И что тогда? Меня будут искать… А мама?! А отец?!
В этот момент я готов был принять или придумать любое объяснение, лишь бы защититься от этих мыслей.
– Лю‑ди‑и‑и!!! – заорал я отчаянно, даже кулаки стиснул и на цыпочки привстал. Ответом мне было молчание леса.
На дороге отпечатались множество следов – и каких‑то колёс, и человеческих ног, и некоторые выглядели свежими. Я побежал в ту сторону, где располагался Сухой Лог. До него оставалось ещё немало, но, в конце концов, это же не пешком до Китая, а люди тут есть. Я доберусь туда и попробую выяснить, что и как. Может быть, это всё‑таки некая глупейшая шутка, какой‑нибудь выверт природы, и всё разъяснится, как только я окажусь в деревне…
…Переходя с рысцы на шаг и обратно, я двигался по дороге часа два, не меньше, стараясь сосредоточиться только на беге и больше ни о чём не думать. Становилось всё теплее, солнце поднималось выше, прогоняло утренний майский холод, от вчерашнего дождя не осталось и воспоминаний. Берет я убрал под погон, расстегнул пошире куртку.
Дорога кончилась неожиданно. Вернее, она не кончилась, а повернула под прямым углом, и на этом повороте стоял указатель. Я затормозил и остался стоять, задрав голову.
Чёрным по белому на нём было написано:
Dorf. Suchoj Log
Я стоял и смотрел на столб с указателем непонимающими глазами. Потом пошарил взглядом вокруг – сам не знаю, зачем – и увидел в молодой траве обломок синей с белым таблички. Медленно наклонившись к ней, я прочитал пошедшие пузырями белые буквы вслух:
– "…ой Лог».
Выпрямился и посмотрел туда, куда показывала стрелка.
Дорога резко шла под уклон. Под горкой начиналась деревенская улица. Два крайних дома чернели развалинами. Оттуда не доносилось ни звука, хотя остальные видимые дома были целы. За деревней снова начинался лес, на его фоне что‑то двигалось. Я присмотрелся. Трактора?
Но это были не трактора. Впереди юрко подскакивала коробочка мотоцикла с коляской. А за ним неспешно, переваливаясь с борта на борт, ковыляли на фоне березняка два бронетранспортёра. Из воинской части, что ли? Или кино снимают?
Я снова посмотрел на указатель.
Дико вскрикнул и со всех ног бросился бежать в лес, не разбирая дороги.
* * *
Сжав голову ладонями, я сидел под сосной и пытался не думать. Если не думать, то всё разрешится само собой. Я посижу‑посижу, встану, пойду на дорогу и там найду остановку автобуса. И поеду на нём домой. Подальше от этого сумасшествия. Если не думать, то ничего и не будет. я посижу‑посижу и всё утрясётся. Я поймал себя на желании сунуть палец в рот и, отдёрнув руки от головы, зажал их между колен и закачался, тихо постанывая.
Перед глазами у меня плавала вывеска.
Dorf. Suchoj Log
Я зримо ощущал её, он змеилась и текла через моё сознание чёрной струйкой.
Надпись на немецком языке…
Я зачем‑то посмотрел на часы. Было двадцать минут двенадцатого. 8 мая 2005 года. Так показывал календарь. А столб – это чья‑то дурная шутка…
…так вот почему грунтовка была такой узкой и такие странные следы от колёс! Тут почти не ездят на машинах. А от тех, кто ездит, надо держаться как можно дальше…
Я всхлипнул, но тут же заставил себя умолкнуть. Слезами не помочь делу. Надо вернуться к той яме. Обязательно и поскорей. И ждать. Может быть, то, что вышвырнуло меня в это время, сработает и обратно?! Буду биться головой о корень, пока не посинею – может, всё дело в этом?! А если нет…
Об этом не хотелось и думать. Как не хотелось думать и о том, что тут хозяйничают настоящие немцы. Нет, не немцы. Немцы – это были те ребята, которых мы видели, когда ездили в Данию. Весёлые, в яркой форме со множеством нашивок, дружелюбные, перенимающие у нас русские словечки. А здесь нет таких немцев.
