Духовно-умственная субстанция бесконечно разнообразна и подвижна. Она остается такой потому, что (1) постоянно появляются новые пророки и разворачиваются новые циклы рутинизации харизмы; (2) совокупная общественная практика нуждается в комбинировании знаний разной формы и содержания; (3) знание социально обусловлено и в силу этого субъективно.
Найти общие атрибуты для всей совокупности протагонистов духовно-умственной субстанции, конечно, можно, но ожидать, что эта общая атрибутика будет ими интернализована и послужит какому-то единству интересов и действий, попросту бессмысленно. В схеме социальной стратификации Вебера, «интеллектуалы» обнаруживаются, как мы видели, под разными именами на разных позициях. И не потому, что она еще недоработана (что само собой), а потому, что таково было представление Вебера. А в статусной иерархии образованность, может быть, и очень трудно потеснить с верхней позиции, но что именно считать образованностью, вопрос открытый и ответ на него все время чреват пересмотром.
Если совокупность интеллектуалов все-таки есть общественный класс, то «универсальный расколотый», как это называет Гулднер (более близкий к марксизму), но еще удобнее считать эту совокупность «полем» в понимании Бурдье (более близкого к Веберу). Слияния и союзы разных групп интеллектуалов с другими партикулярными коллективностями – по классовому положению или статусу -- намного вероятнее, чем их внутренняя связность–солидарность. Это не гипотеза. Это эмпирическое обобщение массивного прошлого.
Но как и всякое эмпирическое обобщение оно не предполагает, что так же обязательно будет и в дальнейшем. Будущее открыто и там может стать иначе. Так можно предполагать, опираясь парадоксальным образом на того же Вебера. Разнообразие рационализмов, свидетельства которого в таком изобилии мы обнаруживаем в эмпирических штудиях Вебера по социологии религии, находится под сильным давлением одного из вариантов рационализма – формально-логического «исчислительного» рационализма. Его всепроникающее влияние Вебер связывает с уникальными интеллектуальными ресурсами западного христианства, мобилизованными при уникальном стечении обстоятельств в эпоху, которую теперь называют «ранним модерном». Тем не менее Вебер считал экспансию этой разновидности рационализма во все сферы жизнедеятельности и ее организации магистралью истории – таково сейчас, кажется, общепринятое понимание историософии Вебера [51]
|
|
Это наблюдение (или убеждение?) Вебера, если угодно, можно интерпретировать как парафразу гегельянства, но даже если это так, то такое предвидение конца направленной истории («предыстории» как это предпочитали называть марксисты) у Вебера совершенно лишено гегельянского-марксистского оптимизма. Гипотетический формально-рационализированный мир выглядит у Вебера как «железная клетка» (eiserne Gehaeuser, iron cage), похожая на комбинацию царства рациональной необходимости в черных утопиях (от Замятина до Оруэлла) и китайской церемониальной традиции. Эта унификация как будто бы блокирует все дальнейшие интеллектуальные инициативы, а, стало быть, делает ненужными их протагонистов.
Но пессимизм Вебера не беспросветен [52]. Местами он выражает надежду, что никакой конец не является окончательным и что за горизонтом, или как он выражался, в «густом тумане будущего» возможны повороты, или «новые начала», о которых мы, погруженные в свою современость, не подозреваем. «Никому не ведомо,....возникнут ли к концу этой грандиозной эволюции совершенно новые пророческие идеи, возродятся ли с небывалой мощью прежние представления и идеалы...» -- замечает Вебер, подводя итоги своему исследованию протестантской этики [53]. Могут и не возникнуть – так думал Вебер. Во всяком случае, комментируя в «Социологии религии»[54] и в докладе «Наука как профессия» [55] самые последние инициативы, разворачивавшиеся у него на глазах, он оценивает их жизнеспособность и интеллектуально-духовную эффективность весьма скептически Но с тех пор прошло уже почти 100 лет. Что случилось за это время?
