышались после снятия урожая, когда на рынок выбрасывалось меньше какао? Этот спор, вспыхивающий то на перекрестках торговых улиц, то в переполненных барах, ещё более оживился и принял острый, возбужденный характер, когда четвертого числа того же месяца две городские газеты опубликовали одну и ту же телеграмму:
«Нью-Йорк, 3 января. Цена на какао стоит сегодня двадцать пять тысяч рейс за высший сорт, двадцать три за good и двадцать один за средний сорт. Покупателей не было».
«Диарио де Ильеус» поместила эту телеграмму в две колонки на первой странице. Заголовок, напечатанный крупными буквами, гласил: «Не начало ли это понижения цен?». Никаких комментариев к телеграмме в газете не было. «Жорналь да Тарде» поместила заметку от редакции, в которой сообщались данные об урожае Золотого Берега и республики Эквадор и цены на какао за последние три года. Заметка кончалась ничего не говорящими рассуждениями общего характера. Эта заметка не была ни оптимистической, ни пессимистической, но характерно, что все восприняли её как предзнаменование падения цен. Потому что все чувствовали, что период падения надвигается с трагической неизбежностью. Словно завеса, опущенная на окно, только что открытое солнцу, мрачная тень упала на лица плантаторов какао, крупных и мелких.