Пепе протянул руку, чтоб отобрать карты. Фредерико с силой оттолкнул его. Из танцевального зала бежали люди, кто-то предложил линчевать сутенера.
— Бейте его…
Пепе снова шагнул к Фредерико, полковник выстрелил, пуля пролетела мимо и вонзилась в стену. Фредерико опять поднял револьвер, но Пепе выстрелил, не целясь, из своего автоматического пистолета, и полковник упал. Пепе направился к выходу с оружием в руках, прокладывая себе дорогу между собравшимися, спустился с лестницы и исчез. На второй день он был арестован в одном из публичных домов.
Процесс Пепе, начатый в Ильеусе в то время, как Фредерико медленно поправлялся от раны в плечо, разделил город на две партии. Некоторые считали, что прав Пепе: Фредерико выстрелил первым. Руи Дантас, выступавший как адвокат сутенера, из кожи вон лез, чтобы добиться его оправдания. Лола плакала как безумная и, возвращаясь из тюрьмы после посещений Пепе, всё чаще прибегала к кокаину, ища в нём утешения и забвения. Она бродила вокруг тюрьмы как умалишенная, дожидаясь часа свиданья. Она носила Пепе фрукты и сладости, но он всё худел и становился всё мрачней и молчаливей. Он считал, что поступил неправильно, совершил большую ошибку. Он сказал Лоле:
— У сутенера нет гордости… Я должен был смолчать…
Руи Дантас искал свидетелей, которые показали бы, что Фредерико выстрелил первым, но никто не хотел выступать в защиту сутенера против полковника, даже компаньон Пепе, пытавшийся при поддержке Карбанкса и Рейхера снова открыть «Трианон», закрытый полицией. Адвокат из кожи вон лез, Лола донимала его своими слезами и жалобами, и он старался вовсю. Процесс Пепе показал, что полковники были ещё хозяевами в суде. Экспортеры попытались помочь авантюристу. Карбанксу Пепе был симпатичен; Лола пришла к нему вся в слезах, говорят, что ей пришлось спать с ним, американец дал понять, что только за такую плату он согласен что-нибудь сделать. Во всяком случае, так говорили в Ильеусе. Что касается интереса к Пепе Карлоса Зуде, то причиной его была просьба Жульеты. Карлос поговорил с Карбанксом; американец сказал:
|
|
— Бедный Пепе! В конце концов он делал все возможное, чтобы скрасить людям жизнь в этой пустыне…
Они стали вмешиваться в это дело, правда, без особого энтузиазма, беседуя при случае с будущими присяжными. Но они не очень серьезно этим занялись, и суд встал на сторону оскорбленного полковника. Пепе был осужден на шесть лет тюрьмы «за нанесение легкой раны». В обвинении же значилось: «нанесение тяжёлой раны». Более мягкая формулировка преступления — это было всё, чего Руи Дантасу удалось добиться.
Процесс был шумный, переполненный зал суда напоминал о старых процессах времен завоевания земли. Газеты Ильеуса и Итабуны посвящали ему целые колонки на первой странице и посылали фотографов в зал заседаний, где самым ярким зрелищем была Лола.
Пепе, очень бледный, вытирал шелковым платком блестящую лысину. Прокурор разразился длинной речью, где метал громы и молнии против «этой шайки деклассированных паразитов, которые превратили Ильеус в свой рай». Он лестно отозвался о полковнике Фредерико Пинто, как о «честном и благородном гражданине, образцовом отце семейства, мощном столпе общественного порядка в Ильеусе». Всё произошло потому, сказал он, что полковник, как-то ночью совершенно случайно зайдя в «Трианон» отдохнуть после дня тяжких трудов, открыл, что Пепе плутует в игре. В речи прокурора полковник получался чем-то вроде архангела Гавриила, оберегающего деньги ильеусских отцов семейств, чем-то вроде миссионера, противостоящего дьявольским действиям Пепе. Оратор упомянул также о грязном прошлом Лолы и Пепе, назвав их «социальными отбросами, марающими жизнь цивилизованных городов».