Здесь – фашисты.
Я развязал узел галстука и, бережно его сложив, спрятал в кармашек для ножа на камуфляжных штанах. Не знаю, зачем – скаутский галстук был зелёный, а не красный, как у пионеров в эти годы. Потом поднялся и начал красться через лес обратно, к дороге.
Я не боялся заблудиться. Кроме того, во мне ещё жила неистовая надежда, что всё само собой «устаканится» – точно так же, как само собой произошло. И всё‑таки возле дорожной обочины я сидел в кустах не меньше получаса.
Жизнь в деревне была, я слышал звуки, но какие‑то вкрадчивые, осторожные – дверь скрипнет, пара слов донесётся… Ни собачьего лая, ни каких‑то признаков домашней скотины или птицы не имелось – как отрезало. Чтобы идти обратно к той яме, надо было повернуться спиной к деревне и, хотя её скрыл поворот, я оглядывался почти на каждом шагу. Мне почему‑то казалось, что немцы именно там, сзади.
Я забыл, что они могут быть везде. И попался, как последний щенок, а не как «медведь».
Они вышли из леса буквально метрах в десяти от меня – там сворачивала в сторону какая‑то тропинка. И – высшая степень досады!!! – явно меня не видели до последнего, уделяй я побольше внимания тому, что впереди, всё было бы благополучно, я бы успел спрятаться. А так мы – я и двое немцев – обалдели почти одинаково и смотрели друг на друга секунд десять.
Не знаю, что они увидели и за кого меня приняли. Но когда я повернулся и пошёл – как в глупой комедии поступает герой при неожиданной и нежеланной встрече – обратно, они ещё столько же недоумённо переговаривались, не окликая меня. А я шёл, как во сне, всё больше и больше убеждаясь, что это неправда. И даже когда один меня окликнул, в его голосе было скорей недоумение и даже какое‑то расположение:
– Хай, ду, гитлерюнге! Вохинст ду?! [Эй, ты, гитлерюгенд! Откуда ты?! (нем.)]
Я отмахнулся рукой, не оборачиваясь. И тогда один из них крикнул – уже строго, хотя ещё и не зло:
– Хэй, кнабэ, цурюк, шнеллер! [Эй, мальчик, назад, быстро! (нем.) (Прим. автора: не надо удивляться странному поведению описанных мной немцев. Дело в том, что на оккупированную территорию Прибалтики в 1941–1942 г.г. было переброшено до 30 тысяч детей и подростков из организации «Гитлерюгенд». Они должны были осваивать навыки сельского хозяйства на завоёванных территориях (такая вот странная школьная практика!) но часто бегали на проходивший не очень далеко фронт. За одного из таких беглецов солдаты и приняли моего главного героя, введённые в заблуждение его странной одеждой и поведением.)]
И я сделал ещё одну глупость. Я не прыгнул в кусты, а побежал по дороге. И продолжал бежать, пока не услышал выстрел и не замер на месте, боясь оглянуться.
Немцы, судя по звукам, бежали ко мне. Один что‑то сердито кричал другому, тот вроде бы оправдывался. Я повернулся – медленно, не дыша – и теперь рассмотрел их как следует.
Они правда походили на немцев из фильмов – именно с таким оружием, в серой форме с большими карманами, в пилотках, обоим – где‑то лет по тридцать. Лица у них были сердитые, но не злые. Они что‑то говорили, перебивая друг друга, один дал мне подзатыльник, но несильный, и во мне опять ожила дикая надежда: кино! Да кино же! А это артисты из Германии…
И тут же всё переменилось. Они примолкли, приглядываясь ко мне. Один спросил:
– Шпрейхн зи дойч? [Говоришь по‑немецки?]
Вопрос я, конечно, понял. И медленно покачал головой.