|
|
Признаков угасания интеллектуальных и религиозных инициатив пока не видно. Но что это означает? Или «грандиозная эволюция», о которой говорил Вебер просто еще не подошла к концу? Или мы уже находимся по ту сторону «густого тумана», сквозь который он по его же собственному признанию еще ничего не мог разглядеть? Во-втором случае, интересно бы знать, разрастутся ли какие-то из возникающих у нас на глазах многочисленных инициатив с харизматическими претензиями во что-то, сопоставимое по масштабам с так называемыми «мировыми религиями»? Или вокруг формально-рационального и теперь уже доминирующего ядра общества будут непрерывно появляться все новые протагонисты духовно-умственной субстанции, не претендующие на универсальность своей «субъективной истины» да и не располагающие ресурсами для ее распространения, но вполне способные сохранить свою партикулярность, провозглашая ее самоценностью.
|
|
В пользу этого предположения говорит фундаментальная парадоксальность исторического процесса, в силу которой формальная рационализация мира, достигнув предела, оборачивается иррационализацией, которую устранить могут только разные варианты субъективной рационализации. Даже если истина едина и одна, а не многообразна, все с этим никогда не согласятся. Отщепенцы и будут плодиться в виде множества идейно-ценностных и этических «движений» или «интеллектуальных племен», что во времена Вебера называлось «сектами». Это – конгрегации, которые, как говорил Вебер: «вообще не могут и не должны иметь универсалистских претензий, но представляют собой свободный союз достойных (freier Verband Qualifizierter)»[56]. Считать ли эти инициативы религиями, или подобиями религий, или квазирелигиями, сказать трудно [57].
Вебер как интеллектуал
Вебер, разумеется, наблюдал за полем интеллектуализмов не только сверху и сбоку, но и изнутри. Как же он сам располагался в этом поле? Как атрибутируется его партикулярность в роли протагониста специфического интеллектуализма? От нее зависит содержание его наблюдений и ход мысли. И трудно сказать, что обеспечивает больше содержательность его суждений – их предполагаемая объективность, или их субъективность. Есть уже немало работ, где прослеживается связь между личностью и социальным характером Вебера и его представлениями. Последняя и самая внушительная из них книга Иоахима Радкау [58].. Здесь нет возможности пересказывать их подробно, а тем более обсуждать. Обратим внимание вкратце лишь на то, что лежит на поверхности и может быть замечено кем угодно.
Вебер тяготеет к религиям в ранней фазе и их аутентичным протагонистам до возникновения священства, во всяком случае к первому поколению священства, которое еще самоопределяется по своему социальному субстрату, а не как «священство».
В случае, который Вебер особенно подробно рассматривает («Протестантская этика и дух капитализма»), размышляющие о Боге и жизни персонажи – это бюргеры-ремесленники. Они одновременно прото-буржуазия или молодая буржуазия, но с таким же успехом могут быть названы интеллектуалами (интеллигенцией), поскольку они коллективно (хотя, конечно, и не поголовно) конструируют картину мира и этику и активно их проповедуют, одновременно выступая в роли виртуозов веры и разработчиков догматики. Специализация на этой церебральной функции в протестантских общинах не сильно выражена, даже подчас рудиментарна, а иной раз вообще отсутствует (квакеры, например), что, конечно, никак не означает отсутствия у этих общин интеллектуальной жизни. Скорее наоборот, свидетельствует о ее особой интенсивности.
Протагонисты этого независимого интеллектуализма – герои Вебера, его референтная группа. Реконструкция их умонастроения в «Протестантской этике» при всей скрупулезной документированности имеет все черты интуитивной эмпатии. Соответственно в собственной жизни Вебер вполне прозрачно идентифицируется как представитель «пророческого» интеллектуализма, враждебного носителям магистрального лицензированного интеллектуализма, то есть священству или сословию (квазисословию) дипломированного образованного слоя, ориентированного на пребенду как базу существования. Эта позиция -- почти точная калька позиции ранних протестантов по отношению к римской иерократической церкви и к ее монополии в духовной сфере и в хозяйственной сфере тоже. Его саркастическая критика «литератов» как комбинации «досужего класса» и чиновной братии («Профессор Унрат» Генриха Манна) в точности воспроизводит основные позиции кальвинистской этики, как он ее сам реконструировал. Его социальные симпатии несомненно на стороне аутентичного предпринимателя, близкого по характеристикам к «новатору» в интерпретации его прямого продолжателя Шумпетера.