|
|
Защита Руи Дантаса была патетической и сентиментальной. Он попытался было опереться на закон, напомнив, что Фредерико стрелял первым, но прокурор призвал судей обратить внимание на то, что нет никаких доказательств в пользу такого аргумента защиты. Тут Руи растерялся и попробовал более сентиментальный стиль. Он рисовал картину беспокойной жизни артиста: переезды из города в город, неверный хлеб, изменчивая слава. Эта часть речи вызвала бурные похвалы со стороны Зито Феррейра, и на протяжении всего процесса это было единственной радостью Руи Дантаса. Под конец он сказал, что это злая мачеха-судьба забросила Пепе в Ильеус. Он и его красавица супруга явились жертвой коварного рока. Здесь, в Ильеусе, полковник Фредерико Пинто влюбился в жену Пепе и, так как был отвергнут, загорелся ненавистью к мужу. Вот в чём настоящая причина ссоры и выстрелов, которыми обменялись оба врага. Руи разоблачил легенду о добродетельном отце семейства, созданную прокурором вокруг Фредерико, изобразил, как полковник бегал за Лолой (присутствующие смеялись, предлагал ей подарки, желая «запятнать семейный очаг, который нельзя презирать только потому, что это семейный очаг бедных артистов». Он закончил, прося суд оправдать «человека, явившегося двойной жертвой своего противника, который желал не только запятнать его семейный очаг, но и унизить его перед клиентами».
|
|
Потом выступил прокурор. Прокурор не хотел касаться щекотливых вопросов, но Руи своей речью вызвал его на это. И он решил распутать дело окончательно. Вся история Лолы, Пепе, Фредерико и Руи выплыла наружу. Прокурор рассказал всё, что знал, и всё, что говорили в городе, со всеми подробностями. Сержио Моура, присутствовавший на процессе по просьбе Жульеты, утверждал потом, что никогда ещё в Ильеусе так долго не рылись в грязном белье на глазах у публики.
Прокурор начал с прошлого Пепе, прочел вырезку из газеты Рио, показал старую обличительную фотографию. Присутствующие вытягивали головы, стараясь что-нибудь разглядеть на обрывке газеты, который присяжные передавали друг другу. Потом прокурор описал, как Лола соблазняла Фредерико, вытягивала у него деньги, растрогав грустными историями, а потом смеялась над ним вместе с Пепе. Полковник, веско заметил прокурор, помогал этой чете бескорыстно, без всякой задней мысли. Прокурор осмеял Руи, назвав его «молодым, подающим надежды кандидатом в жертвы шулерского трюка». Манека Дантас, присутствовавший в зале, вышел, сгорая со стыда. Но потом вернулся, чтобы выслушать ответную речь Руи.
Прокурор продолжал: деньги, выпрошенные у полковника, Пепе тратил на игру в рулетку, метал банк краплёными картами. Фредерико, который на собственном опыте убедился, что бедные нуждающиеся актёры — просто бесстыдные авантюристы, хотел помешать им грабить других. Поэтому он разоблачил Пепе, поймал с поличным. И тогда он стал жертвой «отвратительного покушения». Сам же он выстрелил только после того, как был ранен, да и то в воздух, чтоб напугать сутенёра. Прокурор окончил речь, призывая суд осудить Пепе, дав таким образом урок всем авантюристам, желающим превратить Ильеус в город воров, игроков и сутенеров, в котором честным людям нет места. Он сказал, что выстрел Пепе Эспинола ранил не только полковника Фредерико Пинто, но и всё ильеусское общество.
Ответная речь Руи Дантаса была полна оскорблений по адресу прокурора. Лолу он назвал «цветком чистоты» (эта поэтическая гипербола вызвала смех среди присутствующих), а прокурору наговорил таких вещей, что судья принужден был просить его осторожнее выбирать выражения. Руи обрушился на полковника Фредерико, старого развратника, пытавшегося совратить красивую женщину, купить за деньги молчание её мужа и пришедшего в ярость, когда его грязные махинации провалились. Присутствующие смеялись, и этот смех воодушевлял Руи. Он уже не думал о юридической стороне дела. Его грозная филиппика, полная резких эпитетов, была почти самозащитой. В заключение он грозил суду присяжных судом потомков. «Правосудие, — сказал он, — создано для всех. Осуждение Пепе Эспинола, невинной жертвы, только лишний раз докажет то, что так унижает Ильеус перед другими, более цивилизованными городами: полковники здесь хозяева всего, они бесчинствуют, как хотят, даже правят судом».
