(этот эссей был впервые опубликован в еженедельнике «Новое время» №48 2 декабря 2001 под удачным названием "Агент всех правительств", а затем включен в книгу "Нервные люди" (Москва, 2006) как иллюстративный матеирал к моим общим рассуждениям на тему "интеллигенция и общество")
Имя Александра Кожева за пределами Франции еще совсем недавно было совершенно неизвестно.
Да и в самой Франции он отнюдь не был на виду, хотя играл важные роли в
«Новое время» №48 2 декабря 2001
История и современность
Агент всех правительств
Александр Кожев предсказал объединение Европы и конец коммунизма. Конец истории, предсказанный им, тоже признан состоявшимся
Александр Кустарев
Имя Александра Кожева за пределами Франции еще совсем недавно было совершенно неизвестно. Да и в самой Франции он отнюдь не был на виду, хотя играл важные роли в административном аппарате. Два десятка лет он занимался экономической дипломатией. Он состоял при Управлении внешней торговли и был советником во всех важнейших торговых переговорах. Он умер при исполнении служебных обязанностей в 1968 году, председательствуя на одном из заседаний в Европейском сообществе. Дело было в Брюсселе, и там Кожев и похоронен - как истинный европеец. Не власти, но влияния А родился он в 1902 году в Москве в купеческой семье как Александр Кожевников и был, между прочим, племянником знаменитого художника Василия Кандинского. В юные годы он был захвачен революционным потоком, но скоро сам стал жертвой превратностей революции. После неприятного эпизода с ЧК, когда его чуть было не расстреляли, Кожевников решил больше не рисковать и покинул Советскую Россию в 1920 году. Учился он в Гейдельберге, но затем перебрался во Францию и в 1937 году стал французским гражданином под фамилией Кожев. Кожев вошел во французскую административную элиту через академическую среду. В одной из высших школ, где воспитывается будущий цвет государственного аппарата (L'Оcole pratique des hautes Оtudes), работал философский семинар по феноменологии духа. Как истовый гегельянец, Кожев был приглашен вести этот семинар. Его семинары пользовались большим авторитетом, и с этого началась его известность в том самом узком кругу, где имело смысл быть известным. Кожев оброс влиятельными связями и воспользовался ими для того, чтобы поменять академическую карьеру на административную. Это произошло в 1945 году. С 1948 года он секретарь Организации экономического сотрудничества и развития - совещательного, но весьма влиятельного международного института, координирующего сферы бизнеса и политики. Кожев повлиял на все важные соглашения по международной торговле и на деятельность всех международных торговых организаций, а также Общего рынка. В последние годы жизни он участвовал в разработке стратегии торговых отношений Севера и Юга (до этого Третьего мира, а еще раньше развивающихся стран). Во французской государственной элите много высокообразованных, даже философствующих, менеджеров, занимающих высокие должности попеременно то в государственном, то в общественном, то в корпоративном секторах. Но даже на их фоне Александр Кожев выглядел не совсем обычно. Он не был ни экономистом, ни юристом, ни профессиональным администратором. Он был просто философ и к тому же философ, принадлежавший к довольно редкой разновидности, - гегельянец. Гегельянский дух в ХХ веке сохранился только в России. Гегельянцы полностью контролировали умственную жизнь в советском обществе в той мере, в какой марксизм был модификацией гегельянства. Кожев вырос в этой атмосфере и увез ее с собой, хотя покинул Россию, будучи очень молодым человеком. Живя во Франции, он написал трактат по гегельянству, но не слишком стремился его опубликовать. Вообще, он совершенно не был склонен к публичности. Его биограф Доминик Оффрэ включил в библиографию всего около 60 работ, опубликованных за 20 лет в разных элитарных журналах. В основном это работы рецензионного характера. Не стремился он и к власти. Он был из той породы людей, что могли бы повторить вслед за Кейнсом: «Я хочу не власти, а влияния». Этого он добился. Привратник Гегельянская вера Кожева в идеальное Государство как проводника Божественного плана и сингулярную точку, из которой начинается возвращение духа в самого себя, направляла жизнь самого философа, постоянно искавшего тот самый субъект, которому суждено собрать всю прошедшую историю в некий «лазерный луч». Кожеву, похоже, была свойственна гегельянская (противоположная ницшеанской) мания величия, унаследованная от самого Гегеля, внутренне глубоко убежденного в том, что его проникновение в тайну сущего делает его самого орудием Бога. Кожев вслед за учителем, вероятно, верил в свою глубокую причастность к процессу мировой эволюции. Но, будучи гегельянцем, а не ницшеанцем, он не тщил себя надеждой, что может направить мировой процесс, а лишь надеялся, что он сможет уловить тенденцию и примкнуть