– Ти рюски? – сразу спросил второй.
Какой смысл имело говорить «нет»? А «да" сказать было так страшно, что я промолчал. И понял, до чего это жутко: бояться сказать, какой ты национальности. Для меня всегда было естественно, что я русский.
А сейчас это сделалось почти что смертным приговором…
…В лесу немцев оказалось до чёрта. Вернее, это мне так сперва показалось, что до чёрта – на самом деле, где‑то полсотни. Вкусно пахло – я увидел полевую кухню, возле которой торчали, что‑то говоря, несколько солдат в нижних рубашках. Повар в белом огрызался со своей высокой приступочки, помешивая в котле, замахнулся половником, кто‑то подставил миску, что‑то сказал, остальные заржали… По периметру поляны в траве валялись другие. Несколько человек играли в карты, ещё несколько собрались вокруг молодого парня с гармошкой, который играл на ней и пел низким голосом. За деревьями я различил ходящих часовых. Около ручейка несколько человек мылись или стирались, не поймёшь.
Меня вели через этот лагерь, и никто вокруг не обращал на меня внимания. Вели к раскладному брезентовому столику, возле которого сидели двое – ничем не отличавшиеся от солдат вокруг. Но, когда мы подошли ближе, я увидел на столике поверх бумаг мятые фуражки. Это были офицеры, и они подняли головы.
Мне почему‑то представилось, что сейчас солдаты, которые меня привели, вытянутся в струнку и вскинут руки, но они просто козырнули, как и наши и особо не тянулись. Один из офицеров – постарше, сильно небритый – что‑то ворчливо спросил. Второй – совсем молодой, как старшеклассник, с красными сонными глазами – просто откинулся к стволу дерева и… задремал. Солдаты начали что‑то объяснять – точней, объяснял один, а второй то и дело тыкал меня пальцем в спину и кивал. Мне это страшно надоело, и после шестого или седьмого тычка я огрызнулся:
– Отстань, заманал!
Удивились все (кроме спящего офицера) и больше всех я. Небритый офицер наморщил лоб, покопался в полевой сумке, что‑то бормоча, потом махнул солдатам рукой, и те, повернувшись кругом, пошли прочь. Офицер достал толстую разлохмаченную книжку, она немедленно рассыпалась на листки, два спланировали к моим ногам, я машинально нагнулся и, подняв их, положил перед немцем. Он буркнул:
– Йа, данке… [Да, спасибо…] – и начал перебирать эту кучу. Всё было до такой степени абсурдно, что мне захотелось спать и я с завистью смотрел на молодого офицера. А тот всхрапнул, сам от этого проснулся, обалдело посмотрел по сторонам, что‑то бормотнул и уснул опять. Я хихикнул. Немец наконец разродился: – Ти кто? – он ткнул в меня пальцем с обручальным кольцом.
– Борис Шалыгин, – не стал вертеть я. Он кивнул:
– Ти от… откюда? – и сам поморщился, повторил: – От‑кю‑да… унмёглихь [Невозможно (нем.)]
– Из Новгорода, – опять не нашёл ничего лучшего, как сказать правду, я.
– Ти беженец? – я пожал плечами. – Ти должен отвьечат.
– Ну… да… беженец… – согласился я.
Он опять зарылся в книгу, то и дело что‑то бормоча, явно ругаясь. Потом, стараясь держать пальцы в качестве закладок сразу в десяти местах, он начал вымучивать:
– Форма… какая… твоя… есть…? – и посмотрел на меня с надеждой.
– Это не форма, – я замотал головой. – Точнее, форма… моя старая одежда изорвалась… я снял с убитого…
Он свёл брови, потёр висок и толкнул соседа. Тот немедленно пробудился и начал вставать, ещё не открыв глаз. Старший его усадил и что‑то долго объяснял, потом повторил:
– Форма… какая… твоя… есть…? Форма… Форма… – и потряс себя за лацкан френча. Младший рылся в этой книжке.
