— На один доллар, — сказал Пеппи, — продадут столько угля, что топить эту вшивую раздевалку можно целую неделю. — Онемевшими пальцами он с трудом завязал тесемки на наплечниках. — На один несчастный доллар. Пока придет время идти на разминку, мы тут околеем. Неужели этому Шиперсу никто ничего не скажет? Да он за один доллар собственную матушку заморозит. По частям. Точно говорю. — И он нырнул в фуфайку.
— Нам надо объединиться, — подхватил Ульман. — Вместе заявиться к Шиперсу и сказать: «Шиперс, — надо сказать, — ты нам, конечно, платишь за то, что мы на тебя горбатимся на поле, но…»
— Ульман, — прогудел Пеппи из-под свитера. — Наш студент, друг пролетариата. Полузащитники всех стран, соединяйтесь.
— Эй, потрясите-ка хвостами, — вмешался Холстейн. — Перед игрой надо еще уметь разогреться.
— Разогреться! — Пеппи наконец высунул голову из фуфайки. — Да меня размораживать придется. С обеих сторон. Эх, очутиться бы сейчас на юге Франции. Где-нибудь на Ривьере. Чтобы кругом француженки.
— Трусы надевай, — прервал его Холстейн.
— Смотрите! — Пеппи с тоской показал на свои голые ноги. — Я уже синею. От лодыжки. Вон синева какая густая, уже выше колен поднялась. Смотрите, братцы. Еще на фут поднимется — и Пеппи конец.
Клонски, правый защитник, высокий крепыш, отодвинул Пеппи в сторону. — Извини, — буркнул он, — хочу в зеркало посмотреться.
— С таким лицом я бы… — начал Пеппи. Клонски обернулся и смерил его взглядом.
— А что я такого сказал? — удивился Пеппи. — Разве я что-то такое сказал?
Клонски еще раз оглядел себя в зеркало, оттопырил нижнюю губу:
— К зубам привыкаю, — объяснил он, не поворачиваясь от зеркала. — На этой неделе зубной врач мне три зуба вставил.
— Теперь тебя пригласят сниматься в кино, — заверил его Холстейн.
— Пятьдесят зеленых, — сообщил Клонски. — Этот вшивый зубодер взял с меня пятьдесят зеленых. Причем вперед. Сначала, говорит, деньги, а потом зубы. Это жена настояла, чтобы я передние зубы вставил. Куда, говорит, это годится — колледж кончил, а ходишь без зубов.
— Точно, — согласился Холстейн. — В таких делах женщин надо слушать. Тут им и карты в руки…
— Мне их два года назад выбили, когда играли с Манхэттеном. — Клонски покачал головой и отвернулся от зеркала. — Манхэттенцы — народ суровый. Только и думали, как врезать мне по зубам, а кто выиграет, им было плевать.
— С Кракоу надо ухо востро держать, — вспомнил о предстоящей игре Пеппи. — Этот малый носится, как паровоз. Ему хоть ногу отруби, будет носиться как ни в чем не бывало. У него все чувства атрофированы. Он за Упсалу играл три года и, представляете, бегал за каждым мячом в каждом матче. У него так мозги устроены. Можно подумать, он играет за бесплатно. Чтобы протащить мяч лишние три ярда, он тебе готов голову отшибить. Черт, ну и холодища! Этот Шиперс — просто ублюдок!
Дверь открылась и вошел Шиперс, воротник его светлого пальто из верблюжьего меха был поднят до самых ушей.
— Кажется, кто-то назвал меня ублюдком, — сказал он. — Мне, ребята, это не нравится. — Он строго взглянул на них из-под надвинутой на глаза фетровой зеленой шляпы.
— Здесь холодно — сказал Холстейн.
— Между прочим, Ист-ривер льдом покрылась, — добавил Ульман.
— А я, значит, виноват, — иронично кивнул Шиперс. — Река замерзла, а я виноват, да?
— Угля-то надо всего на доллар. — Пеппи подул на руки. — И в этой раздевалке будет тепло. Один вшивый доллар — и все дела.
— Не надо выражаться, — попросил Шиперс. Потом повернулся к остальным игрокам. — Уголь я заказал. Клянусь господом. — Он опустил воротник пальто, снял перчатки из свиной кожи. — Да и не тал уж здесь холодно. Не пойму, ребята, на что вы жалуетесь.
— Вы, Шиперс, как-нибудь здесь разденьтесь, — предложил Пеппи. — Больше ни о чем не прошу. Из вас выйдет классная морозилка для ледяных кубиков.
— Ребятки, внимание! — Шиперс встал на скамью и обратился ко всем, кто находился в раздевалке. — Нам надо обсудить один вопрос, небольшой денежный вопросик.
В раздевалке стало тихо.
— Вызовите шайку карманников, — нарушил молчание Пеппи. — Шиперс будет обсуждать вопрос о деньгах.
— Я ребята, сам люблю шутки. — Шиперс улыбнулся. — Поэтому не обижаюсь.
— А вы обидьтесь, Шиперс, — посоветовал Пеппи. — Будьте хорошим мальчиком — обидьтесь.