к ней для того, может быть, чтобы насладиться, так сказать, слиянием своей личности с потоком осмысленной истории (постистории). На практике это означало нечто гораздо более прозаическое - найти то Государство, которому есть смысл служить. Под влиянием Гегеля он считал, что это должно быть «послереволюционное государство», возникающее в «конце истории», то есть по завершении исторических поисков на ощупь адекватной формы «универсального» и «гомогенного» Государства. Накануне Второй мировой войны были три Государства (Царства, Метрополиса или как еще), через которые могла лежать дорога Всемирной истории. Еще во время войны он готовился к разным вариантам. Эксцессы и кровавые преступления нацизма не оказались достаточными для того, чтобы Кожев сбросил со счетов Германию по причине ее моральной несостоятельности. Во время войны, находясь не у дел, он писал трактат несколько, как теперь кажется, безумного рода. Он исходил из того, что дело идет к победе Германии. Она, таким образом, станет прообразом и зародышем Мирового Государства. Значит, надо думать о том, как дальше жить в этой системе, способствуя ее преодолению на дальнейшем пути вперед. Более конкретно и прозаически Кожев не исключал того, что придется поступить на службу Мировому (германскому) Государству и затем способствовать его диалектическому перерождению на следующей ступени восхождения. Конец истории Проект не понадобился. Германский вариант сорвался. Ход войны заставил Кожева подозревать, что судьбу мира, восходящего к Духу, решает Англо-Америка. Но от этого видения Кожев тоже вовремя отказался, став даже антиамериканцем. А то он мог бы превратиться в тихого американца Фукуяму, написавшего в 1989 году книгу «Конец истории», так всех взбудоражившую. Фрэнсис Фукуяма сказал в начале 90-х годов то, чего Кожев так и не вынес на суждение широкой публике из-за своей скрытности и, вероятно, из-за полного пренебрежения широкой публикой. Речь шла ни больше ни меньше как о «конце истории». Так назвал свою книгу автор бестселлера Фрэнсис Фукуяма. Он честно признался, что стоит на плечах у Кожева, стоящего на плечах Гегеля. Суть дела в том, сообщал Фукуяма, что вопрос о «генеральной линии» можно теперь считать решенным. Мировой дух на середине своего циклического пути обнаружен в багажнике автомобиля «форд» и в банке кока-колы. На этом беспорядок и мировые разборки кончаются и начинается, как сказал бы писатель Ф. Достоевский, «новая прекрасная жизнь с полным проникновением всех вещей». Достоевский издевался над русским гегельянством, и всемирно-философские интриги Кожева, несомненно, показались бы ему вздорными и неприятными. Но первый русский экзистенциалист был бы не прав. В поведении Кожева был элемент несколько комичной мании, но он отнюдь не заслуживает пародийных насмешек в духе автора «Бесов». Все одиночки выглядят подозрительно, особенно одинокие мудрецы. Обыденное сознание меряет их своим аршином и просчитывается. Когда мы узнаем о Кожеве больше, мы проникнемся к нему, я думаю, гораздо большим уважением, чем, например, к Хайдеггеру, которого, казалось бы, совершенно противоположный философский пафос привел к бурному и скандальному роману с нацизмом. У Кожева была возможность сделать ставку еще на одного участника гонки за слияние с мировым духом в середине ХХ века - Советскую Россию. Тут самое время вспомнить, что он был этническим русским. А также то, что именно в Москве у него было больше всего потенциальных единомышленников. Русскую революцию делали гегельянцы, и им в русской революции виделся именно прорыв в царство свободы - царство освобожденного человечества. И можно подозревать, что Кожев такой вариант обдумывал. Это не противоречило бы сильным настроениям во Франции того времени. Во Франции вообще Советский Союз любили. Любили коммунисты, которых с Москвой объединяло не только марксистское, но и якобинское прошлое. Якобинская традиция связывала с революционной Россией и вообще всех французских левых. Но с Кожевым дело обстояло весьма запутанным образом. Кожев не был замечен в симпатиях к французским левым, поскольку они-то не были гегельянцами. Гегельянцев во Франции вообще можно было пересчитать по пальцам, и они были скорее правыми. А Кожев слыл левым гегельянцем, или «правым марксистом». А это именно и могло означать, что если уж он и питал слабость к СССР, то именно «за Сталина» - персонификацию гегельянского Государства; Сталин был то ли гением, то ли злодеем русской революции, но именно он построил Государство с большой буквы. Снятие Советов Ходили слухи об интересе и симпатиях Кожева к Сталину. Особенно это всегда муссировал Раймон Арон. Когда Сталин умер, Кожев сказал будто бы Раймону Арону, что он «огорчен». Друживший в те годы с Кожевым, Эдмон Ортиг уверен, что это была шутка. Сам он вспоминает весьма циничное и двусмысленное замечание Кожева по поводу сталинских чисток: «Он