В одиннадцать часов вечера был вынесен приговор: Пепе был осужден на шесть лет. Лола обливалась слезами, её увели. Руи Дантас в зале суда продолжал яростно нападать на прокурора. Среди присутствующих заметно было большое волнение. Спокоен был только Пепе, выходивший в сопровождении двух полицейских из зала суда. Люди толпились вокруг, некоторые показывали на него пальцем.
Три дня спустя, когда Пепе, также в сопровождении полицейских, сел на корабль Баийской компании, отплывающий в столицу штата, где он должен был отбыть наказание в тюрьме, толпа снова шумела вокруг. Весь Ильеус собрался на пристани, словно в день праздника. Девушки в нарядных платьях, мужчины с открытыми зонтиками, так как моросил дождь. Был ясный вечер, и дождь был лёгкий, мелкий. Пришлось раздвигать толпу, чтобы Пепе мог пройти. Он шел со связанными руками, и какая-то шестнадцатилетняя девушка с кукольным личиком пожалела его:
— Бедняжка…
Однако больше ни в ком не вызвал он сочувствия. На него указывали, вытягивали головы, чтобы лучше видеть его, а кто подальше — вставали на цыпочки. Словно только теперь на него можно было вдоволь насмотреться, словно за три года, проведенные им в Ильеусе, никто его не видел и не знал. Казалось, ветер пробегал по толпе, когда он проходил, одетый в свой лучший костюм, в широкополой шляпе, с сигаретой в зубах.
Один момент был особенно сенсационным. Когда он уже вступил на трап, Лола бросилась к нему в объятья. Пепе поднял связанные руки и попытался обнять её. Он поцеловал её в голову и повторил ей на ухо фразу Шикарного:
— Нужно иметь характер…
Во время процесса, когда у Лолы Эспинола ещё оставались какие-то надежды, она решила обратиться к Жульете Зуде с просьбой похлопотать за Пепе. Кто-то сказал ей, что дело Фредерико касается всех полковников и что у них защиты просить бесполезно. Может быть, экспортеры помогут её возлюбленному? Тогда она пошла к Карбанксу. Американец уже давно заглядывался на неё. Он угостил её вином, гладил ей руки и обещал помочь. Но потом сказал, что не видит возможности спасти Пепе, и заговорил о её будущем. В конце концов кто такой Пепе? Сутенер, который в один прекрасный день бросит её. Она могла бы, если б захотела, лучше устроить свою жизнь…
Лола переносила всё в надежде спасти Пепе. Карбанкс был влиятельным человеком, и по одному его намёку всё могло измениться. Она назвала ему имена будущих присяжных и договорилась с ним, что зайдет на следующий день за ответом. На следующий день Карбанкс прислал ей записку, прося зайти вечером, попозднее. Она знала, что это значит, но пошла. Она провела у него ночь, получив в награду слабую надежду: Карбанкс поговорил с двумя присяжными, и они обещали быть милостивыми.
— По крайней мере наказание будет легким…
Как-то раз вместе с Руи к ней зашел Зито Феррейра; он-то и посоветовал ей обратиться к Жульете. Карлос Зуде, глава господствующей политической партии, крупный экспортёр, мог легко добиться помилования Пепе. Он мог даже повлиять на полковников. На следующее утро Лола стояла у двери особняка на берегу моря и нажимала кнопку звонка.
Жульета сразу вышла. Лола остановилась перед ней, смущенная. Жульета первая протянула руку.