Шиперс секунду поколебался, потом заговорил доверительным тоном.
— Ребятки, — начал он, — день сегодня не солнечный. Если быть совсем откровенным, приятным это воскресенье не назовешь.
— Нас хотят посвятить в тайну, ребята, — вставил Холстейн. — Цените оказанное доверие.
— На улице холодно. Сезон на исходе. С утра шел снег. В это самое время на Эббет-Филдс «Доджеры» играют с Питтсбургом. Вы, братишки, в последние две недели ничем особенным не блеснули. Короче говоря, на стадионе не густо. — Он обвел футболистов многозначительным взглядом. — Я только что договорился с Кракоу и его командой «всех звезд». Поскольку народу на трибунах кот наплакал их гарантированная ставка за матч снижается вдвое.
— Ловко вы их, — заметил Холстейн. — Сделка что надо. Можете собой гордиться.
— Я на что намекаю… — продолжил было Шиперс.
— Погодите, — перебил его Пеппи. — Мы попробуем угадать. Ульман, давай, первая попытка.
— А намекаю я на то, — не смутился Шиперс, — что и вы, я надеюсь, не будете возражать, если от вашей ставочки останется половина.
— Ну это уж извините подвиньтесь, — заартачился Холстейн. — Нашли дураков.
— Перед вами — Шиперс! — провозгласил Пеппи. — Первое место в конкурсе на мистера Скрягу!
— Предложеньице сомнительное, — включился в обсуждение Клонски, проводя языком по зубам. — Я эти пятьдесят долларов занял, чтобы с зубником рассчитаться. Да и радио еще не оплатил. Если у меня его заберут, жена страшный хай поднимет. Так что, Шиперс, лучше не стоит.
— Я хочу по справедливости, — не уступал Шиперс. — Чтобы все было справедливо. Предложение мое объективное. Все иногда снижают ставочку…
— И лудильщик, и сапожник и пирожник, — пропел Пеппи, — все влюбились разом в крошку Мэри.
— Я с вами серьезно разговариваю, — не поддержал шутку Шиперс. — И жду серьезного ответа.
— Он ждет серьезного ответа, — эхом отозвался Пеппи.
— Я же в наших общих интересах действую! — возмутился Шиперс. — Мне, черт возьми, по счетам платить надо!
— Ваше предложение, мистер Шиперс — это хрен знает что, — вкрадчиво произнес Пеппи. — Хрен знает что. Это достаточно серьезно?
— Так вот я вам официально заявляю: если будете валять дурака, сейчас же пойду на трибуны и всем верну деньги за билеты, — пригрозил Шиперс. — Матч отменяется — и точка. Иначе и в трубу вылететь недолго.
Спортсмены переглянулись. Холстейн, склонившись к дощатому полу, шнуровал бутсы.
— А я завтра собирался пару туфель купить, — вздохнул Ульман. — Уже, можно сказать, босиком хожу.
— Дело ваше, ребята. — Шиперс снова надел перчатки.
— А у меня сегодня свидание, — горестно сообщил Пеппи. — Девушка — пальчики оближешь. Из Гринич-Вилидж, богема. Шесть долларов придется выложить, это как минимум. Шиперс, разве можно так не думать о ближнем?
— Убытки не должны превышать прибыли, — стоял насмерть Шиперс. — Иначе всем нам крышка. Куда тут денешься?
— Ладно, — согласился Холстейн.
— Ребята, я же к вам всей душой, сами знаете, — начал юлить Шиперс. — Но ведь целый сезон из долгов вылезти не могу.
— Шиперс, покиньте помещение, будьте так любезны, — сказал Пеппи, — пока мы вам сочувствуем. Пока в глазах у нас стоят слезы.
— Умники, — Шиперс усмехнулся. — Такие умники, что дальше некуда. Только не забудьте — после этого сезона будет следующий. — Он взглянул на Пеппи. — Футболисты — товар не шибко ходовой, не забудьте. Каждый год из колледжей выходят пять тысяч кобелей, умеющих хорошо отбирать мяч и шпынять его ногой. Не собираюсь я ни от кого оскорбления выслушивать.
— Вы просто сукин кот, — заключил Пеппи. — Это мое искреннее мнение. Господи, что же за холодище! — Он подошел к аптечке первой помощи и вылил на руки жидкую мазь, чтобы хоть как-то их согреть.
— Хотел вам сказать еще кое-что. — Шиперс заговорил громче, чтобы удержать их внимание. — Давайте, ребята, поиграем сегодня в открытый футбол. Раскрепоститесь, встряхнитесь. Пооригинальничайте. Поиграйте в пас.
— Кто же в такую погоду играет в пас? — возразил Холстейн. — Холодно. Руки как две деревяшки. И все поле, между прочим снегом завалено. Мяч будет скользить, будто его маслом смазали.
— Какая вам разница? — настаивал Шиперс. — Публике нравится, когда играют в пас — поиграйте в пас. И вообще, постарайтесь, поиграйте с огоньком. Ведь мы с вами профессионалы.