Красноречива его апология адвокатов как профессии. Обсуждая пригодность разных профессиональных групп, сословий и социальных слоев к ответственной политической деятельности он массивно противопоставляет адвокатов «литератам», изображая адвокатов как ремесленников умственного труда, а литератов как паразитов культуры (симулянтов интеллектуализма). Адвокаты привыкли к «напряженной собственной умственной работе (scharfe eigene geistige Arbeit), «натасканы на словесные схватки, а литерат ничего не знает про адвокатов» [59].
Негативная референтная группа Вебера это те, кого он называет «литераты» и земельно-рентное сословие, с которым «литераты», как он подчеркивает, в свою очередь хотят отождествить самих себя. Вебер -- пророк буржуазии.
Насмехаясь над «литератами» и аристократией, Вебер с сильным (стилистически) риторическим нажимом объявляет, что «немцы– плебейский народ, или, если хотите, буржуазный» [60]. Причем эта декларация имеет у него оба возможных смысла. Вебер напоминает аристократствующим рантье и «литератам», что их аристократизм – иллюзия. И открыто признается в своем собственном бюргерстве-плебействе, демонстрируя при этом еще один вариант «плебейского интеллектуализма» (в его терминологии)– в эпоху после религии и после просвещения. Мы можем, если захотим, усмотреть в этом пример интеллектуальной инициативы, бросающей вызов господствующему рутинизированному интеллектуализму и соответствующей ему образованности.
Примечания и референс
[1] P.Berger, T.Luckman. Sociology of Religion and Sociology of Knowledge // Sociology and Social Research, 1963 (vol.47), pp.417-427. 45 лет назад, когда была опубликована эта важная статья, такая трактовка была новинкой; сейчас это как будто это устоявшееся представление.
[2] A. Sadri. Max Weber’s Sociology of Intellectuals. Oxford. 1992. P. 33. Садри, кажется, первым обратил внимание на возможность такой интерпретации социологии Вебера. Тем самым ему удалось сделать ряд важных наблюдений, хотя его попытку в целом реконструировать «социологию интеллектуалов» Вебера нельзя признать удачной.
[3] Уместно напомнить, что все релевантные фрагменты в «Хозяйстве и обществе» и «Хозяйственной этике» -- эмпирические этюды, изобилующие круговыми, хотя чаще избирательно-парными сравнениями (сопоставлениями) с едва намеченными эмпирическими обобщениями. В них Макс Вебер преследует чисто познавательные интересы, во всяком случае не обнаруживает сам открыто каких-либо других. Его политические эссе, напротив, демонстративно оценочны, преследуют политические цели и содержат элементы нормативной политической теории.
[4] Wirtschaft und Gesellschaft. Tuebingen. 1985. S. 177-180 (далее цитируется как WG). К сожалению, глава IV «Хозяйства и общества» («Сословия и классы») это всего лишь предварительный набросок задуманной Вебером главы, или даже набросок ее оглавления. Читая его, следует помнить, что некоторые элементы этой схемы, возможно, не были до конца продуманы.
[5] Может быть, учтено имплицитно. Мне кажется, что Веберу самому тут что-то было неясно, и у него просто не дошли руки до более четкой разработки этой части схемы. Вероятно, современное понятие «социальный капитал» помогло бы ему, но здесь не место для редактирования его схемы.
[6] WG s.179
[7] Я воздерживаюсь от комментариев к этому несколько неожиданному повороту Трудно сказать, что за этим скрывается – какая-то особая мысль или простая недоработка
[8] Обратим внимание на то, что среди критериев статуса у Вебера отсутствует богатство как таковое.
[9] WG, s.180.
[10] Gesammelte Politische Schriften.Tuebingen, 1988. (Далее GPS.), S. 247-248; Политические работы. М., 2003. (Далее ПР.) С. 43-44. В всех случаях, когда есть русский перевод, я даю ссылку и на него. Мой перевод не всегда полностью совпадает с циркулирующим.
[11] WG, s.343; Социология религии // Избранное. Образ общества. М., 1994. (Далее СР.) С. 223.
[12] Gesammelte Aufsaetze zur Religionssoziologie. Tuebingen, 1988. (Далее GARS.) Bd. I. S. 405.
[13] WG, ss. 598-601.
