А в теплые ночи, как только в доме все засыпали, я выскальзывала на улицу, стучала условным знаком в окна своих друзей и подруг и вела их на колхозную конюшню, а то и еще дальше - за село. И принималась рассказывать им всякие диковинные истории. Мне нравилось сочинять разного рода небылицы, и, увлекаясь, я сама начинала верить всему тому, что рассказывала-
Однажды ночью я убедила всех, что сейчас начнется землетрясение: упадут вырванные с корнем деревья, рухнут дома... "Беритесь за руки, - кричала я, - ложитесь на землю!.." Все попадали, кто-то заплакал от страха, а я, захваченная игрой воображения, на самом деле увидела вырванные с корнем деревья, ощутила, как содрогнулась земля, все завертелось, - и я уже не могла понять, где земля, где небо. С какой неохотой я "возвращалась на землю" из этого удивительного состояния.
В десять лет я впервые оказалась на грани жизни и смерти. А произошло вот что. Мой младший брат играл около дома, и мама велела смотреть за ним. Мне было скучно это занятие, хотелось поиграть. Я сказала брату, чтобы он держался подальше от колодца. "Не подходи, - говорю, - а то упадешь в него". Он меня не послушал и, как только я зазевалась, действительно упал в колодец. К счастью, я находилась поблизости и, едва услышав его крик, доносившийся из глубины, бросилась вслед за ним.
Я прыгнула вниз головой и, поднырнув под брата, упираясь руками в стенки колодца, поджала ноги и, резко их распрямив, изловчилась выкинуть ногами малыша из колодца. Наш колодец был глубок и наполнен водой почти доверху. Так что, отдав все силы спасению брата, удержаться на поверхности я уже не могла. Погружаясь в колодец, я металась между его стенками, пока мною вдруг не овладело необъяснимое спокойствие и я безропотно стала опускаться на дно.
А дальнейшее я не берусь пока объяснить. Не стану спорить, что кислородное голодание порождает галлюцинации. Может быть, хотя...
Словом, в этом колодце я не увидела дна. Мне вдруг открылось бездонное небо, и я парила среди мерцающих звезд... Через много лет я написала об этом поэму, так поразил меня этот случай...
...О, одиночество глубин, о глубина бездоннаяпредсмертных одиночеств, я шла на дно. Но в жизни нету дна для тех, кто жить во имя жизни хочет...А потом вдруг я оказалась стоящей около колодца в окружении односельчан. Я увидела растерянные, изумленные лица: рядом со мной стоял старший брат Володя и повторял, словно не веря себе: "Она жива... Она жива..." А кто-то вдруг крикнул: "Ведьма! Она ведьма!" Меня передернуло, и я побежала. Меня пытались догнать, но не смогли. Укрылась до ночи у соседей, и, лишь когда совсем стемнело, пришла домой.
Мама потом рассказывала мне, что никто не видел, как брат, а затем и я оказались в колодце. Она выбежала из дома, лишь услышав, как громко плачет уже выброшенный мной из колодца и наглотавшийся воды малыш - ему было всего три года. И лишь после того как брата принесли в дом, откачали, переодели и успокоили, он сказал, что я осталась в воде. Старший брат бросился к колодцу.
Всех поразило то, что, едва он опустил меня на землю, собираясь откачивать, я тут же вскочила. Как же так получилось, что за несколько минут, проведенных в колодце, я не захлебнулась водой? Никто не мог понять. А я не могла ничего объяснить.
В ту пору я и сама устраивала себе всяческие испытания. Однажды суровой зимой я поднялась в три часа ночи и выскользнула из дома. Километрах в двадцати от нас, в поселке "Светлая заря", жил мой дядя, Иван Александрович Якубов. Я никогда не была у него, знала лишь - и то приблизительно, - в какую сторону надо идти. Я хотела узнать, насколько страшно мне будет ночью в степи и трудно ли этот страх превозмочь.