— Садитесь, пожалуйста…
Она смотрела на Лолу с симпатией. Сержио рассказывал ей подробно историю этой женщины. В волшебном мире Сержио и Жульеты бездомные, бродяги, артисты и эти несчастные существа, профессией которых была проституция, считались как бы жертвами, поэт чувствовал к ним неудержимую нежность и часто говорил Жульете, что у поэтов много общего с этими людьми. «Мы одной породы…»
Лола не знала, как начать разговор. Море струилось за окном, бесконечно голубое, и воздух утра тоже казался голубоватым. Этот день был словно создан для счастья, для светлой радости. Жульета заговорила первая:
— Ваш муж хорошо себя чувствует? Как с ним обращаются?
Лола заплакала. Это не были притворные слёзы, которые она привыкла вызывать по своему желанию. Она плакала тихо и кротко, съежившись в кресле, как раненый зверёк.
— Мы не женаты, сеньора… Никогда не были женаты… — Она говорила по-испански. — Я увидела его, полюбила, ушла от мужа. Многое делаешь в жизни, а потом…
Жульета вспомнила Жоакима. Коммунист сказал: «Соединитесь, уходите вместе». Это вот Лола и сделала. Значит, она поступила правильно? Всё это очень сложно, Жульета поняла теперь, почему шофер говорил так жестко тогда вечером, в Ассоциации.
— Я не знала тогда, что он был… тем, что он есть. Когда я узнала…
Она хотела солгать, сказать, что была намерена оставить Пепе, но подумала, что такая ложь будет предательством, что сказать это — значит обидеть Пепе ещё горше, чем его обижали.
— Когда я узнала, я осталась… Он мне сказал, чтоб я уходила… Но я осталась, я любила его, понимаете?
Тихие слёзы струились по её лицу, Жульета протянула ей носовой платок.
— Я и сейчас его люблю… Да, люблю… Если бы я не любила его, я бы покончила с собой, жизнь мне не нравится, ни мужчины, ни женщины, ни день, ни ночь… Ничто и никто мне не нравится… Но я его безумно люблю…
За окном был ясный голубой день, сказочный день, словно сошедший со страниц поэмы Сержио, за окном был другой мир, полный счастья, пенья птиц и распускающихся цветов, за окном была весна и гуляли нарядные женщины Но этот день внезапно обрывался у окна этой комнаты, словно боясь войти. Жульета была опечалена, и ей хотелось, чтобы гостья поскорей закончила свой рассказ.
— Что у вас общего со всем этим? Что у вас общего с моей жизнью? Мне сказали: может быть, сеньора Зуде попросит своего супруга за Пепе. Она добрая…
— Я не добрая…
— Я не должна была приходить… Я знаю. Вы замужняя женщина, порядочная. А что такое я? Уличная девка, вы слишком добры, что принимаете меня. Но знаете, что привело меня сюда, почему я здесь и прошу вас помочь? Я люблю его… Если его вышлют, я покончу с собой…
— Бедная… Я не знаю, удастся ли мне что-нибудь сделать. Я попрошу мужа, буду настаивать, чтоб он похлопотал. Не думайте, что я не понимаю…
— Вы добрая, мне это говорили… Я много страдала… — Лола уже не плакала.
Свет дня начинал медленно просачиваться из окна в комнату, освещая лицо Лолы, словно зажигая огнем её золотистые волосы. Жульету мучили противоречивые мысли. «Она поступила хорошо, но дорого заплатила за это».
— Я не знаю, что вы думаете обо мне. Может быть, вам нужно только мое вмешательство. Не знаю также, всё ли правда, что вы мне рассказали. Люди много врут (она вспомнила Сержио), часто притворяются. Но я друг вам…
Её интересовали подробности, но ей было стыдно расспрашивать, она боялась, что Лола примет это за нездоровое, жестокое любопытство, которое так ранит людей.
— Нет, мы не можем быть друзьями. Вы — из другого мира. Я — из плохого мира, из грязного. У вас есть муж, у вас есть свой дом, домашний очаг, что ещё больше, чем дом, ваша жизнь хорошая. Я схожусь со многими мужчинами, а тот, кого я люблю, приходит и уходит, у него другие женщины, у нас нет дома, наш дом для всех, кто может заплатить…
Она понизила голос, Жульета едва расслышала её последние слова:
— …кто может заплатить за ночь, проведенную со мной… Это другая сторона жизни, грязная…
Она была почти спокойна и говорила всё это без гнева, без возмущения, как врач говорит о неизлечимой болезни пациента. Жульета слушала; ей хотелось бы, чтоб здесь сейчас оказался Сержио, и Жоаким тоже, они объяснили бы ей её собственные чувства, она была смущена, испугана и печальна.