– Убитый… – я показал, что падаю. – Я снял с убитого. Моя разорвалась… – и я рванул рукав. – Ну ясно?
– Ти… бил… – старший отобрал у товарища половину книжки, они коротко поругались. Я терпеливо ждал. – Ти бил… ранен? Ти… упал? Я просить про… форма, малтшик!
– Господи… – я вздохнул и хотел снова пуститься в объяснения, но тут молодой разродился длинной тирадой, и оба уставились на меня неприязненно:
– Ти растеват мёртви дойчес зольдат? – угрюмо спросил старший. – Ти ест мародёр!
– Что мне, голому было ходить, что ли?! – возмутился я. – И на нём не было написано, кто он! Лежал себе…
– На‑пи‑са‑но? – офицер потряс перед лицом руками. – Знак… знак… не бил?
На этот раз я вообще не понял, о чём он и промолчал. Кажется, ему это было до фонаря. Оба офицера начали о чём‑то дискутировать. Потом вёдший допрос опять начал мучить себя и меня:
– Куда… Куда бил убит зольдат? – я молча показал на голову. Подловить решили… Мол – а где следы от попаданий на форме?! – Ти партизан?! – неожиданно гаркнул он, привстав. Его товарищ испуганно‑удивлённо посмотрел на соседа, но тот сам уселся обратно и махнул рукой. Потом опять крикнул: – Ваксберг! Уху, Ваксберг, Отто! Ком хир! [Сюда! (нем.)]
Я понял, что им совершенно неинтересен.
Вот только неясно было, что они решили со мной делать?
Немец, который меня конвоировал, был не молодой и не старый, лет где‑то 35, и не очень похожий на немцев из кино – невысокий, с простоватым лицом какого‑нибудь колхозного тракториста, без каски и вообще без головного убора. И даже без знаменитого автомата, как у тех, которые меня схватили – он нёс под мышкой винтовку. Именно под мышкой, держа руки свободными.
Пока мы шагали через поле, я лихорадочно думал, не рвануть ли мне в сторону. Слева было открытое пространство, всё в весенней грязи, но вот справа росли какие‑то кусты. Я был уверен, что догнать меня он не догонит. А что он будет стрелять – вообще не верилось. Но в то же время мне было страшно. Вообще страшно, в целом, а не из‑за конвоира или винтовки у него под мышкой. Это был противный, оглушающий страх, от которого я стал безвольным и вскоре бросил даже мысли о бегстве, а смотрел, как приближается опушка рощи вокруг станции и зачем‑то считал шаги.
Как я и предположил, немцам я был на фик не нужен. Не знаю, за кого они меня приняли сперва, но возиться со мной желания не имели. Я сообразил теперь, что эта часть шла, скорей всего по своим делам – фронтовая часть, неполного состава, и пойманный случайно на лесной дороге русский пацан в камуфляже для них был лишней головной болью. А „АСК“ учил нас, что любой хороший командир‑фронтовик старается головную боль спихнуть с плеч своих людей на плечи тех, у кого голова обязана болеть по должности. Небритый, скорее всего, был хорошим командиром – его люди выглядели сытыми, весёлыми и быстро подчинялись приказам. Вот он и отрядил бойца – веди, мол, Отто Какойтович, это чучело… куда?
Вот это и интересно. Не для Отто – он меня сдаст и обратно пошагает, на обед успеет, наверное. А вот для меня – интересно, и очень.
Немец меня не торопил. Он вообще ничего не говорил, а когда я пару раз оглянулся, то увидел, что у него абсолютно равнодушные глаза. От этого мне стало ещё страшнее. Я понял вдруг: он доведёт меня, куда надо и сдаст кому надо, а потом забудет обо мне. Если бы ему приказали меня накормить и отпустить – он бы сделал так и тут же забыл обо мне. Приказали бы отвести в поле и расстрелять – он выполнил бы приказ и забыл бы обо мне точно так же. Это и было страшно.