Оделась, как всегда, легко - коротенькое пальтишко, парусиновые туфли, - но, представьте себе, не мерзла. Шла то степью, то лесом и совсем не думала, что вокруг зимняя ночь и я одна...
Небо было в звездах, и особенно отчетливо высвечивалась Большая Медведица, в начертании которой, как говорил мне отец, заключена еще никем не разгаданная символика - буква "алеф", первая буква ассирийского алфавита, точь-в-точь походит на ковш Большой Медведицы.
Я долго шла целиком погруженная в свои мысли, как вдруг услышала пугающий звук, и сразу ноги мои налились тяжестью и что-то, как темная туча, легло мне на плечи. Знаете, когда собака рвет мясо и зубы ее попадают на кость? Этот звук я и услышала, и собак увидела - метрах в тридцати от себя, сбоку от дороги. Я пыталась себя уверить, что это собаки, хотя уже понимала, что это волки. Я видела, как они зловеще смотрят на меня, оторвавшись от своей жертвы.
Но я не могла тогда и представить, что волки расправились со знакомым мне мальчиком из нашей деревни. Его отец был психически больным человеком, и, когда у него начинался приступ, дети убегали из дома...
Я медленно прошла не так уж далеко от волков, но они не тронулись с места, а я продолжала идти не оглядываясь.
И поплутала с испугу, прежде чем вышла утром к "Светлой заре", и, когда наконец разыскала и этот поселок, и дом своего дяди, наспех придумала какое-то поручение, с которым меня на попутной машине будто бы послали к дяде родители. А когда все выяснилось, отец, как всегда, понял меня. Он был самым близким мне человеком...
Летом шестьдесят первого года он однажды лег и не проснулся. Ему было всего лишь пятьдесят два года... Летом мы, дети, обычно спали в небольшой пристройке во дворе. И вот в середине ночи - было как раз три часа - я проснулась, услышав глухие удары в дверь. Я вскочила с криком: "Кто там? Кто там?" И услышала глухой голос отца: "Это я". Пробормотав: "Ах это ты, папа", - я открыла дверь, но за дверью никого не было. Лишь утром я поняла, что это значило. Вскоре после этого мама сказала, что я буду спать с ней. Я не любила спать у стенки, но мама требовала, чтобы я ложилась именно там. Я постоянно препиралась с ней, и однажды, устав спорить со мной, она спросила: "Ответь мне, где ты ночью бываешь?" Ее вопрос удивил меня, и я сердито ответила: "Сплю у стенки". Я по-прежнему подолгу не засыпала но лежала тихо - и только, к друзьям уже больше не убегала. И тогда мама сказала, что я сама, выходит, не ведаю, как среди ночи иногда поднимаюсь и ухожу куда-то. Она призналась, что решила за мной проследить, и вот увидела, как, выйдя из дома, я села на лавочку у калитки и на каком-то неведомом ей языке начала разговаривать, вроде бы обращаясь к кому-то, хотя никого рядом не было. Мама долго не решалась, боясь напугать меня, узнать, с кем это я разговариваю, но наконец спросила. И я, по ее словам, спокойно ответила: "Ты разве не видишь этого старика с белой большой бородой? Это же отец - только в другом облике..."
Удивленно слушала я мамин рассказ, ведь сама ничего подобного не помнила. Другое дело, что отец действительно всякий раз, как только я попадала в затруднительное положение, сразу же являлся мне. Стоило мне только взмолиться: "Отец, приди..." - и он появлялся.
Так происходит и по сей день. Иногда я только слышу голос отца, а иногда он приходит ко мне и мы разговариваем, но безмолвно. Чаще всего он является в каком-то прозрачном серебристом одеянии, и, когда я затрудняюсь в выборе манипуляции для лечения, он всегда мне показывает. Мои руки - копия его рук. У него такие же длинные, узкие кисти и, как говорят мои друзья, "выразительные пальцы".