— Грязная… Но он, Пепе, хотел чего-то другого, я не знаю, но я уверена, что он ждал чего-то лучшего, может быть, для меня… Не знаю. Если б я только знала…
— Так почему же вы не бросили всё и не ушли? Если вы находили, что эта жизнь грязная, зачем же вы её продолжали?
— Я уже сказала вам, сеньора. Я люблю его…
— Простите. Ведь вы бросили всё, чтоб уйти с ним?
Лола грустно взглянула на неё. Эта женщина, которая показалась ей чуткой, тоже хотела выслушать её историю, это была плата за готовность помочь Пепе. Хорошо, она заплатит, как заплатила Карбанксу ту цену, какую он просил.
— Я расскажу вам…
Но Жульета поняла:
— Ради бога, ничего не рассказывайте… Выдумаете, что я расспрашиваю вас из любопытства. Нет, ничего подобного… Дело в том, что не существует двух сторон жизни, как вы думаете. Есть только одна сторона — грязная, только грязная… В вашей жизни и в моей — одна и та же грязь… Одна и та же…
Но вдруг она вспомнила лицо Жоакима так ясно, словно увидела его здесь, в этой комнате.
Она улыбнулась:
— Может быть, есть другая, здоровая сторона. Существуют люди, слепленные из другой глины, как сказал один мой знакомый… Всё остальное гниль, — медленно проговорила она.
Теперь Лола её не понимала. К чему она клонит?
— Вот что я вам скажу, друг мой… Где взять ваше мужество, чтобы бросить всё и уйти вот так, голодать, мучиться, жить трудной жизнью, но с тем… — Она замолчала, внезапно смешавшись, и поспешила закончить разговор: — Я поговорю с Карлосом, я попрошу его, мы что-нибудь придумаем. Не сомневайтесь. То, что могу, я сделаю.
Она проводила Лолу до двери:
— Не падайте духом.
— Я не падаю духом…
Голубой день поглотил скорбный силуэт Лолы Эспинола. Она шла, опустив красивую голову со светлыми волосами, в которых играло солнце, опустив руки, не глядя на людей, проходивших мимо. Жульета, стоя в дверях, смотрела ей вслед и завидовала её мужеству, её страданию, силе её чувства. Эта слеплена из крепкой глины, она не превратится в грязь, как бы её ни пачкали.
— Ах, если б я могла спасти её мужа…
Она вспомнила: «Мы не женаты». Так вот что Сержио называл достоинством.
Первая серьезная ссора произошла у Антонио с Раймундой вовсе не из-за Вампирессы. Антонио Витор тогда ещё не спутался с этой женщиной. Они поссорились из-за работы на плантации и наговорили друг другу кучу обидных слов. Начался новый сбор урожая, и Антонио Витор настаивал, чтоб Раймунда больше не ходила разрезать бобы какао, как прежде. Ни она, ни он не должны этого делать. Раймунда не согласилась. Что ей высокие цены на какао, новый дом, модные туфли и шёлковые платья? В конце концов Антонио Витор завопил:
— Если хочешь, иди одна, я-то больше не пойду…
Раймунда подняла на него сердитое лицо. Она не узнавала своего мужа. Она ушла на плантацию, а Антонио Витор провел день дома, бесцельно слоняясь из угла в угол. Ему тоже хотелось пойти работать, но он не желал сдаваться.
Несколько дней спустя, лежа вечером в постели, он хотел приласкать Раймунду. Но она устала и никак не могла проснуться. Когда она поняла, чего он хочет, она сказала:
— Лучше завтра…
Антонио Витор придрался к случаю. Вот ведь он говорил. Она столько работает на плантации, так устает, что потом ни на что не годна… Если так будет продолжаться, он возьмёт себе уличную… Эта фраза, сказанная вслух, чтобы задеть Раймунду, была только угрозой, которую Антонио Витор совсем не думал приводить в исполнение. Не то чтоб он всю жизнь был верен жене. Иногда, в те дни, когда он ночевал в Итабуне, он проводил время с какой-нибудь проституткой, но никогда не заводил постоянной любовницы, по примеру других мужчин.