[14] WG, s.304; СР, c.166
[15] WG, s. 280; СР, с.130-131
[16] GARS, s.395
[17] GARS, s.396
[18] GARS, s.399
[19] GARS, s.411
[20] GPS, s.249; ПР, с. 45
[21] GPS, s.252; ПР, с.50
[22] GPS, s.250; ПР, с.47
[23] GPS, s.261; ПР, с.63
[24] GPS, s.247; ПР, с.43
[25] GPS, s.252; ПР, с.50
[26] GPS, s.270; ПР, с.76
[27] GPS, s.278; ПР, с.88
[28] GPS, s.283; ПР, с.95
[29] WG, s.690.
[30] WG, s.689
[31] WG, s.179
[32] WG, s.691
[33] WG, s.530.
[34] WG, s.278; СР, с.127
[35] WG, s.279; СР, с.128.
[36] WG, 279; СР, с.128. В этом пассаже «старое» и «новое» учение у Вебера названы в другом порядке; я изменил порядок, поскольку так было удобнее в данном контексте.
[37] WG, s.343; СР, с.223
[38] WG, s.342; СР, с.222
[39] WG 343
[40] WG, s.379; CР, с.277
[41] GARS, s.408
[42] WG, s.304-314; СР, с.166-181
[43] WG, s.374
[44] WG, s.278; СР, с.127
[45] GARS 411
[46] WG 304 СР 166
[47] WG, s.307; СР, с.171
[48] У Вебера этого еще нет, но обнаружится в подтексте, как только мы начнем искать, отталкиваясь от столь очевидной зависимости “Homo Academicus Бурдье” от Вебера.
[49] WG, ss.304-313; СР, сс.166-180 Интересно, что в отдельном американском издании «Социологии религии» материал перегруппиhован и соответствующий фрагмент выделен в отдельный параграф под названием «Интеллектуализм, интеллектуалы и история религии» (M.Weber. Sociology of Religion. Boston (Mass.), 1993)
[50] WG, s.311; СР, сс.176-177
[51] На русском языке, см., например, П.Гайденко, Ю.Давыдов. История и рациональность М 1991, сс.74-80
[52] Вообще говоря, к царству осознанной необходимости вовсе не обязательно относиться либо пессимистически, либо оптимистически. К нему ведь можно и никак не относиться. Тем не менее таких хладнокровных наблюдателей среди нас почему-то нет. Интересно, почему. Это не тривиальный вопрос.
[53] М.Вебер. Избранные произведения М 1990, с.207
[54] WG, s.313-314; СР, сс.179-181
[55] М.Вебер. Избранные произведения, сс.733-735
[56] WG, s.724
[57] И не вполне ясно даже, насколько это важно. Проблема как будто бы начала обсуждаться сравнительно недавно. A.Greil, Th.Robbins (ed.). Between Sacred and Secular7 Research and Theory of Quasi-Religion L., 1994
[58] J.Radkau. Leidenschaft des Denkens. Muenchen, 2005
[59] GPS, ss.272-273; сс.79-80
[60] GPS, s.284; ПР, c.96
АЛЕКСАНДР КУСТАРЁВ
ИНТЕЛЛИГЕНТОВЕДЕНИЕ: ДИСКУССИИ ОБ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ В 90-е ГОДЫ(ПОИСКИ ТЕМАТИКИ И ТЕОРИИ)
Официальная советская традиция именовала «интллигенцией» работников умственного труда. Понятие «интеллигенция» более или менее совмещалось с понятием «служащие». Советское обществоведение оставалось в стороне от общественного напряжения вокруг понятия «интеллигент». По поводу определения «интеллигенции» никаких разговоров не было со времен 20-х годов, дискуссии в журнале «Печать и революция», Иванова-Разумника и Махайского.
Художественная литература и публицистика муссировали проблему «морального долга» и «партийного долга» интеллигенции. Типичным персонажем первоначальной советской беллетристики был колеблющийся интеллигент, которому предстояло сделать выбор и в конце концов встать на сторону революции. Затем его сменил интеллигент, выбиравший между личными интересами и общественными. Но интеллигент долгое время остаётся периферийной фигурой в литературе, а отношение к нему остаётся снисходительным.
С конца 60-х годов фигура интеллигента выдвигается на передний план. Беллетристический мэйнстрим начинает льстить статусным претензиям интеллигенции, вводя в литературный обиход персонажи с повышенной «культурностью», в особенности подчёркивая «интеллигентность» самого автора с помощью стилистических деталей [1]. Но одновременно оформилась и контртенденция. Такие писатели как В.Кочетов или И.Шевцов предпочитали изображать типичного интеллигента нелестным образом. В отличие от ранней советской литературы они не интересовались проблемами «перевоспитания» интеллигента; они подчёркивали его неисправимость как антиобщественного элемента.