Я бы не хотела, чтобы меня обвинили в склонности к мистицизму и вызыванию духов. Здесь все проще и сложнее. Я ведь далеко не одна в этом мире, кому неожиданно почти реально или во сне являются вдруг картины жизни, которые человек увидит потом через многие годы и будет мучиться от сознания, что уже видел это однажды, хотя этого никак быть не могло. Если мы не все знаем о заложенных в нас физических или энергетических возможностях, то вряд ли мы можем категорично утверждать, что все знаем о сознании и подсознании своем. Кроме того, я и сейчас, как в далеком детстве, большая фантазерка и на досуге пишу иногда фантастические рассказы. Но кто точно знает, как уже завтра изменятся границы между сегодняшней фантастикой и реальностью?
А мама моя после смерти отца прожила недолго. На следующий год она собрала всех нас, своих детей, и сказала, что уходит к отцу, что нужнее ему, чем нам, ведь все, что могла дать нам, уже дала.
Так закончилось мое детство. Я ушла из него по трудной дороге, и за моей спиной далеко-далеко остался колодец, наполненный дневными и ночными звездами.
Свет Грузии
Фантазерка и мечтательница в раннем детстве, кем я только не хотела быть в своей взрослой жизни - и балериной, и певицей, и... Но, когда настало время выбора, я вдруг растерялась и не знала, куда податься. О медицине даже не помышляла, хотя однажды отец сказал мне, что предназначение мое в жизни - прикоснуться и залечить рану. Но отец умер, и я стала склоняться к мысли, что если мне дано постичь какую-то тайну исцеления, то в наш рациональный век мои необъяснимые способности не найдут понимания.
Я закончила восемь классов, и два моих старших брата, которые обзавелись уже семьями и им было трудно меня содержать, решили, что я должна пойти в техникум и как можно скорее получить профессию. Один из братьев повез меня в город Кропоткин в учительский техникум. Я сдала первый экзамен, а второй нарочно завалила - очень уж не хотела быть учительницей. Меня преследовало видение - я стою то ли на сцене, то ли в огромной аудитории, и меня восторженно слушают. Но за что мне дарован этот успех, постичь не могла - тут видение обрывалось. И я сказала братьям, что поеду в Ростов, где есть кинотехникум, выучусь поначалу на киномеханика, а со временем поступлю, может быть, в кинематографический институт.
Кто бы мог подумать, что я действительно буду сниматься в кино? И сейчас меня опять приглашают на съемки...
Я получила в Ростове диплом киномеханика, заглянула домой, чтобы показать свой диплом братьям, и поехала в Тбилиси, куда была направлена на работу.
И вот в жаркий сентябрьский день шестьдесят восьмого года я иду по Тбилиси. Я уже сознаю, что моя взрослая жизнь началась, что я приехала в город, где могу затеряться, но могу и найти себя. Великолепие широких проспектов и уют увитых виноградной лозой балкончиков в кривых переулках мирно соседствуют в этом городе. Кричащие краски и гомон южной толпы. Вслушиваюсь в грузинскую речь и вспоминаю лишь три грузинских слова из скороговорки, которой меня выучила еще в школе одна девочка.
Других грузинских слов я не понимала, и ни одного знакомого у меня в Тбилиси не было. Братья мне, правда, говорили, что здесь живет не то двоюродный, не то троюродный брат нашего деда, но его адреса они не знали.
Я пришла на проспект Руставели в министерство культуры, где меня принял высокий, седой, импозантный мужчина. Он пообещал мне работу в кинотеатре "Комсомолец" и предложил прийти за направлением через три дня. Я хотела было признаться, что у меня почти совсем нет денег и что мне негде ночевать, но сочла неловким утруждать своими заботами столь солидного и занятого человека. Вышла из министерства и поняла, что смертельно хочу есть. В Ростове я жила на одну стипендию и привыкла экономить, и если когда-нибудь позволяла себе праздничный обед, то после этого два-три дня спокойно и весело обходилась лишь хлебом да чаем, - родителей нет и помогать было некому.