Он начал замечать, как некрасива Раймунда, как она состарилась, только после ночи, проведенной в Ильеусе с Вампирессой, когда так много играли и пили. Эта женщина его просто присушила, и, вернувшись домой, он всё не мог её забыть. В тот день и произошла эта безобразная ссора из-за того, что Антонио настаивал, чтоб Раймунда перестала работать на плантациях.
Но всё дело погубила его вторая встреча с Вампирессой в Итабуне как-то в субботу. Он часто ездил в Итабуну — закупить продукты, продать сухое какао. Он встретил Вампирессу в кабаре Фифи; как только она его увидела, так бросилась к нему и потащила к столику. Заказали пива.
— Мы сегодня опять поженимся, да?
Он засмеялся. Она придумала для него прозвище: мой Тото. Она умела приласкать, сказать приветливое слово, умела угодить мужчине. Антонио Витор даже не заметил, что она весь вечер кокетничала с черноволосым студентом, сидевшим за соседним столиком и курившим, глядя на пустой бокал. В период повышения цен студенты, приезжающие на каникулы, играли, из чистой любви к искусству, роль альфонсов. Антонио Витор провел эту ночь с Вампирессой и в воскресенье не поехал домой, остался в Итабуне ещё на одну ночь, даже заказал шампанского. Со дня годовщины свадьбы доны Аны, который был днём и его свадьбы, он не пробовал шампанского.
Когда он вернулся домой, голова у него шла кругом. Он обещал Вампирессе, что через несколько дней опять приедет в Итабуну. Она поцеловала его:
— Я жду тебя, Тото.
Когда он приехал, Раймунда была на плантации. Антонио бродил по дому, не зная, чем заняться. Ему вдруг стало стыдно. Он снял сапоги, взял серп и пошел собирать какао. Работники удивились ещё больше, чем Раймунда, увидев его. В полдень он поел сушёного мяса с маниоковой мукой и работал до шести. На следующий день он снова вышел на работу, но на третий день получил записку от Вампирессы. Какой-то мальчишка привёз эту записку из Итабуны. Вампиресса просила, чтоб он приехал, она заболела. Антонио Витор оседлал осла и поехал в город. Он сказал Раймунде, что его зовут в контору Зуде. Вампиресса вышла к нему очень разодетая, Антонио Витор удивился, что она не в постели.
— Ты разве не больна?
— Я просто стосковалась по моему Тото…
С тех гюр он уже не искал предлогов, чтоб уехать в Итабуну на два или три дня. Он снял дом для Вампирессы, тратил на неё много денег, задолжал в кабаре Фифи, в магазинах, где Вампиресса покупала бесконечные отрезы, туфли, духи и (что страшно возмутило Антонио Витора, когда он впоследствии узнал об этом) роскошные галстуки в подарок студенту.
В зоне какао всё становится известным крайне быстро. Раймунда вскоре узнала обо всём, причем новость дошла до неё в очень раздутом виде: что у Антонио Витора есть в Итабуне француженка, что она живёт в настоящем дворце, окруженная всяческой роскошью. Раймунда никогда ни слова не сказала об этом мужу. Только лицо её стало ещё более замкнутым и, вглядываясь внимательно, на нём можно было увидеть следы слёз, пролитых в одинокие ночи, когда ей не удавалось уснуть на этой новой кровати, к которой она так и не смогла привыкнуть. Но когда по утрам она выходила работать на плантацию, она была такой же, как всегда, — первой подходила к сваленным в кучу бобам какао, последней выпускала из рук нож, которым разрезала их. В кабаре Фифи Антонио Витор обучался танцевать фокстроты и самбы и познавал тайну игры в рулетку.