Оба эти варианта отражали интенсивную устную традицию, где издавна циркулировали положительный миф об интеллигенции как о «моральном ордене», «духовной аристократии» или «умственной элите», и отрицательный миф как об «отщепенцах», «мозгляках», «образованщине».
Эта «народная социология» стала артикулироваться письменно сперва в самиздате, а затем попала на страницы русскоязычной прессы за рубежом, возродившейся после того, как началась «диссидентская фаза» эмиграции из Советского Союза. [2] Стилистически обе традиции отличались риторичностью, морализаторством и наукообразием; особенно к этому был склонен положительный миф.
Авторитетныые наблюдатели [3] относят начало массового обсуждения темы «интеллигенция» к 1989 году. После чего началось настоящее наводнение. «Интеллигенция» стала одной из главных, если не главной темой общественно-умственной жизни. Публицистика на эту тему необозрима.[4]
Поначалу в этой народно-соцологической публицистике преобладал положительный миф. В эмиграции усилилась тема избранности, оппозиционности и жертвенности российской (советской) интеллигенции. Один за другим с воспоминаниями выступали «интеллигенты» - жертвы «тоталитарного» режима. Большую коллекцию выступлений по этому поводу можно составить по таким периодическим эмигрантским изданиям как «Континент», «Русская мысль», «Время и мы» или «Новое русское слово», не говоря уже о менее известных изданиях.
Образцовый апологет интеллектуалов – социолог В.Шляпентох. Вот как выглядит его апологетика: «Специфика профессиональной активности интеллектуалов понуждает их больше, чем других людей, ценить истину...Интеллектуалы больше других групп ценят всё, что связано с политической свободой...Интеллектуалы больше других групп ценят плюрализм, разообразие, динамизм социальной жизни и творческую сторону деятельности...Интеллектуалы придают большее значение культурным ценностям, а эстетические ценности, наряду с другими проявлениями человеческого духа, вообще прерогатива интеллектуалов...Интеллектуалы защищают не столько ценности, существенные для их творческой активности, сколько ценности, которые считают жизненно важными для других людей» [5].
Этот вариант подхватил сложившийся ещё в советских условиях профессиоанльно-сословный интеллигентский эстаблишмент. Наблюдатель [6] указывает на его авторитетных публичных исполнителей: Ю.Лотман (телевизионные лекции «Интеллигентность и культура»), конгрессы интеллигенции, телевизионная программу «Пресс-клуб». Но самое громкое имя в этой традиции, пожалуй, академик Лихачёв. Он же оказался и главным персонажем положительного мифа как его живое воплощение. Впрочем, все активные носители положительного мифа одновременно претендуют на то, чтобы быть его воплощением. Из бесчисленных апологетических деклараций приведём здесь одно, особенно специфически российское по стилю: «Представителем ноосферы (курсив мой – А.К.) [7] на земле является интеллигенция, носитель разума, интеллекта, прогресса, культуры и других ценностных категорий» [8]
Негативный миф об интеллигенции, зародившийся в бюрократических сферах российского Старого режима и затем модифицированный самой интеллигенцией в сборнике «Вехи», поначалу был значительно слабее. Он был представлен в основном знаменитой статьей несомненного «веховца» А.Солженицына. «Очернительный миф» вышел на поверхность только в 90-е годы, но сразу же возобладал над апологетикой [9] Он ещё более усилился к концу 90-х годов после неудач (действительных и воображаемых) перестройки, когда опять понадобилось искать "виноватых". Яркий пример антиинтеллигентской публицистики книга С.Кара-Мурзы. [10]. С критикой интеллигенции в 90-е годы выступили влиятельные фигуры медиа-эстаблишмента (типичные, как сказали бы во Франции «intellectuеls mediatiques”) С.Кордонский, Г.Павловский, М.Чудакова. Интеллигенция подвергается поношению за свою революционность и свою контрреволюционность, за элитарность и за популизм, за аморальность и моральный ригоризм. По меткому замечанию наблюдателя апологеты и поносители интеллигенции толкуют противоположным образом одни и те же свойства интеллигента: «То что в первом случае выдвигалось как достоинство интеллигента, во втором случае истолковывалось как его недостаток, идейность и жертвенность оказывались зашоренностью и непониманием самоценности интеллектуального труда, оппозиционность по отношению к власти - отсутствием правовой культуры, романтизм и стремление быть «гласом народа» - мечтательностью и дилетантизмом в вопросах социальной жизни и т.д.» [11]