Но теперь я шла по проспекту Руставели и мне казалось, что даже стены здешних домов пропитаны дразнящими запахами каких-то необыкновенных яств. И я вошла в кафе фешенебельной гостиницы "Иверия" - искать другое кафе, подешевле, у меня уже не было сил.
Я взяла самый скромный обед и присела за отдаленный столик. Еще в Ростове я привыкла во время еды забираться куда-нибудь в уголок, ведь я обычно подбирала все - до последней крошки, но гордость моя не могла допустить, чтобы кто-нибудь был хотя бы невольным свидетелем этого.
Все столики в этом кафе были на четверых, и едва я принялась за лапшу, как ко мне подсели два парня. Спросили разрешения на ломаном русском языке (арабы, подумала я), разлили свое пиво и, попивая его, повели разговор... по-ассирийски. Откуда эти парни, пыталась понять я, из Сирии или из Ирака? А они тем временем принялись обсуждать меня. Кто эта девушка- вроде грузинка, но и на наших похожа... Беспечно они стали оценивать и обсуждать мое лицо и мою фигуру.
Как они растерялись, когда я взорвалась вдруг по-ассирийски: "И вам не стыдно!" "Ты из Сирии!" - смущенно воскликнул один из них. "Нет, - сказала я, - я здесь живу, но я атурета". Атурета по-нашему - это и есть ассирийка.
Мы поболтали еще немного, и они, выпив по бутылке пива, ушли. Честно говоря, я не могла дождаться, пока они уйдут, - моя вожделенная котлета была уже почти холодной... Но только я взялась за нее, к моему столику подошел администратор и спросил, не иностранка ли я. Дело было не только в том, что я говорила с сирийскими студентами на их языке, но и одежда моя была необычной.
А одета я была в коротенькое платьице - такие были тогда в моде, но шила его я сама бог знает из каких лоскутов. Когда моя ростовская хозяйка подарила мне свои старые платья, я вырезала из них куски материи. Я подрабатывала по соседству и стиркой, где мне тоже перепадали старые платья, рубашки. Вот из этих-то отходов я и шила себе одежду. Тут главное, чтоб фантазия работала. А вот с обувью было посложнее. У меня были единственные приличные босоножки, которые я берегла пуще глаза. Никогда никакой камешек носком не поддевала. Да и ходила я легко, так что босоножки почти не стаптывались. А еще чаще, без всякого стеснения, расхаживала босиком по улицам Ростова - даже в разгар лета, когда солнце раскаляло асфальт. Но мои ступни он не обжигал. Я любила ходить по раскаленному асфальту - он отдавал мне свой жар.
А когда подходила к техникуму, то доставала из сумочки свои бесценные босоножки и целлофановый пакет, в котором держала влажную тряпку, протирала ступни и обувалась.
У меня были одни босоножки, один плащ, но зато несколько платьев, юбочек, блузочек, которые я шила (у моей квартирной хозяйки в Ростове, к счастью, была машинка, и она позволяла мне ею пользоваться), следуя общепринятой моде и в то же время слегка от нее отступая. Не хотела быть похожей на всех - изобретала собственный стиль.
И даже сейчас, когда у меня есть отличная портниха, я сама моделирую многие свои костюмы и платья. Невыносимо видеть одинаково одетых мужчин, а о женщинах и говорить не приходится. Может быть, во мне погибла профессиональная закройщица. Но каждому свой путь.
Узнав, что я не иностранка, администратор "Иверии" - его звали Вахтанг - стал расспрашивать, где я живу, чем занимаюсь. Я все ему о себе рассказала, и он начал меня убеждать, что такой девчонке, как я, надо работать не в кинотеатре, а в ресторане. Заверял, что я поработаю недели две официанткой, а затем в бар перейду - он научит меня коктейли делать. Я отказывалась, конечно, говорила, что училась на киномеханика и меня уже ждут в кинотеатре "Комсомолец". "Ну смотри, - сказал Вахтанг, - понадоблюсь тебе - приходи".