В середине второго года повышения цен Мартинс, управляющий фирмы «Зуде, брат и K°», сбежал. Улетел на самолете. При сведении баланса открылась растрата в восемьдесят конто. Однако когда Мартинс был арестован в Рио-де-Жанейро, у него нашли только семь конто, причем он клялся, что денег не прятал. В полиции он признался, что остальные растратил и что виной всему женщина по имени Роза, его любовница, раньше служившая упаковщицей какао на складе фирмы. Женщина странная, — она то исчезала, то появлялась как лунатик, но красивая, такая кому угодно голову вскружит. Сначала она казалась очень скромной, жила на Змеином Острове. Но когда начался подъём цен на какао, эта Роза — Мартинс, как и Варапау, утверждал, что она редкая красавица, — стала внезапно исчезать куда-то, и тогда Мартинс окружил её роскошью, снял ей дом в городе, нанял слуг, давал ей деньги. Жалованья Мартинса на всё это не хватало. Он содержал большую семью, хотя и не был женат: у него была мать-старуха, молоденькие сестры — девушки на выданье, младшие братья, учившиеся в колледже, восемь человек, которых нужно кормить, одевать и учить. А Роза требовала денег, за дом приходилось платить дороже, чем в Рио, всё это стоило огромных средств. Жалованья не хватало. Однажды ему повезло в «Батаклане», и с тех пор он брал из кассы каждый месяц несколько конто, во-первых, на расходы, а во-вторых, на игру, надеясь выиграть и возместить эти деньги. Когда стало приближаться время сведения баланса, он понял, что погиб, и решил бежать. Сначала он хотел покончить с собой, но ему стало жаль мать, он боялся, что она умрёт от горя. Всё, чего он просил в полиции, это чтоб не сообщали матери.
Но мать всё-таки узнала и пришла в дом Зуде со всей семьёй — с дочерьми, изумленно оглядывавшими мебель, обстановку, картины, платье Жульеты, с мальчиками, молча стоявшими вокруг, — умолять Жульету Зуде заступиться за сына. Пришел Карлос, увидел эту сцену и растрогался, услышав, как старуха с плачем объясняла, что причиной всего — эта дурная женщина, что её сын честный, бог тому свидетель.
Потом Карлос сказал Жульете: восемьдесят конто все равно пропали, чего можно добиться, упрятав парня в тюрьму? Он взял назад свое обвинение, Мартинс остался в Рио, а два года спустя приехал в Ильеус за семьей. Он жил теперь в Сан-Пауло, процветал, приехал элегантный, говорил с южным акцентом, казалось, он совсем забыл о случившемся. Он предлагал знакомым помочь им устроиться на Юге и с сожаленьем говорил об атмосфере уныния, царящей в Ильеусе в ужасные годы падения цен.
— Здесь ни у кого нет будущего…
Роза, после неприятных разговоров в полиции, попала в самый жалкий из городских кабаре, в «Ретиро». Говорят, в полиции её даже били, но в «Ретиро» стало гораздо больше посетителей с тех пор, как она впервые выступила там, сопутствуемая ореолом скандала. Она недолго оставалась в «Ретиро» и вскоре опять исчезла, может быть, ушла с каким-нибудь мужчиной или просто бродила по берегу моря; она любила бродить по берегу с тех пор, как отец её ушёл в море на рыбачьем плоту и утонул, оставив её сиротой, уличной девчонкой. Как-то раз один художник, попавший проездом в Ильеус, художник нового стиля, шокирующий публику резкостью тонов на своих картинах, увидел, как она бродила по берегу, в порту, и заинтересовался женщиной. Художник шёл с Сержио Моура, поэт подозвал Розу, она позировала художнику несколько дней, потом портрет получил золотую медаль на выставке. Художник дал своей картине странное название — «Дочь моря». Он сам не знал почему. Так он видел Розу.
Вырезка из «Диарио де Ильеус» с сообщением о растрате, совершенной Мартинсом, и с фотографией Розы в полиции дошла через полковника Фредерико Пинто до Варапау, утешавшего в то время негра Флориндо после неудавшегося во второй раз побега. Варапау прочел сообщение Флориндо и Капи, показал фотографию Розы. Негр Флориндо прилепил газетную вырезку на стене, над своей койкой. Он долго рассматривал фотографию и спросил Варапау:
— На что она похожа?