— В такой день я должен играть в бирюльки. — Пеппи поежился. — Мог бы сейчас спокойно сидеть у моей девушки в Гринич-Вилидж, потягивать пивко. Хоть бы этот Кракоу шмякнулся и сломал себе шею.
— У меня дурное предчувствие, — сказал Клонски. — Что-то обязательно случится с моими зубами.
— И еще, — снова вступил Шиперс. — Вышла неувязочка со шлемами. Утром здесь должны были играть любители, мы им вчера отдали шлемы, а игру из-за снегопада отменили, так что вам придется повоевать без шлемов.
— Нет, наш Шиперс все-таки молодец, — отозвался Холстейн. — Всегда все предусмотрит.
— Говорю же вам, неувязка вышла, — стал оправдываться Шиперс. — С кем не бывает? Многие вообще играют без шлемов.
— С моста тоже многие прыгают, — парировал Холстейн.
— Да какая от этого шлема польза, если на то пошло? — взвился Шиперс. — В нужный момент он все равно с головы сваливается.
— Больше никаких ценных указаний не будет? — спросил Холстейн. — Может, раз мало публики, хотите, чтобы мы вышли на поле в восьмером?
Футболисты засмеялись, а потом гуськом, друг за дружкой потянулись на поле, делая резкие движения руками, чтобы согреться на ледяном ветру, задувавшем с севера. Шиперс минуту смотрел им вслед, потом прошел в радиорубку и нажал на кнопку. Над стадионом загремел футбольный марш: «Побежали, побежали футболисты на поле», а «Красные дьяволы» Шиперса тем временем выстроились в центре поля, готовые, пусть и без шлемов, вступить в бой с сильным противником.
Стэнли Элкин (США)
Постоялец
Все умрут. Все. Но никто по-настоящему в это не верит. Люди читают газеты. Люди смотрят кинохронику. И, не останавливаясь, проезжают мимо кладбищ на окраинах городов. Думаете, это им поможет? Нет, всех ждет то же самое! Но в смерть никто не верит. Никто, кроме меня, Босуэлла. Я в нее верю. Слушайте! Джон Бергойн родился в 1722 году, а умер в 1792-м. Даты жизни Людовика XVI: 1754–1793 годы. (Как вы считаете, Людовик узнал о смерти Бергойна? А если узнал, то сказал ли он что-нибудь вроде: «Вот и помер Бергойн, старый вояка…»? Пришло ли ему в голову, что через год его самого ждет смерть?) Слушайте дальше. Вот Спенсер: 1552 (?) — 1599 гг. А вот Цезарь: 102 (или 100) — 44 гг. до P. X. Вы замечаете, что чем дальше мы движемся в глубь веков, тем более зыбкими становятся даты рождения, но год смерти всегда известен абсолютно точно? Думаете, это случайность? Нет, это оттого, что смерть реальнее, чем жизнь. В сорок первом году в Кентукки был общенациональный чемпионат. И там я видел такую надпись большими буквами: «ПОМНИ, ЧТО ТЫСМЕРТЕН». Ну, я-то помню. И без всяких надписей помню. Взять, к примеру, моего отца. Человек он был вполне здоровый. Довольный. Энергичный. Сильный. Благополучный. Но умер он сразу от всего. От рака. От слепоты. От сердца. От нестабильности рынка. Но даже это — смерть отца на больничной койке, прощальный поцелуй в кислородной палатке — даже это некоторых людей не убеждает. Они еще могут согласиться, что все остальные смертны, но в свою собственную смерть не поверят никогда.
Еще ребенком я прочел в газете интервью с убийцей по фамилии Брэддок. Сидя в камере смертников, этот Брэддок говорил репортеру: «Когда они включат ток, то прикончат сразу целый мир. Умру не только я, но и все остальные. И надзиратель. И все заключенные. И вы тоже. Когда я умру, умрут все люди». Этот убийца верил в немыслимое короткое замыкание, которое погубит весь мир, но никак не мог поверить в свою одинокую смерть. Вам кажется, что так может думать только убийца? А ведь Брэддок по-настоящему понял, что значит быть убийцей, лишь тогда, когда включили ток. В этот момент он умертвил все человечество. И знаете, я даже думаю, что он не зажмурился перед тем, как дернули за рубильник, потому что хотел все это увидеть. Ведь даже мой отец, мой отец, когда я стал на колени перед его койкой в этой белой палате — в этой вонючей белой палате! — посмотрел на меня глазами, налитыми кровью. «Почему он сердится? — подумал я тогда. — Ведь это он на меня злится».
Но я не такой. Я помню, что должен умереть. И этим объясняется все.
Я был борцом. Атлетом. (Хотя спортивного духа я лишен начисто. Для меня подсчет очков — скука невыносимая.) Чтобы отразить атаки смерти, я укреплял свое тело. Я прятался в нем, оно было моей крепостью. Но крепость эта рухнула.