Вышла из кафе и подумала, а где же я ночевать буду? И решила отправиться на окраину, чтобы снять комнату подешевле. Но проходя мимо одного сада, увидела в нем огромную толпу. Может, кто умер, подумала я. Подошла поближе и поняла по разговору, что здесь собрались люди, которые сдают и ищут квартиру. Но денег-то у меня не было. Согласится ли кто подождать хоть несколько дней, пока я начну работать в кинотеатре и попрошу аванс? Обдумывая ситуацию, присела на лавочку отдохнуть и снова вспомнила о своем дальнем родственнике. Но как его найти?
На лавочку рядом со мной присела молодая женщина. Молча посидели некоторое время, а потом разговорились. Она оказалась курдянкой. Подметала сад, помогая старикам родителям, здешним дворникам. Ее звали Тереза. Это чудо какое-то, что она присела на мою лавочку.
- Так твои родители, говоришь, умерли? - переспросила Тереза и добавила решительно: - Знаешь что, в нашем дворе сдается койка. За пятнадцать рублей в месяц. В этой комнате уже три студентки живут. А одна койка пустует.
- Господи, - говорю, - веди меня скорее в свой двор.
А Тереза уже рассматривала мой наряд и говорила, что никогда не видела такой красивой блузки. Польщенная, я похвасталась, что сама эту блузку сшила, и пообещала Терезе, если у нее есть машинка, сшить ей такую же.
Мы прошли совсем немного и свернули во двор. "Иверия" опять оказалась рядом - дом Терезы стоял как раз за гостиницей. Ее семья - старики родители и девять душ детей (тесновато по нынешним временам)- жили в небольшой квартире. А Тереза отвела меня на второй этаж, где грузинка Жанна сдала мне угол, сказав при этом, что я могу расплатиться через месяц. На радостях я расцеловала Терезу и пообещала сшить ей не только блузку, но и плиссированную юбку. Курдские женщины любят ходить в плиссированных юбках, причем надевают сразу по нескольку - одну на другую.
Я оставила у хозяйки свой чемоданчик, и мы спустились к Терезе. Ее отец, дядя Джамиль, ласково встретил меня: "Проходи, дочь моя, проходи. Будешь дружить с Терезой". Они собирались ужинать, и меня усадили за стол. Я говорила, что совсем не хочу есть, что лишь недавно пообедала, но никто из этих добрых людей и не слушал меня. Мне положили пять сочных хинкали, которые источали такой аромат, что от них не отказался бы и трижды сытый. Но я не знала, как есть хинкали. Поддела один на вилку и съела его целиком - и мясо, и тесто.
- Зачем ты съела все тесто? - спросила Тереза. - Ты знаешь, как едят хинкали? (Потом оказалось: ножку хинкали, за которую его держат, съедать не положено - тесто в этом месте не проварено.)
- Конечно, знаю, - сказала я, - но я очень люблю тесто.
И, честно говоря, я не особенно в тот момент врала - пропитанное соком парного мяса, это тесто действительно казалось мне необычайно вкусным. Я съела три хинкали, а два оставшихся не тронула. Взяла себя в руки и отодвинула тарелку - я же сказала, что совсем не хочу есть...
Вечером Тереза предложила поехать в парк на танцы. Я щедро расплатилась и за билеты в парк, и за танцплощадку. А после того как мы покатались на качелях, у меня в кармане осталось всего лишь два рубля. Выкручусь как-нибудь, думала я, у меня есть где спать, есть Тереза...
Мы возвратились домой, и Тереза уговорила меня не идти в эту ночь к Жанне, а переночевать вместе с ней в сарайчике, который стоял во дворе. Нашлась и лишняя раскладушка. И прежде чем заснуть, мы всласть наболтались.