Наиболее радикальное обвинение в адрес интеллигенции выдвинуто в форме подчёркнуто академического (я бы сказал карикатурно академического) дискурса: «черты тоталитарного менталитета во многом совпадают с типологическими особенностями сознания дооктябрьских поколений российской интеллигенции (описанными в «покаянном» документе той эпохи – сборнике «Вехи») и, естественно, их преемника во времени – сегодняшней интеллигентской страты». А особенности «тоталитарного менталитета» таковы: «Пафос героического авантюризма и пренебрежение повседневностью, кропотливой культурной работой, дефицит терпимости и экзальтированная готовность жертвовать настоящим во имя будущего, революционаристское презрение к «умному» консерватизму и суверенитету личности»[12]. Прямая противоположность тому, что пишет В.Шляпентох. И столь же произвольно и партийно-оценочно.
Как апология, так и обличение богаты оттенками. Внутри апологетической традиции, например, есть оборонительно-покаянный вариант. Носители этого варианта в сущности пытаются усидеть на двух стульях, сохранив сословное самоутверждение с антиинтеллигентством (антиинтеллектуализмом). Существует и жалобно-мученический вариант: "будем нести свой крест". Образец этого варианта статья под характерным названием «Жрец нарекись и знаменуйся «жертва» (к понятию «интеллигенция в истории российского менталитета»[13]. Характерный пример: «…гонимый или потаённый дух интеллигенции не исчез полностью. В призрачном фантомном мире он сохранился в скрытом сопротивлении, туманных надеждах и настойчивых стремлениях сохранить высоты культуры перед лицом торжествующей бюрократии и полуобразованной массы» [14] Этот мазохистский апологетический экстремизм – секуляризованная форма старорусского христианского аскетизма - своего рода (перефразируя Вебера), «старчество в миру».
Начались разговоры об уходе интеллигенции с общественной сцены, о конце её исторической миссии. Например: «Российская интеллигенция не деградировала. Она сошла с исторической арены. Она выполнила свои задачи и больше не нужна.» Те, кто теперь пользуются этим названием «узурпируют это имя»[15]. Ещё один пример: «Происходящее ныне исчезновение российской интеллигенции можно связать с практически реализуемым отказом от ориентации на моральные критерии» [16]
«Отходная» интеллигенции имеет разные оттенки – мазохистическое злорадство, тихую грусть, снисходительное сожаление по поводу перехода инициативы к «второсортной» интеллигенции.
Вместе с тем этот вариант дискурса знаменует углубление «кризиса идентичности» или дальнейшую фазу статусной растерянности в постсоветском обществе.
Интеллигенция (интеллектуалы) становятся всё меньше уверены в почётности звания «интеллектуал» или «интеллигенция». Характерный документ такой неуверенности – статья Р.Фрумкиной с красноречивым названием «Извините за выражение»[17]. Этим же беспокойством пронизан особенно ценный как самродокументация «живой» разговор той же Р.Фрумкиной с поселившейся во Франции А.Ярхо. Собеседницы выясняют: кого во Франции ругают, кого уважают, за что ругают и уважают; сообщается, что во Франции интеллигенция это средние слои, рядовая технократия, функционеры; а интеллектуалы - это публичные умники; дотошно выясняется, что пристало «интеллигенту» или «интеллектуалу» и что нет.[18] Типичный разговор статусно озабоченных персонажей, примеряющих свои «достоинства» на чужую атмосферу. Разговор, вполне аналогичный разговору на тему: а что там у них носят, или, что там у них теперь читают.
Статусная растерянность переходит в ренегатство. – нередко Знаменитости и ответственные чиновники бьют себя в грудь и объясняют, что не хотят называться «интеллигентами». Нередко это делается весьма лицемерно и жеманно [19]. То ли в рассчёте на то, что в ответ прозвучит: да что вы батенька, это вы-то не интеллигент? То ли намекая на то, что если теперь каждый «простой инженер» интеллигент, то не нужно мне так называться...