Нет, если я побегу, он выстрелит. Потом проверит, убил ли меня, пойдёт обратно и доложит о произошедшем. А потом пойдёт на кухню получать обед. Я почувствовал дикий спазм в животе и даже замычал от этой резкой боли, а потом опять оглянулся.
– Хальт, – сказал немец и показал рукой, чтобы я остановился. Что‑то ещё сказал – я не понял и заискивающе пожал плечами, даже самому стало противно. Но немец был не из кино, он был настоящий, понимаете? Я не мог ничего с собой поделать. – Идти… штат, – он показал рукой налево, сошёл на обочину сам и потыкал рукой. Какой „штат“? А, он сказал „ждать“! Я подошёл – мои кроссовки с чавканьем погрузились в грязь. Немец был в грубых ботинках с короткими гетрами, ему легче. Он сел на сухую кочку, а я остался стоять. Меня начало потряхивать, я сунул руки в карманы, стоял и смотрел на него, не понимая, зачем мы сошли с дороги. Немец достал сигареты в яркой пачке – я с удивлением узнал „Pall‑Mall“ и невольно улыбнулся. Наверное, улыбка получилась тоже жалкой, потому что немец вдруг протянул мне пачку и, прикуривая другой рукой от зажигалки, сказал: – Раухен, нун?
– Я не… – у меня сорвалось в горле, я кашлянул и сказал: – Я не курю, спасибо.
Он что‑то буркнул неразборчиво и стал глубоко затягиваться, глядя куда‑то за мою спину. А я стоял и думал, что вот сейчас можно ударить его носком ноги в подбородок. Он здоровый, но от такого удара вырубится точно. И сидит он удобно. Забрать винтовку. Его хватятся не скоро. Бежать. Ведь ясно же, что он в хорошее место меня не приведёт. Офицер не захотел возиться со странно одетым мальчишкой и свалил это дело – а на кого? Да на каких‑нибудь гестаповцев. Они увидят, что я форме, узнают, что меня поймали на лесной дороге – и начнут узнавать то, чего я сроду не знаю. Как им докажешь, что я не парашютист и не партизан, а скаут из 2005 года? Я и сам не очень верю, а они не поверят тем более. Рассказывать про убитого солдата, с которого я всё это снял? Ну‑ну, они прямо шнурки погладили и побежали мне верить…
Но мне было страшно. А если я не смог свалить его одним ударом? А если меня поймают быстро? Если будут ловить с собаками? Тогда сразу убьют. Тут же… И чего он сидит, чего ждёт?
А потом я понял – чего.
Точнее сперва я услышал. Мне показалось, что по дороге гонят стадо – коров, что ли? Звуки – сопение, шлёпанье, чавканье – мне живо напомнили такие стада, которые я видел в деревнях. Я сразу обернулся.
Но это были не коровы.
Это была первая увиденная мною здесь сцена, точно похожая на фильм.
По дороге шли люди.
Их было много, сотня или больше. Они шли медленно, даже волоклись скорее, в каком‑то подобии строя, но в то же время строем не были – толпа, хотя на всех была военная форма. Вернее – её остатки. На многих – шинели и даже ушанки, на других – гимнастёрки, на ком‑то – только галифе и нижнее бельё, кто в ботинках, кто в сапогах, кто босиком… Это были мужчины – одинаково небритые и с одинаковыми лицами, серыми и безразличными, как небо осенью. Они казались сильно выпившими, не знаю, почему – но это так. И только когда они оказались уже совсем близко, до меня дошло, что это пленные. Наши пленные. Я так и застыл – вполоборота, приоткрыв рот и распахнув глаза.