Мне следовало, конечно, предупредить хозяйку, чтобы она меня не ждала, что я буду ночевать у Терезы, но я не сделала этого, а утром, когда поднялась наверх, Жанна уже ушла на работу, а ее мать - больная, желчная женщина - сказала мне, что им "таких девок" не надо. Слово "девок" меня так резануло, что я не стала ей ничего объяснять, схватила свой чемоданчик и в слезах побежала искать Терезу, но она уже ушла подметать улицы. А дядя Джамиль, узнав о том, что случилось, сказал мне:
- Доченька, живи с нами. Где девять, там и десять. Вот так в дружной и доброй семье Терезы я прожила целый год.
О, Грузия!Как ты прекрасна высоким светом и теплом. Я протяну к тебе ладони, войду в твой дом, Где, словно воин у порога,прижался к розовой скалеОрешник - темный и суровый, меня окликнувший во мгле...И сегодня, когда моя московская квартира не забита гостями и родственниками, мне не по себе. Где девять, там и десять, милый дядя Джамиль...
На следующий день Тереза предложила мне пойти в "Иверию" поесть хинкали. Я растерялась, ведь у меня было всего два рубля. И сказала, что я лично есть не хочу, а ее угощу с удовольствием.
Повести себя иначе я не могла - семья Терезы приютила меня. Но и признаться Терезе, что у меня осталось лишь два рубля, я тоже из гордости не могла.
А когда мы ложились спать, я сказала Терезе, что утром пойду вместе с ней подметать улицу. В шесть утра мы вышли на улицу с метлами, а возвращаясь домой, столкнулись с Вахтангом - администратором из "Иверии".
- Ну что, ассирийка, подметать стала? - спросил он.
Я опустила глаза, залилась краской. А он, поняв мое смущение, сменил тон и тихо сказал:
- Зайдешь к нам сегодня?
- Зайду.
Почему я сказала так? В это утро должна была наконец решиться моя судьба.
В десять я отправилась в министерство и узнала, что должность киномеханика в "Комсомольце" освободится лишь через несколько дней, а пока мне предложили поработать в этом кинотеатре помощником администратора.
Директор кинотеатра неприязненно посмотрел на меня, видимо, показалась я ему для этой должности неотесанной, даже диковатой, и крикнул, обращаясь к своему дружку, развалившемуся в кресле посреди кабинета:
- Смотри, кого нам прислали!
И они заговорили по-грузински, явно потешаясь надо мной, смеясь мне прямо в лицо. Я не знала, что делать. Слезы выступили на глазах, и наконец я взорвалась, сказав директору все, что о нем думаю по-ассирийски, а затем громко хлопнула дверью.
И пошла в "Иверию".
- Я знал, что ты придешь, - сказал Вахтанг. - Когда приступишь к работе?
- Хоть сейчас.
Принюхиваясь к вкусным запахам, доносившимся с кухни, и не веря своим глазам, я наблюдала, как Вахтанг вызвал старшую официантку и велел, чтобы мне подобрали фартучек. Потом меня прикрепили к опытной официантке, у которой я должна была учиться.
Ох как я ей помогала! Как летала по ресторану, убирая грязную посуду со столов! Да и попробовала я здесь такие блюда, что в студенческие годы мне не могли и присниться.
Я попала в рай.
А через две недели я уже работала самостоятельно. И по-прежнему, как птичка, летала от столика к столику. Я успевала обслуживать не только свои столы. Сядут к какой-нибудь официантке старички пенсионеры, с которыми много хлопот, а счет - копеечный, и она лениво говорит мне: "Иди, обслужи их, что ли..." И я их с удовольствием обслуживала, понимая, что пожилым этим мужчинам и женщинам необходимо особое внимание, а я была переполнена нерастраченными силами, любовью к людям. И так пошло - пенсионеры, которые привыкли обедать в "Иверии", садились теперь только за мои столики.
О как щедро я тратила свои первые в жизни заработки! Я делала подарки отцу и матери Терезы. Написала братьям, что живу хорошо, что у меня есть деньги, что у меня все есть.