Раздевалка стала для меня родным домом, а гимнастический зал — университетом. Многие годы я расхаживал там с наигранной непринужденностью, укрывшись внутри своего лоснящегося тела; мои горячие запястья были скрыты повязками, колени перебинтованы, а мускулы мои плавно перекатывались под кожей, словно поршни какого-нибудь механизма. Я старался осторожно и планомерно развивать каждую часть своего тела. Я действовал с методичностью Администрации по развитию долины Теннесси. Ухаживал за своим торсом и членами так же торжественно, как садовник священнодействует над тепличной луковицей. Работал упорно, не размышляя, не испытывая ни печали, ни радости. Чтобы упражнять все тело, я поднимал гири — и с гордостью смотрел, как раздуваются мои мускулы, следил за их ростом, расцветом, становлением. В течение четырех лет я каждый вечер вставал на весы. В течение четырех лет я часто сидел на облупившейся скамейке в раздевалке, голый и мокрый, и вел с товарищами беседы на грубые профессиональные темы, как это принято среди атлетов, или же обсыхал — с той сосредоточенностью, с какой солдат чистит оружие.
Я готовился к схватке — схватке со смертью.
Однажды ночью я пришел в гимнастический зал. Лег на мат, укрылся волейбольными сетками и стал думать, что мне делать с моей жизнью.
Зачем, спрашивал я себя, нужна сила?
Зачем нужно дергать, толкать, поднимать, сжимать, побеждать — да, зачем побеждать?
Я отозвался на объявление, которое нашел в журнале для физкультурников. Менеджер Фрэнк Олкони из Джерси-Сити, устроитель борцовских состязаний, искал атлетов. Я послал ему два своих фото с гирями в руках — на глянцевой бумаге, девять сантиметров на одиннадцать. Он прислал мне деньги на билет. И я отправился в Джерси-Сити. Я стал борцом.
Олкони сразу отправил меня на ринг. Я, конечно, был уже достаточно силен, и Олкони говорил, что я клад, но сам я долго не мог понять, чем на самом деле занимаюсь. Я разъезжал по всему Восточному Побережью (от Джерси-Сити до Рэли, штат Северная Каролина) в таком состоянии, в котором больным обычно позволяют вставать с постели, но ненадолго. Но я все равно должен был проигрывать, и никому из поклонников ринга не было дела до моего состояния. Мои воспоминания об этих днях касаются прежде всего разнообразных мазей, которыми меня лечили. Мое тело уподобилось тогда огромному северному лесу, на одном или другом краю которого всегда полыхал пожар.
Другие борцы навещали меня после схватки, когда я лежал на массажном столе, и говорили, как им нравится иметь со мной дело. Когда они меня били, к ним словно возвращалась молодость. А после этого они любили щупать мои мускулы. Лежа в холодном подвале на массажном столе в состоянии, близком к беспамятству и даже к переходу в мир иной, я нередко видел перед собой улыбающиеся щербатой улыбкой физиономии этих питекантропов. Они с удивлением разглядывали меня, ощупывали своими цепкими пальцами выпуклости и впадины моего тела и гордо демонстрировали свои крепко сбитые, но неуклюжие тела, которые мне, глядящему снизу вверх, казались красными волосатыми горами мяса. Потом они пожимали плечами, надевали свои костюмы (в тонкую светлую полоску, как у бизнесменов), резко совали под мышку номера «Уолл-стрит джорнэл» и, помахав рукой, уходили, чтобы слиться с толпой коммивояжеров в коридорах отеля. А фармацевты, не ведая сна и отдыха, готовили лекарства, которые были необходимы, чтобы я мог остаться в живых.
Когда я вернулся в Джерси-Сити, то сказал Олкони, что мне нужно еще потренироваться.
— Круто! — осклабился Олкони. — Я сразу понял, что ты крутой парень. А неслабо они тебя, да? Неслабо ты проехался?!!
— Закачаешься.
— Я и говорю. Это все физкультура виновата! Тренируются с разными штуками, с железками, а на самом-то деле надо схватиться с живым человеком! Кому нужны эти поединки с гантелями?
— Да, мистер Олкони, наверно, дело в этом.
— Я и говорю. Тебе нужна хорошая взбучка! — Олкони ударил кулаком в ладонь. — Крепкая встряска! — Он протянул руку к небу, зачерпнул немного воздуха, поднес его на ладони к сгибу другой руки и медленно сжал пальцыю — Хорошая трепка! — Он ударил невидимого противника коленом. — Одним словом, мордобой. — Он обеими руками схватил невидимку за волосы, а потом выбил ему оба глаза.
— При всем уважении к вам, мистер Олкони, — возразил я, — не могу согласиться, что мне нужно именно это. В последнее время я имел это в изобилии. А нужно мне как раз научиться от этого защищаться.
— Ясное дело, — сказал он. — Я ж тебя понимаю, малыш. Но я не твой тренер, вот ведь в чем дело. Как твой менеджер, я получаю тридцать четыре процента того, что ты зарабатываешь. А если я стану еще и твоим тренером, то ты будешь мне платить сверх того… — он окинул взглядом мои шрамы, — …еще пятнадцать процентов.