Варапау подумал, вспомнил движения и слова Розы, изгибы её незабываемого тела, её непонятные исчезновения:
— Она похожа на море.
— А какое оно, море?
Полковник Орасио да Сильвейра сильно постарел за последние месяцы. Если уже раньше он был больным, полуслепым стариком, то теперь, казалось, он был на краю могилы. Борьба с сыном унесла последние силы, которые ещё оставались у него в восемьдесят с лишним лет. Подлог с завещанием Эстер его доконал. Он истратил массу денег, почти двести конто, но поместья его остались нетронутыми, он по-прежнему был полновластным хозяином целого мира земель, покрытых плантациями какао. Даже границы земель, принадлежащих сыну, не были установлены, определили только, с какого количества какао доход причитается Сильвейринье. Это мало беспокоило полковника Орасио да Сильвейра. Для него было важнее всего, чтобы его плантации, его фазенды, простёршиеся на протяжении двух муниципальных округов и дающие огромный урожай почти в пятьдесят тысяч арроб, не были разделены, чтоб у него не отняли ни клочка земли. Раньше это были ничьи земли, раньше они не имели хозяина и были покрыты лесом, и за обладанье ими он боролся с оружием в руках, командуя другими полковниками и наемными бандитами. Или это были земли, находившиеся во владении мелких землевладельцев, и потом купленные у них по-честному, или отнятые силой и хитростью, путем подлогов, засад, тяжб, разрешающихся выстрелами на дорогах. Это был целый мир фазенд, тянущихся друг за другом от Ильеуса до Итабуны, может быть, самые большие в мире плантации какао, — это были фазенды полковника Орасио да Сильвейра. В свои восемьдесят четыре года, слепой, мучимый ревматическими болями, полковник тащился по веранде, с трудом неся своё тощее, сгорбленное тело, казавшееся когда-то телом гиганта, и выкрикивал приказанья работникам глухим, старческим голосом, хриплым от хронического катара. Один-одинёшенек в своей фазенде. В дни процесса кругом него ещё было какое-то оживление, приходил Рун Дантас, кум Манека не покидал его ни на минуту, приезжал Менезес; в огне этой борьбы полковник помолодел, словно и тело его участвовало в этом последнем взлёте его духа, который не хотел сдаваться. Но всё прошло, процесс он выиграл, оплатил расходы, отдал сыну то, что ему причиталось, положив деньги в банк на его имя; но всё это оживление, вся эта суета прошли, и полковник сразу постарел и душой и телом; он чувствовал, что ему трудно становится управлять этим огромным миром какаовых плантаций. Он теперь позволял управляющему многое решать самому, а на вопросы кладовщика отвечал иногда односложно и неясно. После неестественного подъема в пылу борьбы он словно покорился своей собственной старости, и не было у него других желаний, как только слушать, сидя на веранде своего большого дома, песни работников, пляшущих на баркасах и высушивающих какао в печах. Он даже не выразил недовольства по поводу повышения заработной платы: сложное настало время, он не понимал его. Он уже не принимал активного участия в делах своей партии, которая, находясь в оппозиции, усиленно пыталась завоевать как можно больше избирателей. Полковник помогал партии деньгами, как-то раз приказал поколотить нескольких интегралистов ещё в разгар борьбы в Итабуне, но просил Манеку Дантаса, чтоб тот сам указал кандидатов, он не хочет в это вмешиваться. Его руки, когда-то такие большие и сильные, теперь высохли, превратились в кости, обтянутые кожей, и он часто подносил их к тусклым глазам, пытаясь разглядеть, как тщетно пытался разглядеть горячо любимые дали цветущих плантаций, золотые плоды, повисшие на ветках. Он не видел всего этого великолепия, не видел даже тогда, когда, опираясь на негра Роке, брёл среди деревьев ближайших плантаций. Его руки, старые, высохшие руки, служили ему вместо глаз, когда он ощупывал плоды какао на стволах и ветках деревьев.