знал, как обращаться с коммунистами». В то же время Кожев говорил и такое: «Промышленник Форд лучше понимал Маркса, чем Сталин». Главный биограф Кожева Доминик Оффрэ считает, что Кожев не верил в намерение Сталина советизировать всю планету. Похоже, что Кожев избежал соблазна, которого не избежали многие французские левые, - Сталина он прощупывал, но так в него и не поверил. Кроме того, согласно тому же Доминику Оффрэ, в результате изощренных рассуждений в духе Гегеля Кожев считал, что американское общество выглядит как следующая фаза советского общества, то есть что советскому обществу еще предстоит диалектически превратиться в американское. Ввиду происходящего теперь в России такой головокружительный поворот мысли отнюдь не кажется чепухой, даже если тут и есть к чему придраться. Кожев видел-таки то, чего не видят другие. Недавно французская секретная служба DST намекнула, что Кожев в течение 30 лет был советским агентом. Ничего конкретного не сообщается, и люди, знавшие Кожева лично (их осталось совсем немного), а также его главный биограф Доминик Оффрэ считают, что это было невозможно. Скорее всего, КГБ думал, что может на Кожева рассчитывать, и это отражено в каких-то бумагах Комитета. Комитет мог прощупывать Кожева, принимая во внимание его русскую кровь и левогегельянские убеждения. Кожева могли и шантажировать, поскольку его мать оставалась в Москве. Про Кожева просто могли думать в Комитете, что он агент влияния безо всякой вербовки. А если уж Кожев и путался как-то с КГБ, то, скорее всего, он сам рассчитывал его использовать - такой был человек Александр Кожев: сильный характер и очень себе на уме. Впрочем, если Кожев и подумывал о том, чтобы подмять под себя советскую власть, то это было с его стороны неосторожно. Подобные затеи, вдохновленные квазирелигиозным и паранаучным гегельянством, были в свое время опробованы сменовеховцами. Самый знаменитый из них, профессор Н. В. Устрялов, был, наверное, сродни Кожеву - когда-нибудь, будем надеяться, их сопоставят. Устрялов пытался играть при большевиках ту же роль, что Кожев играл при французском политическом истеблишменте. Устрялов, вернувшись в Россию, быстро исчез в недрах ГУЛАГа. Та же судьба постигла и сменовеховцев поменьше. Еще один аналог Кожева - левый гегельянец в советском аппарате Исай Лежнев. Ему, как видно, покровительствовал сам Сталин. Лежнев дружил с Устряловым и собирался, вероятно, что-то с ним вместе предпринимать. Ему повезло, он не погиб, но был нейтрализован. После конца истории Сотрудничество философов и боссов в России совершенно не удалось. Можно думать, что в последний момент между ними обнаруживались все-таки идейные расхождения. Но отнюдь не исключено, что идеи тут были ни при чем. Просто в России боссы сами считали себя философами и боялись, что философы хотят стать боссами, в чем, видимо, была изрядная доля правды. Так или иначе, структура российско-советского общества была слишком примитивна, чтобы обеспечить разделение труда и сотрудничество между функционерами разного профиля. А в сложноустроенной французской цивилизации такое было возможно. Кожев нашел себе нишу вблизи власти и виртуозно ею пользовался. Он был идеальным серым кардиналом целого ряда правительственных функционеров первого ранга; когда он их консультировал, они были на подступах к министерским или даже премьерским постам. На авансцене он всегда был в свите, но в коридорах власти роли менялись: он говорил - его слушали. Кожев начал академическую карьеру очень удачно и мог бы ее продолжать, но отказался от этого. Он предпочел - сам предпочел - полуформальную сферу политического консультирования, тогда еще даже не очень институционализированную. Кожев сильно задумывался над проблемой «внедрения» мысли в политическое действие. Проблема разрыва между теорией и практикой в государственно-политической сфере массивно отрефлексирована как в обыденном, так и в философском сознании. Пассивный мудрец и активный боец - излюбленные литературные персонажи. Кожев тоже думал об этом и неплохо объяснял, почему эти две роли таким роковым образом разделены. А когда его спрашивали, почему он надеется соединить эти роли, он отвечал: эти роли невозможно было соединить в «истории», но после «конца истории» это вполне возможно. А история кончилась. Кончился хаос. Начинается проект. Фрагментом этого проекта стало для Кожева построение единой Европы. Европы с сильным французским оттенком. В атмосфере раннего голлизма Кожев, как и многие другие французские интеллектуалы, вспомнил о государственной традиции Франции и послереволюционном продолжении этой традиции. Продвигает ли нас объединение Европы к воплощению гегельянской утопии или к чему другому, судить рано. А что касается «конца истории», то, как говорится, где начало того конца, которым оканчивается начало? Но в любом случае Кожев толкал историю вперед, а не назад и не в бок.