— Ясное дело, — сказал я.
— При этом ты будешь распоряжаться собой на пятьдесят один процент. То есть будешь хозяином положения.
— Председателем совета директоров.
— Ага, — заржал Олкони. — Точно. Председателем совета директоров.
Я обещал Олкони, что утром дам ответ. На следующий день я явился к нему и спросил:
— А кто будет оплачивать расходы?
До тех пор все свои расходы я оплачивал сам.
— Ладно, — нахмурился Олкони, — черт с тобой. Мы будем вычитать из твоих заработков цену билетов на поезд, а остальное делить.
— Идет, — сказал я.
Я подписал новый контракт, вернулся в отель, и мы с моим фармацевтом тряхнули стариной.
На следующее утро Олкони вызвал меня в свой кабинет при гимнастическом зале.
— Босуэлл, тебе повезло, — сказал Олкони, — я начинаю работать с группой из нескольких леди и присоединяю тебя к ним.
— К леди?
— К девушкам. К борцам женского пола.
— Вы хотите, чтобы я тренировался с девушками?
— Босуэлл, — заговорщицки подмигнул мне Олкони, — девушки гораздо лучше гантелей, а?
— Ясное дело, — сказал я.
— Спорт будущего. Дамская борьба. Знамение грядущего. Я уверен, что появятся сборные команды девушек, девушки-лилипуты, что будут проводиться межрасовые встречи женщин-борцов и их состязания с мужчинами!
— Межрасовые встречи с мужчинами?
— Поживем — увидим.
И я стал тренироваться с женской группой. Сперва я стеснялся. Странно себя чувствуешь, когда цветущая юная леди взваливает тебя себе на плечи. А когда гигантского роста матрона прижмет тебя лицом к своей груди, так что и не вздохнуть, то это тоже очень необычное ощущение. Но постепенно я привык и даже стал получать от всего этого удовольствие. В конце концов, чтобы обеспечить безопасность и для меня, и для девушек, работавшему на Олкони тренеру пришлось срочно перейти со мной на индивидуальные занятия. Это было уже другое дело. После этих занятий я был уже лучше подготовлен к тому фарсу с потасовками, который я избрал себе в качестве профессии. Олкони сказал, что я научился падать. Полезный навык.
Я делал успехи.
Долго я на ринге не задерживался. Выходил в начале состязаний, или в конце, или когда надо было заменить кого-нибудь из сборной. В течение года я объездил всю страну и в разных ее частях произвел, как ни странно, самое разное впечатление. На Юге, например, я почти всегда побеждал. (Олкони объяснил мне почему. Впоследствии мистер Боголаб, известный спортивный менеджер из Лос-Анджелеса, сказал мне то же самое. Дело в том, что я был молодым человеком хорошего телосложения и протестантского вероисповедания, потенциальным победителем конкурса «Мистер Вселенная» и к тому же стопроцентным англосаксом.) А в угледобывающих среднеатлантических штатах я всегда проигрывал — по тем самым причинам, по которым на Юге мне позволяли побеждать. И так было повсюду, в одном штате я всегда проигрывал, а в другом — неизменно побеждал. И лишь в западных штатах, известных своим демократическим безразличием к расовой проблеме, на мою долю выпадали и победы, и поражения. Зарабатывал я теперь немного больше — несмотря на то, что занятия с тренером, к которому определил меня Олкони, повысили его, Олкони, долю еще на два процента и я больше не был «председателем совета директоров».
Так продолжалось около года. А потом, в Лос-Анджелесе, я повздорил с Боголабом (Олкони умер незадолго до этого).
Боголаб всегда требовал, чтобы его борцы, прежде чем выйти на ринг, не меньше трех раз прорепетировали бы свою встречу в гимнастическом зале. Однажды я сказал ему, что после таких повторов зрелище бывает уже не то.
— Не думаю, — ответил Боголаб. — Качество достигается за счет практики.
Это был маленький человечек с бледным, как у сердечного больного, лицом. Он сам водил лимузин и разъезжал на нем по всему городу, чтобы посмотреть, как тренируются его борцы.
— Не могу с вами согласиться, — сказал я ему.
— И то же самое со скаковыми лошадьми, — не слушая меня, добавил он и указал на ринг. Я пожал плечами и вместе с Силачом из Скенектади (или, проще говоря, с Феликсом Бушем) пошел размяться на матах. Такие, как я, не выходят на тренировочный ринг… Боголаб внимательно за нами следил. Спустя полчаса он сказал мне (таким тоном, словно наш разговор и не прерывался):
— И потом, ты еще только попрыгунчик. А все борцы — даже самые опытные! — перед тем как выйти на ринг отрабатывают технику в гимнастическом зале.
На следующий вечер, чтобы доказать Боголабу, что за счет практики качество не достигается, — да, нет, ерунда, никому я ничего не доказывал, а просто хотел внести в свою жизнь хоть каплю непредсказуемости! — я позволил Феликсу Бушу побить меня во встрече, победить в которой по договоренности должен был я.
Боголаб ворвался в раздевалку. Я в это время стоял под душем.