По бокам от колонны шли с десяток конвоиров. Они тоже шагали неспешно и были почти такие же усталые, но с живыми лицами и глазами. Без собак и тоже с винтовками, как мой конвоир. Только у одного, уже совсем немолодого (или просто седоватого, потому что в остальном он был мощный, крепкий и шагал широко), был хорошо знакомый мне уже в реальности автомат „шмайссер“, который на самом деле не автомат и не „шмайссер“, как объяснял нам „АСК“ [То, что называют „автоматом „шмайссер““, на деле пистолет‑пулемёт (оружие, стреляющее очередями и использующее пистолетные патроны) МР‑38 или ‑40. Конструктор Шмайссер действительно был в Германии, но он создал не это оружие, а появившийся летом 42‑го настоящий автомат – оружие, стреляющее специальным патроном, мощнее пистолетного, но слабее винтовочного. ]
Я смотрел на идущую мимо колонну и не мог толком вдохнуть – воздух лился в горло тонкой струйкой и мне казалось, что сейчас я умру. Пленные равнодушно скользили по мне взглядами, и я вдруг сообразил, что они считают меня немцем. А как иначе? Одежда, конвоир сидит мирно и скорей похож на сопровождающего… Мне стало совсем нехорошо, но что я мог сделать? Крикнуть, что я свой? А смысл? И какой я свой?! Я вообще не отсюда!!! Я не сейчас!!!
Многие пленные были в бинтах, чудовищно грязных, не только окровавленных, а именно грязных. Кто‑то помогал кому‑то идти, кто‑то кого‑то почти волок, но в хвосте еле плелись человек пять или шесть. Один из них – круглолицый мужичок в лаптях и галифе с болтающимися завязками – негромко и заунывно говорил:
– Братцы… помогите, братцы… не бросайте, братцы… помогите, братцы…
Тем не менее, он шёл сам. А вот тащившийся рядом с ним худой молодой парень вдруг прямо на ходу рухнул наземь. Двое – они шли в самом конце – обошли его. Я видел, как он попытался подняться – снова и снова. Около него задержался один из конвоиров, такой же молодой как и упавший, тоже с непокрытой головой. Он не бил пленного и не помогал ему, просто стоял рядом, широко расставив ноги в коротких грязных сапогах. Потом посмотрел на удаляющуюся колонну и свистнул через губу. Шедший позади конвоир отмахнулся, не оглядываясь.
Тогда этот парень воткнул в спину пленному – под левую лопатку – широкий плоский штык на своей винтовке. Пленный дёрнулся и затих. Немец поворочал штык, выдернул его, вытер о гимнастёрку заколотого и быстро пошёл следом за колонной. Он прошёл совсем близко, и я увидел, что он курносый, чуть веснушчатый, с грязными потёками на лице.
– Форвертс [Вперёд. ] – буркнул, вставая, мой конвоир. – Гее, гее… [Пошёл, пошёл…] – и мотнул стволом винтовки со штыком.
Я почти бегом бросился на дорогу. Поскользнулся, упал, но тут же вскочил. Во мне ничего не осталось, кроме страха. Раньше, когда я читал книжки про своих ровесников, попадавших в схожие ситуации, я часто удивлялся и даже возмущался тому, как нас описывают – как трусов настоящих! А теперь… Да что теперь? Я прошёл мимо заколотого человека, не в силах на него не глядеть. Он выглядел не так уж и страшно. Но я же видел, как его только что убили – просто за то, что он не смог идти!!! У меня в сознании это не укладывалось, но это было правдой. Я шагал, как ледяная статуя, у которой движутся только ноги. Потом начал плакать – независимо от моего желания или нежелания, у меня просто потекли по щекам слёзы, и я всхлипывал, не стесняясь, и вытирал их рукавом. Потом и плакать перестал, и слёзы высохли на щеках от тёплого ветерка… А мы всё шли и шли и, казалось, роща на горизонте никогда не приблизится достаточно…
…За рощей пряталась станция. Она была шумная, людная, но не как обычный вокзал. Свистел пар, перекликались гудки, везде было полно народу в форме. Люди в гражданском пробирались по стеночкам, хотя они явно тоже занимались каким‑то делом. Я поймал взгляд одного немолодого мужика с длинными усами, который шёл куда‑то с большим гаечным ключом – в этом взгляде были безнадёжность и тоска. Говорили в основном по‑немецки, но я услышал и ещё какую‑то речь, совсем не похожую на немецкую, и другую – наоборот, похожую, и непохожую третью, чем‑то напоминавшую французскую, но отличавшуюся, и датскую – я выучил в Дании довольно много слов. От всего этого я обалдел. Составы ползли по рельсам – волокли вагоны, платформы, на которых громоздилось что‑то под брезентом или открыто стояла техника с часовыми в глубоко надвинутых касках. Грузили уголь, дрова, заливали воду, волокли какие‑то мешки, и все были очень заняты. Около одного из составов – в промежутке между другими – я увидел толпу гражданских, молодых ребят и девчонок, молчаливую и неподвижную, в оцеплении солдат. „Меня туда?! – вдруг вспыхнула мысль. – В Германию, на работы?! Но я не хочу!“ Я даже обернулся на конвоира, но он вёл меня мимо и в конце концов ткнул пальцем в открытую дверь, припёртую кам‑нем, чтобы не закрывалась.