Резко активизировалась и академия. Издаются коллективные монографии, материалы семинаров, дискуссий, научных конференций, историографические и теоретические работы. На одной из многочисленных конференций было констатировано: «С конца 80-х годов, при общей тенденции снижения внимания исследователей к темам, связанным с историей, местом и ролью в обществе рабочего класса и крестьянства, существенно возрос интерес к проблемам настоящего и будущего отечественной интеллигенции» [20]
Материалы конференций, состоявшихся в 90-е годы опубликованы в объемистых сборниках. В каждом сборнике порядка 150 авторов. Докладчики настаивают, что складывается новый отдел обществоведения. В ходе этих конференций появилось даже новое понятие «интеллигентоведение». Участники конференций снова и снова выражают глубокое удовлетворение (даже некоторый восторг) по поводу появления этого понятия и убеждены, что оно появилось крайне своевременно и отвечает общественной потребности. Так оно, пожалуй, и есть. Весь вопрос только в том, какого рода эта потребность.
Откуда взялось такое количество экспертов по «интеллигенции», или, если угодно, «интеллигентоведов»? Вполне очевидно, что в кадровом отношении это сотрудники бывших кафедр научного коммунизма и - в меньшей пропорции - других так называемых «общественных кафедр» бывших советских вузов, а ныне университетов. 3/4 работ и докладов по «интеллигентоведению» замещают стандартные работы прошлого под названиями типа «Партийные организации энской области в организации пожарной охраны в период борьбы с кулачеством» и прочее в этом роде.
Приведем для примера несколько названий докладов (взяты наугад) из материалов таких конференций.: «Духовные учебные заведения и их роль в формировании интеллигенции европейского севера России»; «Просветительская деятельность земской интеллигенции в конце XIX - начале ХХ века (по материалам Курской губернии)»; «Культурно-просветительские традиции Тульской интеллигенции»; «Кинематографическая интеллигенция России»; «Профсоюзы научной интеллигенции России»; «Формирование юридических кадров в 1929-1936гг.: характерные вехи и новации»; «Роль ИТР Ленинграда (Санкт-Петербурга) в техническом перевооружении промышленности города (50-е - 80-е годы)»; «О развитии системы профсоюзной подготовки военной интеллигенции с 1926 по 1941 год».
Вобщем, сформировалось некоторое направление в «краеведении» или местной истории; множество таких работ может считаться работами по "социальной истории", если считать, что этот раздел исторической науки занят поисками и систематизацией материалов по истории учреждений и разных социально-профессиональных групп.
При этом внутри самого «интеллигентоведения» интересы меняются. Авторы цитированного обзора [21] (1300 диссертаций за 40 лет) сообщают, что после 1990 года совершенно исчезли диссертации о сельской и производственно-технической интеллигенции, врачах, учителях. Зато появились такие темы как «военная интеллигенция», «церковная интеллигенция», «женская интеллигенция». В названиях диссертаций появились такие понятия как «большевестская элита», «советская бюрократия», «партийно-государственная номенклатура».
Но около 1/4 работ представляют собой тот или иной вариант теоретизирования. Эта часть «интеллигентоведения» наиболее интересна для социолога и социолога-историка как фактура, поскольку в ней зафиксировано некое саоциальное сознание (самосознание), озабоченное проблемой самоопределения и взвешивающих все преимущества и недостатки самоопределения с помощью понятия «интеллигенция».