— Босуэлл!
Я притворился, что не слышу.
— Босуэлл, ты здесь? Ты меня слышишь? Отвечай! Да ладно тебе, ведь я знаю, что ты тут. Ты всегда моешься тут. Давай, давай, мойся. А потом смывайся! Помнишь, как ты у меня выступал? Тебя показывали сразу по нескольким каналам, и на Сан-Франциско, и на Портленд! Но больше этого не будет! Хватит, попрыгунчик, кончено! Подумать только: он проиграл, хотя было договорено, что он победит!.. Мойся и смывайся! Я плачу за мыло. Смывайся из Лос-Анджелеса, а уж в других городах будут знать, кто ты такой. Ты меня понял?
— Ага. Только отвяжитесь.
— Отвязаться? Отвязаться от тебя? А может, ты мне чем-нибудь угрожаешь? Тогда в твоих же интересах, чтобы я тебя не понял. А то есть тут ребята, которых я посылаю торговать воздушной кукурузой; в случае чего они запросто тебя высекут… Нет, парень, теперь для тебя все кончено…
Я вышел из-под душа и направился к своему шкафчику. Боголаб последовал за мной и стал смотреть, как я вытираюсь. Я всегда нервничаю, когда кто-то видит меня голым. Даже с девушкой… И я повернулся к мистеру Боголабу спиной.
— Утирайся, утирайся, — сказал он.
— Ну ми-истер Боголаб… — устало вздохнул я.
— Нет, нет, малыш, — ласково сказал Боголаб — ты меня неправильно понял. Я просто боюсь, что ты простудишься. Ты забыл про одно место на спине. Вот там, где у тебя такая желтоватая полоска, — там еще мокро!
Я обернулся к нему:
— Слушайте…
— Нет, нет, повернись ко мне спиной, — попросил Боголаб. — Не могу заставить себя посмотреть тебе в лицо.
Я пожал плечами.
— Как мог Феликс Буш тебя побить? — не успокаивался он.
— Буш разбушевался, — объяснил я.
— Ах ты свинья вонючая! — сказал Боголаб.
— Убрались бы вы отсюда, мистер Боголаб…
— «Убрались бы отсюда, мистер Боголаб!» — передразнил он. И добавил уже своим голосом: — Здесь все принадлежит мне, и ни один попрыгунчик не может мне приказать отсюда убраться. Это ты отсюда уберешься. Вот сейчас оденешься и уберешься. Да, кстати, я давно хотел задать тебе один вопрос. Отчего ты носишь такие дерьмовые костюмы? Особенно интересно ты в них смотришься на спортивных площадках. А ведь я тебе плачу. У борцов вообще хорошие заработки. Ты разве не горд своей профессией?
— Борьба — это не моя профессия.
— Это верно. Теперь — уже не твоя. По крайней мере не в Лос-Анджелесе.
— Ладно.
— «Ладно»! Еще бы не «ладно»! Я для него, попрыгунчика, старался, договорился, что он победит, а он… И репетиции же были!.. Знаешь, мистер Америка, я хочу рассказать тебе кое-что о финансовой стороне этой профессии.
Помимо своей воли, я сразу напрягся. Любой разговор на профессиональные темы меня захватывает; мне всегда интересны секреты чужого ремесла. Ничего не могу с собой поделать. Ведь люди смертны. А знание дает силу. Сила же — своего рода здоровье. Я едва удержался, чтобы не обнять Боголаба за плечи и не предложить ему глоток минеральной воды.
— Ведь ты, попрыгунчик, наверно, и не понимаешь, что ты натворил. Ты знаешь, что у меня были контракты?! Как мне теперь выкручиваться? В следующем месяце Буш должен был встретиться здесь с Толстяком Смитом. Может, этого уже и не будет. Может, ты и Бушу напортил. Сейчас я должен решить, что с этим делать. Как теперь Смит выйдет с ним на ринг? Ведь он, Смит, на прошлой неделе проиграл Чинку. А ты, возможно, забыл, какую взбучку ты дал Чинку на этом самом ринге, но публика-то помнит! Соображаешь, какое теперь у Буша преимущество над Смитом? Так не делается. Нет никакого интереса. Такой парень, как Буш, в Лос-Анджелесе должен проигрывать! А он вдруг побеждает кандидата в чемпионы!
— Это я кандидат?
— Ты, ты. В отдаленной перспективе у меня были на тебя особые планы. С твоим-то сложением! Мистер Вселенная…
— Я этого не знал.
— Ты был бы большой шишкой! Грозой черномазых! А ты решил проявить инициативу…
— А что случилось? Ну, выиграл Буш одну встречу. Кто будет так уж об этом думать?
— Думать? Да при чем тут «думать»? Дело в ощущении! В балансе! Вот что самое главное. А ты спутал все карты. Теперь, чтобы установить баланс, я должен буду заново договориться о результатах всех встреч. А кто за это будет платить? Может быть, ты? Нет, платить буду я. Ведь теперь нужны новые тренировки, новая хореография, персонажи, костюмы…
— Мне очень жаль. — сказал я.