Почти сразу за дверью была конторка, за которой стрекотала на пишущей машинке женщина и сидел толстый немец в расстёгнутом кителе. Я почему‑то сразу подумал, что он не военный, хотя и в какой‑то форме. Ещё один – пожилой, я сообразил, что он железнодорожник, по петлицам – пил на конторке кофе. Мне тоже захотелось. И ещё начинало хотеться есть…
Мой конвоир им что‑то долго объяснял. Они так же долго недовольно отнекивались. Женщина долго печатала, не поднимая глаз. Я долго ждал и думал про кофе и про то, как бы присесть. Позади меня стояла скамья, но я боялся на неё садиться.
Наконец, конвоир, судя по всему, одолел оппонентов, сунул им бумажку рапорта, отдал честь и вышел, что‑то насвистывая. Я представил себе, как он пойдёт обратно, пройдёт мимо трупа на дороге… Потом вернётся к своим и будет есть. А я в это время… Мне захотелось завыть, и я не удержал стона, но тут же испуганно стиснул зубы.
Немцы уставились на меня оба, и толстый спросил на чистом русском:
– У тебя что‑то болит?
– Нет, – поспешно ответил я, – нет, не болит…
– Герр обербаулейтер, – добродушно сказал он. Я моргнул:
– Что?
– Добавляй „герр обербаулейтер“, когда отвечаешь мне.
– Хорошо, герр обербаулейтер, – поспешно сказал я. Он кивнул:
– Так. Ты сельский мальчик?
– Нет, я из Новгорода, герр обербаулейтер.
Он пожал плечами и, отвернувшись к машинистке, начал перебирать какие‑то бумаги. Потом сказал через плечо железнодорожнику:
– „Бауэр, бауэр“… Ферфлюхте думмкопф, ландскнехтен… аллес идиотен зи! [„Крестьянин, крестьянин…“ Проклятое дурачье, солдатня… они все идиоты!]
– Хильфе мир [Помоги мне. ] – сказал пожилой. Толстый вздохнул:
– О, йа, ихь бин дольчмейер, йа, йа, рихьтигь… [О, да, я ведь переводчик, да, да, верно…] Итак, мальчик, мы можем передать тебя в гестапо. Но у них полно дел. Кроме того, судя по записке, ты не замечен ни в чём предосудительном. Я уж не говорю о том, что придётся заполнять кучу анкет, как будто ты жеребец‑производитель, купленный за границей. Поэтому ты будешь кататься на одном из поездов господина Фунше, пока его начальству не надоест эта идиотская затея. Там у тебя будет компания, еда и масса свободного времени…
– Зоя, шрайб, айн кнабэ – нуммер… ух, арштойфель! [Зоя, пиши, один мальчик – номер… ах, чёртова задница!]
– Аллес зер гут [Всё хорошо] – пожилой достал из кармана записную книжку и, заглянув в неё, сказал: – Цвай унд нойнцейн таузанд зибн хундерт фюнф унд фирцейн. [92745. (нем.)]
