— Скоро можно снимать…
Негр Роке соглашался:
— Ага, хозяин…
Это били земли Секейро Гранде, лучшие на свете земли для разведения какао. Полковник ступал по мягкой чёрной земле, осторожно дотрагиваясь до стволов деревьев, словно лаская нежное тело женщины. Иногда он приносил с этих прогулок, становившихся все более и более редкими, спелый плод какао и сидел так, зажав его в руке, забывая о времени, на жесткой скамье веранды, положив ногу на перекладину перил и упершись подбородком в колено. Глаза его застилала туманная пелена. Но он знал, что этот туман только в его глазах, что там, вдали, раскинулись плантации, земли, на которых он посадил деревья какао. И ничего больше не нужно было ему в жизни, в его однообразной жизни, уже подходившей к концу. Почти ничто не связывало его с далёким миром, с портом Ильеусом, откуда выходили груженные какао корабли, с городом Итабуной, который он помогал когда-то строить, с посёлком Феррадас, находящимся в его владении. Его мир кончался за пределами его фазенд, но зато в этом мире повелевал он один, ему одному подчинялись, слушались только его приказа. И этот мир был прекрасен… Для полковника Орасио да Сильвейра этот мир плантаций какао был прекраснее всех других миров. В своём суеверном атеизме, заставлявшем его верить в наивные истории, рассказываемые работниками (Орасио давал деньги на церковь скорее из политических соображений, чем из религиозности), он никогда не думал ни о рае, ни об аде. Но если бы кто-нибудь случайно спросил его, каким, по его мнению, должен быть рай, он бы, наверно, ответил, что рай может быть только огромной плантацией какао, вечно отягченной золотыми плодами, освещающими своим отсветом тенистую чащу, куда не проникает луч солнца…
|
|
И вдруг покой его медленно угасающей жизни нарушила весть о втором процессе, начатом Сильвейриньей. На этот раз Манека Дантас приехал к нему вместе с сыном. Адвокат был искренне возмущён и находил поведение Сильвейриньи подлым. Он даже чувствовал себя немного виноватым, потому что, занятый событиями, связанными с Пепе и Лолой, как-то упустил из виду интересы полковника. А процесс о «психической неполноценности» уже шёл полным ходом, судья назначил консилиум врачей для осмотра Орасио.
Они разговаривали под шум дождя, падающего на какаовые деревья. Орасио казался далёким от всего, его поведение резко отличалось от того, как он вел себя, когда Манека Дантас привёз ему известие о первом процессе из-за составления описи. Тогда он волновался, принимал меры, всем заправлял. Но в этот дождливый вечер он был рассеян, прислушивался к шуму дождя, падающего на деревья какао, словно то, что ему сообщили, совсем его не касалось. Манека Дантас предостерег его:
— Говорят, врачи придут на этой неделе…
— Одного выбрал я, полковник. Другого — Сильвейринья. Третьего назначил судья, этот новый молодой врач из Баии, специалист по таким болезням… — объяснил Руи.
Орасио слушал неохотно:
— Пускай приходят, мальчик. Оставь их в покое, кум. Я велю стрелять, никто не ступит за ворота моей фазенды.
— Но, полковник, — возразил Руи, — это невозможно. Нельзя отказываться от медицинского осмотра. Вы, сеньор, совершенно здоровы, и врачи это признают. Вы — нормальный человек, сеньор, мы выиграем дело. Достаточно, чтобы консилиум дал заключение, что вы вполне способны управлять своими поместьями…
|
|
— Мальчик, никто не войдет в ворота моей фазенды. Встречу пулями…
Он казался безразличным ко всему и прислушивался к шуму дождя, падающего на какаовые деревья. Руи Дантас взглянул на отца и покачал головой, обеспокоенный состоянием полковника. Под конец Орасио сказал Манеке:
— Кум, ты прожил большую жизнь, посоветуй этим врачам, чтоб не приезжали… Буду стрелять…
И снова он погрузился в состояние какого-то полузабытья, словно не о чем больше было спорить. Для него это было дело решённое, не стоило терять времени на разговоры. Негритянка Фелисия вышла на веранду сказать, что на стол подано — кофе с молоком, сладкий маниок и печёные бананы. Она тоже совсем одряхлела, её жёсткие курчавые волосы поседели, она ходила с трудом, спотыкаясь. Руи Дантас подумал, что и она и сам полковник — уже только обломки людей, что, в сущности, Сильвейринья прав, хотя Руи возмущали методы его борьбы с отцом.
За столом Манека и Руи попытались снова заговорить о деле. Орасио разминал банан, чтоб легче было глотать, у него уже не было зубов, чтоб разжевывать пищу.
— Если вы будете так к этому относиться, полковник, вы всё дело загубите. Врачи признают, что вы действительно ненормальный…
— Мальчик, я вполне нормальный… Но я буду стрелять в любого врача, который явится сюда… Ты разве не понимаешь, что я не соглашусь на это цирковое представление? Не понимаешь?
Он продолжал с неожиданной энергией!