Но Боголаб меня не слушал. Он даже не злился больше. Просто размышлял вслух:
— Может, надеть на кого-нибудь маску? Найти какого-нибудь попрыгунчика и выпустить его в маске. Это может поправить дело. Новый персонаж!
— Если я надену маску то смогу выйти против Толстяка Смита, — сказал я. — И с Бушем смогу встретиться.
Боголаб молчал.
— Это восстановило бы баланс, — добавил я.
— И с кем еще ты хочешь встретиться? С Беспощадным Жнецом?
— Ну да.
— Посмотрим… Ничего не обещаю.
— Мне очень жаль, что все так вышло. — сказал я. — Я плохо себя чувствовал.
Дело было в том, что незадолго перед тем умер Олкони. Наследников он не оставил (это я знал совершенно точно), и мой контракт с ним оказался полностью в моем распоряжении. Это означало, что мои заработки удваивались. Но из-за бешенства Боголаба я мог очень многое потерять — впервые в жизни. Вот почему я извинился.
Боголаб взглянул на меня. Он не поверил моему оправданию, но был благодарен мне уже за то, что я оправдываюсь.
— Тебе придется переменить стиль, — заметил он.
— Да — согласился я. — Стиль мне придется переменить.
Когда мы с ним встретились на следующий день, он заявил, что если я надену маску, то уже не смогу выступать на Западном Побережье под своим именем.
— Хорошо, — сказал я.
Он пристально на меня посмотрел.
— Что такое? — спросил я.
— Да нет, ничего. Некоторые этого не любят.
Он попросил меня задержаться в Лос-Анджелесе еще на несколько дней, чтобы мы с ним могли обсудить наши планы, составить график моих будущих встреч (большинство из них — с теми, с кем я собирался встретиться в своем собственном обличье) и подписать новые контракты. Мне пришлось отменить встречи в Сакраменто и Беркли; Боголаб был так захвачен мыслью о моем блестящем будущем, что даже согласился заплатить за меня часть неустойки.
Встретив меня двумя днями позже, он спросил, какие у меня идеи.
— Насчет чего? — не понял я.
— Как «насчет чего»? Насчет костюма!
Я попытался разыграть энтузиазм. Предложил Боголабу выкрасить меня в зеленую краску и надеть на меня маску чудовища. Чтобы непременно были клыки, с которых капает слюна — как со сталактитов. Меня можно будет назвать «Человек-Волк» и объяснить, что моя внешность — следствие того, что до восемнадцати лет я воспитывался среди волков, в пещере на территории Бельгии.
Боголаб задумчиво выслушал меня, потом нахмурился.
— Не пойдет, — сказал он наконец. — Сентиментальщина.
— Черт возьми, а мне казалось, что это удачная мысль!
— Нет, — отрезал он. — Что будет, когда ты вспотеешь?
— Когда я вспотею?
— Ну да. Что будет с зеленой краской? Нет, это не годится.
А как насчет маски палача? На голову надевается колпак — до самых плеч. С большими прорезями там, где глаза и ноздри.
— Для этого у тебя фигура неподходящая, — профессионально оценил меня Боголаб. — У тебя фигура, какая и должна быть у молодого парня. Это надо учитывать в первую очередь.
— Да, — согласился я. — Наверно, вы правы.
— Ясное дело, — сказал он. — Из этого и надо исходить. Раз ты не монстр, то монстра из тебя и не получится.
— Из шелкового платочка свиного уха не сделаешь, — заметил я.
На это Боголаб ничего не сказал. Он погрузился в размышления. Внезапно он улыбнулся и весело похлопал себя по животу.
— Появилась идея? — поинтересовался я.
— Кажется, да! Сделаем так. Наденем на тебя белую шелковую маску. Такую, как у Одинокого Скитальца, но только белую. Еще на тебе будут белые трусы и щегольская накидка из белого шелка. И белые туфли. И ничего больше. Все очень просто. Ты будешь Повеса-Инкогнито! Ты носишь маску, потому что на самом деле ты сын миллионера и не хочешь, чтобы твои родители узнали, что ты профессионально занимаешься борьбой, — это разбило бы их сердца. «БОРЕЦ-АРИСТОКРАТ — КТО ОН?» Ну, как тебе?
— Мистер Боголаб, — сказал я, — вы гений.
И я стал Повесой-Инкогнито. Барокко тогда как раз начинало проникать на ринг, и затея мистера Боголаба имела огромный успех. Победы устраивались мне регулярно. Боголаб объяснил мне, зачем это делается. Ну станет ли такой повеса-миллионер, как я, заниматься борьбой, если он будет терпеть неудачу за неудачей? Ясно, что борцом он должен быть отличным. Боголаб был доволен своей выдумкой, и я все чаще и чаще появлялся на рингах Западного Побережья. Однажды Боголаб сказал мне, что этот мой маскарад приносит пользу капитализму и свободному предпринимательству. Сейчас слишком много болтают о рабочем классе пояснил он. А если американцы увидят, каким ладным и крепким может быть сын богача, и намотают себе на ус, то это пойдет на пользу бизнесу.