В это же время коснулась меня своим крылом первая любовь, но, увы, она не успела прорасти в моем сердце, не успела расцвести. Человек, который искренне и самозабвенно полюбил меня, погиб, разбившись на мотоцикле.
Эта трагедия была далеко не последним моим испытанием в жизни, но любви, настоящей и возвышающей, с тех пор я никогда не знала. Да, у меня был муж - интересный и достойный любви человек, были и поклонники, иными из них я даже увлекалась. Но ни одному человеку безраздельно не отдавала я своего сердца.
Любовь живет во мне. Она обращена и к сыну, и к моим родственникам, и ко всем моим друзьям, и ко всем людям, которые живут на земле. И сама я живу только ради здоровья и счастья людей. Разве этого мало?
Но все это я поняла, конечно, не сразу. И, как всякая девушка, надеялась все-таки встретить в жизни необыкновенного, единственного своего суженого. Мне показалось, что я нашла его. Причем сначала я его увидела то ли во сне, то ли в мечтах, но я уже знала, каков он. И вот через месяц-полтора в одной пестрой и шумной молодежной компании меня познакомили с высоким интересным парнем.
И я поняла, почувствовала, что он-то и станет моим мужем. Но Виктор Давиташвили - молодой офицер - в тот вечер и представить себе не мог, что когда-нибудь назовет меня своей женой. Мы долго были просто друзьями, и он только посмеивался, когда я то в шутку, то всерьез говорила, что ему суждено стать моим мужем. Между тем я все больше ему нравилась, но ему трудно было свыкаться с мыслью о женитьбе на барменше из кафе "Метро". Да и родители его не одобрили бы такой выбор...
В "Иверии" у своего доброго покровителя Вахтанга я проработала недолго и перешла в одну ведомственную столовую, так как мне дали здесь комнату и теперь я спала уже не на столе у Терезы, а в своей собственной постели.
В самом центре Тбилиси на проспекте Руставели в те годы находилось популярное кафе "Метро". Там работала моя подруга, она-то и перетянула меня к себе, как только в кафе освободилось место, и за стойкой бара в "Метро" я прохозяйничала не один год. Изобрела даже фирменный напиток, который посетители в шутку окрестили "коктейль Джуна", но его рецептом и секретом изготовления делиться не буду - не очень-то приветствую увлечение спиртным, насмотрелась в своей жизни, как гибнут от него люди. К несчастью, среди них были и мои друзья.
Помню, как в июле 1980 года ко мне пришел Владимир Высоцкий, энергичный, обаятельный, в расцвете своего уникального таланта. Но я чувствовала, что живет он уже на последнем пределе отпущенных сил, и попросила его (да что там попросила - со слезами на глазах умоляла) отдохнуть, не прикасаться к спиртному хотя бы три дня. Не послушался...
А тогда мне нравилось взбивать коктейли и наблюдать из-за стойки, как меняются в цвете люди, проводящие время в нашем кафе. Именно так - в цвете. Ведь каждый человек обладает своей цветовой гаммой, и я без труда могу выделить (увидеть!) преобладающий, наиболее интенсивный цвет этой гаммы. Знаю, что в зависимости от настроения, от душевного состояния "фиолетовый человек" может порозоветь и наоборот. Вижу, когда в нем нарастает радость или начинает созревать злость.
Эти "забавы" с определением цвета посетителей развлекали меня во время однообразной все же работы и позволяли переносить ее легко, почти без всякого напряжения.
Да и друзей у меня появилось много. Они по вечерам хотя бы ненадолго - на один коктейль - забегали ко мне. Я редко брала с них деньги, стараясь угостить, как у себя дома. Мне говорили, что так работать нельзя и я обязательно "прогорю". Но как можно "прогореть", делая небольшие подарки друзьям! К тому же я чувствовала, что в баре я человек временный, хотя дни за стойкой складывались в месяцы, а месяцы в годы.