Сделав какую‑то пометку, он обошёл вокруг конторки, взял меня за плечо и, подталкивая перед собой, вывел в небольшую комнатушку по соседству – я даже не сразу заметил дверь в неё. Это была подсобка‑не подсобка, какая‑то хренотень вроде этого. Он молча кивнул на стул, стоящий возле стола под забитым пылью окном, а сам завозился у настенного шкафа. Потом повернулся ко мне и жестом показал, как закатывает рукав на правой руке.
Я похолодел. В горле поперечной планкой встало дыхание. Мне вспомнилось, что немцы брали у детей кровь для раненых. Неужели?!. Но в таких условиях… Да нет, не может быть! Негнущимися пальцами я закатывал рукав камуфляжа и защитной водолазки под ним. Немец подошёл, что‑то неся в руке – от страха я не мог понять, что это, но не шприц – точно.
Он приложил этот предмет к моей руке на ладонь выше запястья – и резко нажал. От острой боли я вскинулся, но немец пихнул меня обратно и что‑то буркнул.
Я посмотрел на свою руку.
На незагорелой коже оплывали кровью сине‑алые цифры –
Конвоировали меня не немцы. Они были одеты в немецкую форму, оба – с оружием, с автоматами, у которых слева торчал круглый барабан магазина, я таких раньше нигде не видел, – а на рукавах – сине‑чёрно‑белые нашивки. Это были эстонцы, и сразу за порогом конторы, где мне поставили на руку номер, один из них с такой силой врезал мне между лопаток автоматом, что я перестал дышать и упал. Нас обходили равнодушно, только какая‑то женщина в гражданском, с ведром в руке, остановилась, и я, приподняв голову, увидел в глазах её слёзы.
– Прохоттии, рюская сфиньйа, – сказал один из конвоиров, молодой, на пару лет старше меня.
– Он же… – начала она, но второй эстонец спросил:
– Тти тоше хоччешь? – и она, согнувшись, поспешила прочь.
Я тем временем научился кое‑как дышать и встал на ноги. Никогда в жизни меня не били с такой силой и злобой. И, может быть, поэтому страх вдруг выключился… а точнее – перегорел, как лампочка. Я вытер о боковые карманы куртки содранные ладони – и зашагал дальше.
Мы перешли через пути, через другие… На третьих стояла коричнево‑жёлтая громада броневагона с танковой башней, на ней сидели двое солдат в расстёгнутых комбинезонах и играли в карты. А левее двое часовых – в чёрной форме, в кепи и с повязками на рукавах, с винтовками через плечо – прохаживались туда‑сюда вдоль стенок вагона‑скотовозки. На повязках я различил надпись: Polizej Полицаи… Эстонцы заговорили с ними по‑немецки, и один из полицаев откатил в сторону вагонную дверь – на полметра, только пролезть. Тот, который ударил меня прикладом, подпихнул в спину и усмехнулся:
– Полесай, рюски. Польше не уфиттимса.
– Как знать, тварь, – ответил я ему через плечо. – Но молись, чтоб не увиделись.
И полицай задвинул дверь прямо перед побелевшими глазами эстонца…
…Я почему‑то думал, что внутри вагона будет темно, но там оказалось достаточно света – доски были пригнаны неплотно, тут и там перекрещивались лучики. Пахло несвежей соломой и людьми. Я стоял около захлопнувшейся двери, не решаясь сделать хотя бы один шаг. Мне вдруг стало опять очень страшно – не от чего‑то, а вообще – и я просто осматривал вагон.
Тут были дети. В основном – маленькие, лет по 5‑10, девочки и мальчики, не меньше тридцати. Большинство из них спали аккуратным рядком на этой соломе, несколько сидели, приникнув к самым широким щелям и тихонько переговаривались. Если я что‑то понимаю в одежде, то дети были городские, хотя всё их барахло было грязным и потрёпанным. На меня никто из них не посмотрел.