Нескончаемый поток рассуждений о том, кого можно считать «настоящей интеллигенцией», как и следовало ожидать, начинает вызывать некоторые подозрения. Время от времени высказываются сомнения в том, что приписывать интеллигенции «элитность», «высокосортность», «качественное превосходство» по какому бы то ни были критерию (обычно это бывают «творческая натура» и «обострённая нравственная рефлексия») неосторожно и нежелательно. Но эти призывы остаются не услышанными. Нередко те, кто их произносит, сами тут же начинают «элитарничать». Вот характерный пример. Сначала авторы решительно заявляют, что «интеллигентность - не норма на спортивный разряд» [22], а спустя несколько страниц начинают определять эту самую норму и пути её выполнения: «...интеллигенция отнюдь не формальная группа, в которую автоматически попадает каждый, профессионально занятый умственным трудом. Интеллигентом можно только «выделаться» (Достоевский) в результате постоянного упорного труда по самообразованию и самовоспитанию. Быть или не быть интеллигентом проблема выбора … это выбор судьбы ». И далее: «принадлежность к интеллигенции зависит от субъективных качеств индивида, от меры его духовности » [23]
Эмоциональная потребность множества людей в лестном самоопределении, судя по всему в 90-е годы резко усилилась, а эффективность понятия «интеллигенция» для этой цели стала существенно ниже. В ходе перестройки, как мы уже отмечали, интеллигенция оказалась под огнём критического общественного мнения. Если раньше ей более или менее удавалось устранить эмоциональный дискомфорт, происходящий из неопределённости статуса, с помощью компенсаторной мифологии, то теперь сама эта мифология оказалась под сомнением и потребовались её модификации.
Почти всё теоретизирование на конференциях «интеллигентоведов» и представляет собой попытки пересмотреть, реабилитировать, подправить или уточнить эту мифологию. Материалы этих конференций ценны прежде всего как документация самовосприятия «агентов самоопределения». Мы выбрали некоторые характерные примеры этой документации. Они чаще всего говорят сами за себя. Поэтому ограничимся на этот раз минимальными комментариями.
В теоретизировании «интеллигентоведов» смешаны «политика интересов» и «политика идентификации». Некоторые высказывания преследуют цель политической мобилизации потенциального электората и даже полуосознанное намерение оформить общественное движение или даже политическую партию. В других случаях агент стремится прежде всего к тому, чтобы дисквалифицировать тех, кто сертифицирован как «интеллигенция», но агент самоопределения «интеллигенция» не хочет считать его «своим». Ещё один вариант - саморекрутирование, то есть декларация своих прав на самоназвание «интеллигенция».
Мобилизация
Пример №1. «Интеллигенция ныне живёт в обществе, лишённом идеалов...Поэтому на смену благородству приходит низость, на смену высоким душевным порывам - мелочность и делячество. Более того, в ранг добродетели возводится цинизм...Где же выход из создавшегося кризиса?...Интеллигенция должна разобраться в своих отношениях с народом, если она хочет быть «народной». Она должна своим сердцем уловить, а разумом постигнуть ту историческую (национально-государственную) идею, что зреет в народе, те идеалы, что складываются в глубинах народного сознания. Она призвана освободить себя от уз профессиональной замкнутости и корпоративности и выйти на дорогу широкого общественного служения (курсив везде мой -А.К.)» [24]
Пример №2. «Двойственность в поведении нынешней российской интеллигенции даёт основания говорить об изъянах в её позиции (курсив мой – А.К.)...Представления интеллигенции о настоящем и будущем России нечётки, аморфны, плохо структурированы... Отдельные её группы «замкнуты» на одной сфере жизни или одной проблеме, которые связаны или с профессиональной деятельностью, или с текущим интересом» [25]
Пример №3. Интеллигенция «должна (курсив мой – А.К.) взять на себя функцию представителя общесоциальных интересов обеспечения механизмов политической интеграции, снятия нарастающих конфликтов групповых интересов. Такая обязанность служит естественным результатом некоторых особенностей её социального бытия: во-первых, входя в разные классы и общественные группы, она не имеет чётко выраженного частного интереса... во-вторых, её экономическое положение зависит не столько от процветания и деградации отдельных секторов социальной жизни, сколько от общего состояния социального организма» [26]
Этот автор вообще довольно последовательно объясняет, почему интеллигенция должна руководить обществом. Для советской власти, по его мнению, был характерен «несомненный ярковыраженный антиинтеллектуализм...В решающей для политики сфере принятия решений это обернулось стойким пренебрежением к мнению и вообще к самой функции экспертов» [27]. Если же интеллигенция займёт руководящее положение в обществе, то это обеспечит поворот «от провиденциального революционизма к реалистическому реформизму, от однозначной к плюралистической политике, от националистического нигилизма к политической консолидации общества на национальной основе, от политического радикализма к политической культуре консенсуса и диалога и т.п. [28] (Это почти слово в слово повторяет то, что писал об интеллектуалах советский социолог В.Шляпентох, находясь в Америке в начале 80-х годов).