«Все мы похожи на Боголаба», — печально подумал я. То же самое бывает и в кино, в цветных музыкальных комедиях, когда Хосе Итурби, играя что-нибудь классическое, вдруг переходит на буги-вуги. Тут мы аплодируем. В нас говорит тот же самый инстинкт, что заставляет нас в определенный момент подмигивать Кармен Миранде и Эстер Уильямс. Бывает такое тайное рукопожатие посредством подмигивания. Ведь классика — это только причуда, а вот все доходчивое нравится людям по-настоящему. Маленькое — это большое, слабый — силен, а бедняк — это богач. Но все это не идет в сравнение с тем, что доказывал людям я, человек в шелковой маске (как у Одинокого Скитальца, но только белой). Я словно говорил им: «Богатые бедны, а все живые когда-нибудь станут мертвецами».
Теперь у меня было целых четыре «я», или, во всяком случае, четыре обличья. Южный Босуэлл, жизнерадостный, победоносно несущий бремя белого человека, победитель итальяшек, усмиритель поляков и гроза еврейчиков. Среднеатлантический Босуэлл, а также Босуэлл Среднего Запада и Среднего Севера — неудачник, используемый иммигрантами из Европы как боксерская груша англосаксонского происхождения. Номер три — вариант для Западного Побережья. Повеса-Инкогнито. Сын богача (было здесь какое-то сходство с Иисусом). Человек в маске из белого шелка. Он не нуждается в деньгах и лупит соперников лишь затем, чтобы доказать, что он парень хоть куда. (А смерть ему недоступна, так как в принципе он бессмертен, но он все же умрет — чтобы все поняли, что он и вправду парень хоть куда.) И, наконец, я был самим собой — повсюду. Босуэлл по фамилии Босуэлл. Только не задавайте мне вопросов. Не надо.
Чтобы решить, хороший я человек или плохой, непременно нужно было смотреть на карту. И лишь закулисный Босуэлл, Босуэлл в толпе, мог отдохнуть — и то лишь урывками.
Пять месяцев я путешествовал. Я объезжал деловые, покрытые копотью восточные и центральные штаты и выступал в индустриальных городах, чтобы рабочие дневной смены могли немного посмеяться для разрядки. По южным штатам я передвигался как бы ленивой трусцой, сделавшись олицетворенной надеждой белых, надеждой на что?.. Потом отправился на Запад. Все ускорилось. Очки в роговой оправе — долой. Надеть накидку. Маску. Белые туфли. Перед вами — Друг Капиталистов. Символ Свободного Предпринимательства. Но выступал только в отборочных соревнованиях. Гонг — и уход с ринга. В прихожую всемирной истории. Тот, кто борется с тем, кто борется с тем, кто борется с тем, кто в один прекрасный день спасет или убьет короля.
Однажды вечером, спустя полгода после того, как я надел в Лос-Анджелесе шелковую маску, я ужинал в Колумбусе, штат Огайо, с одним спортивным менеджером.
— Пару недель назад, — сказал он мне, — я виделся с Барри Боголабом. Он приезжал на Восток, чтобы разведать обстановку. Ведь ты на него работаешь, верно?
— Да.
— Ну, он мне так и сказал… А тот номер в Лос-Анджелесе ты неплохо устроил. Ну этот, как его, Повеса Неопознанный, что ли?
— Повеса-Инкогнито.
— Ну да, он мне так и сказал.
— И что же?
— Звучит неплохо. В следующий раз, как поедешь в Колумбус, прихвати с собой маску.
Вот так, постепенно, настоящий Босуэлл стал исчезать. Босуэлл умер. Да здравствует Босуэлл. Я все чаще выступал в качестве Повесы-Инкогнито. Газеты захолустных городков рекламировали меня вовсю. Не раз и не два мне случалось сидеть в номере паршивого отеля, глотать дорогое виски, кутаться в видавший виды халат (из-под которого выглядывал шелковый галстук) и, скрестив ноги и настроившись на демократичную ноту, поглядывать сквозь прорези в маске на репортера, пришедшего меня проинтервьюировать.
— Ага, все верно. Я кончил Кембридж. Но потом я сказал отцу, что у богачей сидячий образ жизни, а меня это не устраивает. Он, конечно, решил, что это все юношеские угрозы, ну а я стал развивать свое тело — и вот, можете на меня посмотреть.
— Правда ли, что ваше семейство входит в число четырехсот богатейших семей?
— Честно говоря, нет. Несколько лет назад один из моих дядей погорел, занимаясь коммерцией. Думаю, что сейчас моя семья находится где-то в самом конце списка пятисот богатейших…
— Понятно, — устало вздыхал бедняга репортер. — Но вы, конечно, не поддерживаете свою семью материально, ведь она не…
— Впала в нищету? Да нет, не впала. Иначе я снял бы эту чертову маску. Нет, нет, семья Ван Бла… я хочу сказать, моя семья, вполне обеспечена…
— Денег у н<