Однажды вечером в "Метро" пришел со своими друзьями Виктор Давиташвили. Как всегда, он много шутил, заразительно смеялся, говорил о шахматах - он, кстати, с успехом выступал в различных турнирах и, если бы целиком посвятил себя шахматам, достиг бы, по мнению профессионалов, многого. Словом, внешне в этот вечер Виктор выглядел как обычно, но я сразу же почувствовала: сегодня что-то произойдет. Так оно и случилось, когда после закрытия кафе он пошел проводить меня...
Мы стали мужем и женой, но свой брак зарегистрировали не сразу. Родителей Виктора смущала теперь не столько моя профессия - с этим они готовы были примириться. Их пугала моя "колдовская" репутация, ведь разговоры о некоторых моих "чудодейственных способностях" уже начали распространяться по городу и не миновали дома Давиташвили.
Виктор, правда, нашел в себе силы вопреки желанию родителей (а в Грузии это совсем непросто!) устроить довольно пышную согласно местным обычаям свадьбу. Но уже на следующий день предъявил мне первый ультиматум, сообщив, что не желает меня больше видеть за стойкой бара. Он даже предпринял меры к тому, чтобы мне предложили заведовать кафе, но я отделалась шуткой и решительно отказалась. Меня пока вполне устраивала моя работа.
Быть традиционной, если можно так сказать, женой, занятой целиком домом и мужем, я, конечно, не могла. Уже осознавала и необычное свое предназначение, да и по характеру своему восставала против всяких расхожих истин - в конце концов почему это в каждой семье главной фигурой должен быть только и только муж?
Став моим мужем, Виктор не знал, да и не мог знать, что у меня всегда была и есть другая жизнь, никому пока не понятная и никому пока не ведомая.
Меня, как и в детстве (во сне ли, наяву - я уже говорила, что не всегда могу разделить сон и явь), посещали видения, которые потом сбывались в реальной жизни. Вот и в ту пору, когда я была беременна первым своим ребенком и прилегла отдохнуть, мне привиделось, будто я еду по своей деревне на диковинной колеснице и держу умирающую у меня на руках девочку. И сама я одета во все черное, и девочка уже накрыта черным покрывалом. Куда едем - не знаю, но дорога вывела колесницу из деревни в степь... И, еще находясь в забытьи, я вдруг услышала повелительный женский голос: "Вставай! Вставай! Бери мешок с горячим хлебом и раздавай хлеб людям!" Этот голос пробудил меня. Я вскочила, но увидела, что я у себя дома, в Тбилиси, и никакой женщины рядом нет. Но, может быть, если бы я действительно пошла тогда раздавать людям горячий хлеб, моя дочь осталась бы жива...
Роды были тяжелыми. Меня положили в изолятор, а когда принесли девочку, я была в таком измученном состоянии, что почему-то решила - это не мой ребенок. И стала требовать, чтобы этого ребенка немедленно унесли... Может быть, судьба покарала меня за это? Одиннадцать дней я лежала с девочкой - я назвала ее Эммой в честь любимой сестры - в изоляторе, и все эти дни мы обе были на грани жизни и смерти.
А на одиннадцатый день Эмма вдруг вздохнула, совсем как взрослый человек, и посмотрела таким взглядом, что он пронзил мне душу и сердце. Я затрепетала, словно в чем-то была перед ней виновата. А она не отрывала от меня своего взгляда. Крик отчаяния и ужаса рвался из меня, но я не кричала. Я и потом, когда увидела, как из уголков губ у нее потекла струйка крови, не кричала. А ее всю передернуло, и мне послышалось, что она успела все же сказать: "Мама..." Три часа я никому не отдавала ее уже бездыханное тело, ходила, прижимая к груди свою девочку, - сама не понимаю, как ходила, ведь еще утром у меня не было сил даже подняться с постели. А когда последний раз всмотрелась в ее лицо, то увидела... лицо взрослой девушки... Такой она потом являлась мне еще не раз...