— Жизнь моя подходит к концу, я не хочу служить для них забавой… Я — полковник Орасио да Сильвейра, а не клоун из цирка… Я буду стрелять…
|
|
Он снова погрузился в состояние полного безразличия ко всему и молча сидел перед недопитой чашкой кофе. Манека Дантас и Руи стали прощаться. Орасио поплелся на веранду провожать их. Обнимая Манеку Дантаса, он сказал:
— Может быть, мы больше уж не увидимся, кум… Во всём, что сейчас происходит, виновата только она, покойница. Это всё она делает, хоть её уж нет на свете… Скажи врачам, чтоб не приходили. Велю стрелять… Прощай, кум…
Манека Дантас почувствовал, как слёзы застилают ему глаза, он взглянул на плантации, он не мог говорить. Руи Дантас уже сидел на коне и торопил его:
— Поедем, отец, темнеет…
Манека сжал полковника в объятьях, он был уверен, что больше не увидит Орасио, и чувствовал себя так, словно кто-то подрезал самые глубокие корни, связывающие его с жизнью; словно старое время кончилось и на смену ему идёт другое, новое.
По дороге, когда дождь уже стал стихать, редкими каплями падая на крупы коней, Руи Дантас сказал грустно, немного раздраженным голосом:
— Одряхлел он, отец… Не знаю, чем кончится всё это…
Манека Дантас взглянул на сына, и по его лицу, изборождённому морщинами, потекли слёзы. Он их не удерживал, он догадывался, чем всё это может кончиться.
Письмо, которого она ждала долгие месяцы, так и не пришло. Она поехала в Баню, купила фруктов, сластей, кое-что из одежды и свезла в тюрьму. Но он отказался принять её и говорить с ней. Тогда она написала записку и приложила к передаче. В гостинице она плакала всё время, пока не пришёл Руи Дантас. Адвокат исполнял все её желанья, но её верность Пепе причиняла ему боль, оскорбляла его, он чувствовал себя так, словно она каждый день изменяла ему. Он теперь увлекался кокаином и морфием даже больше, чем Лола, и совсем забросил процесс Орасио, свои адвокатские дела и даже романтические сонеты.
Письмо, которого она ждала долгие месяцы в ответ на свою отчаянную записку, так никогда и не пришло. Один человек из Ильеуса, недавно отпущенный из тюрьмы на поруки, сообщил новости о Пепе, весьма грустные. Сутенер в тюрьме худел, становился всё более замкнутым и молчаливым. Другие арестованные не трогали его, и он целые дни проводил в одиночестве, погруженный в печальные размышления.
Она снова написала ему, послала денег. Ответа она так и не дождалась. Тогда она написала ему в последний раз, и это была прощальная коротенькая записка, всего несколько слов любви.
Она умерла на рассвете, запершись у себя в комнате, шприц, которым она сделала себе смертельный укол, упал на пол и разбился, красивая белая рука откинулась и повисла. Руи плакал над ней как безумный. Накануне вечером она отправила письмо Жульете Зуде. Почему, решив умереть, она написала именно Жульете? У неё сохранилось тёплое воспоминание о Жульете после их встречи, и она знала, что жена экспортера сделала всё, что могла, чтоб вызволить Пепе, и сыграла большую роль в смягчении приговора. Потом Лола узнала всю её историю, узнала о любви Жульеты к Сержио, и, закончив прощальное письмо Пепе, она подумала, что должна проявить какое-то внимание к Жульете, и тогда поспешно написала несколько слов и отправила по почте. Она решила, что сегодня вечером покончит с собой, но нашла, что ещё обязана одному человеку — Руи Дантасу. Пускай адвокат бывал утомителен и его подчас трудно было вынести, но он всегда был добр к ней, исполнял все её желанья, боролся за Пепе. Лола очень хорошо понимала, как страдает Руи, видя её верность сутенеру даже теперь, когда тот пал так низко. Она чувствовала, что многим обязана Руи, и решила покончить с собой только под утро. Эта ночь будет для него.
И вот, первый раз в жизни, она приняла Руи ласково. Она отказалась от наркотиков, от вина, в эту ночь она принадлежала целиком Руи, была его женой, супругой, какой он всегда мечтал её видеть. Дом её превратился в настоящий семейный очаг этой короткой зимней ночью. Утром Руи ушел совсем счастливый. Он думал, что Лола начинает новую жизнь. И тогда она убила себя, уверенная, что никому уже больше ничего не должна, что уже свела счеты с жизнью. Голова её скатилась с подушки, длинные распущенные волосы закрыли постель золотым покровом.
В дальнем уголке кладбища Витория служащие похоронной конторы сняли гроб с похоронных дрог. Никто не шёл за гробом, проститься с покойной пришла только Жульета Зуде да на машине подъехал Руи Дантас. Он принес огромный венок, самый большой, какой только смог найти в Ильеусе. Он, видно, был под действием наркотиков и весь дрожал, стоя у гроба. Могильщик ждал возле свежевырытой могилы; священников не было, они отказались отпевать самоубийцу, друзей тоже не было, не было музыки, и не было иных слов, кроме возгласов людей, опускающих гроб в могилу:
— Медленнее… Осторожно… Подтяни-ка ту веревку…
Быстро засыпали могилу землей, торопясь скорей закончить. Руи Дантас положил на холм венок; он был в каком-то полусознательном состоянии. Жульета подумала, уж не пьян ли он? Она не знала, что он употребляет наркотики. Она видела, как он сел в машину и откинулся назад. Пустые похоронные дроги спускались с холма вслед за машиной.
Жульета Зуде подошла к могильному холму, земля которого, ещё рыхлая, напоминала о недавних похоронах. Дощечка с написанными на ней белой краской словами возвещала: